. Конечные цели политики екатерининского двора в борьбе с Революцией, по мнению вождя революционеров, грандиозны: «Она много способствовала созданию лиги королей, воюющих с нами, и она одна получает от этого пользу. В то время, когда соперничающие державы разбились о скалу Французской республики, императрица России приберегает свои силы и собирает средства, она с тайной радостью посматривает, с одной стороны, на обширные территории, подвластные оттоманскому господству, и с другой - на Польшу и Германию; и везде она видит легко осуществимые узурпации или быстрые завоевания. Ей кажется близким момент, когда ее воля станет законом для Европы, по крайней мере для Пруссии и Австрии, а при разделе земель, к участию в котором она примет двух компаньонов ее высочайших грабежей, кто помешает ей безнаказанно взять себе львиную долю?»[480]
Резкость высказываний Робеспьера о целях петербургского кабинета, не должна вводить в заблуждение, поскольку монтаньярский Комитет общественного спасения желал ограничить всю борьбу с Петербургом дипломатическими мерами. Лишним доказательством этого служит отношение монтаньяров к польскому восстанию под предводительством Т. Костюшко. Большой апрельский доклад (1794 г.) Рейнара, начальника третьей секции внешнеполитического ведомства, был посвящен вопросу о французской помощи польским повстанцам. Несмотря на неоднократные обращения самих поляков к французским властям и активную роль польского эмиссара в Париже Барса, Комитет общественного спасения не желал ни реально поддерживать, ни тем более направлять какие-либо силы на помощь восставшим, и, вероятно, большая роль в принятии такого решения принадлежала лично Робеспьеру, который, как и уже цитировавшийся, считавший себя «экспертом» в польском вопросе, Мейе де ля Туш, не верил в подлинно «народный» характер польского движения и к тому же помнил о тесных связях польских представителей с жирондистами[481]. Комитет ограничился тем, что послал в Польшу секретного агента, который мог наблюдать за происходящим, давать советы инсургентам и информировать Париж о происходящем[482].
Немалый интерес представляют собой и произведения, демонстрирующие отношение к России «жертв» Революции. В то время как революционные власти вели поиск союзников и пропагандистскую войну против коалиции, эмигранты в большинстве своем оставались пленниками «русского миража», они сознательно воскрешали миф о просвещенной России, противопоставляя ее оказавшейся в руках «варваров» Франции.
Как отмечал Ж. Малле дю Пан на страницах «Mercure de France»: «Гунны и герулы, вандалы и готы пришли к нам не с Севера и не с берегов Черного моря, они среди нас», - писал Малле[483]. Именно это новое культурное и политическое варварство угрожало, по его мнению, современной Европе. Старая Европа оказалась в опасности перед лицом вторжения варваров «изнутри», не похожим ни на что иное в истории.
Вполне естественно, что в эмигрантских кругах создавались сочинения, в которых самодержавная Россия выступала в роли спасительницы европейского порядка от «революционной болезни». Монархисты предупреждали правителей Европы о грозящей опасности распространения Французской революции. По мнению швейцарского просветителя Франсуа-Пьера Пикте (1728-1798), все надежды на положительный исход вторжения европейских монархов во Францию нужно после 10 августа 1792 г. отбросить. «В настоящее время, - писал он, - Европа должна бояться всеобщего потрясения», каждое правительство должно принимать превентивные меры по предотвращению распространения революционных идей. «Не думайте, что государства Севера - Россия, Швеция, Дания - имеют менее поводов опасаться, нежели вся остальная Европа, - отмечал Пикте. - Не думайте, что большие расстояния и суровость вашего климата смогут гарантировать вам защиту от бешенства демократов... Дайте этим новым республиканцам, Национальному Конвенту и этим легионам, чья слава увенчана наглостью и дерзостью и разжигает энтузиазм... прочно утвердиться в Нидерландах, присоединить их к Французской республике, ограбить духовенство, подвергнуть проскрипции знать и крупных собственников, позвольте им уничтожить режим штатгальтера и аристократию в Объединенных провинциях, проникнуть в Германию и повсюду призвать народы к восстанию. И вы увидите, что они не будут долго ждать, чтобы с помощью всех этих затей, наконец, возмутить и Польшу против конфедерации, посредством которой вы там управляете, а затем они найдут средства заставить Турка напасть на вас со стороны Дуная, и если они это совершат, то будут двигаться и дальше в поисках новых врагов до самых берегов Яика и на равнины Восточной Татарии». Пикте заявлял, что «бурный поток» Революции надо остановить в Германии, и это под силу только безупречной русской пехоте, у которой достаточно сил, чтобы поставить заслон «неудержимому натиску и энтузиазму французов»[484].
Пикте предполагал, что объединенные войска коалиции Австрии, Пруссии, России, Швеции и германских земель в 200 или 300 тыс. человек остановят Революцию и заставят французов покинуть Нидерланды и вернуть те земли, что они получили за Рейном. Но целью коалиции не должно стать завоевание, способное только посеять раздоры: «Великая цель, которую они должны ставить перед собой, состоит не только в том, чтобы остановить эпидемию, но еще и в том, чтобы просветить своих подданных, защитив от той опасности, что исходит от французских максим новой философии»[485].
Таким образом, Пикте выступал ярым противником Революции и ее распространения, агитировал министров Екатерины действовать, раскрывая «планы» французских революционеров относительно России. Сторонник восстановления монархии изображал Россию как последний европейский бастион Просвещения на пути разрушительного революционного потока. Отметим, что, хотя концепция просвещенного деспотизма как часть «миражных» представлений о России для монархистов сохраняла свою актуальность, однако сами идеи Просвещения, поборниками которых считали себя революционеры, объявлялись основой «нового варварства» и отвергались.
Тем временем обострение польского вопроса создавало почву для очередных обвинений в адрес русского двора, а следующий политический переворот в Париже, казалось, внесет новые коррективы в повестку дня. Девятое термидора II года (27 июля 1794 г.) ознаменовало окончание наиболее утопической и жесткой фазы Революции. Последствия Термидора, разработка новой конституции и роспуск Конвента, переход власти к Директории, относительное усиление влияния роялистов - все эти изменения во внутриполитической жизни оказали влияние и на внешнюю политику Франции. Печать термидорианского периода пестрела статьями о России, а в Конвенте наметилась острая полемика по международным проблемам[486]. Она была спровоцирована неопределенностью среди самих термидорианцев и неустойчивостью исполнительной власти в условиях социально-экономических кризисов, вооруженных восстаний, сотрясавших Париж в 1795 г. По словам историка Б. Бачко: «“Термидорианцы” не располагали никаким политическим проектом ни 9 термидора, ни в первые месяцы после этой “памятной революции”. Последовательное развитие проблем, с которыми приходилось сталкиваться “термидорианцам”, навязывало им определенную логику политических действий. Каждое новое временное решение влекло за собой новые ситуации, из которых им приходилось искать выход»[487]. Одной из таких проблем была проблема отношения к России.
Отношение термидорианских лидеров к Российской империи определялось, в первую очередь, новыми дипломатическими задачами. Весной 1795 г., накануне заключения мирного договора с Пруссией, в Париже не прекращались споры о роли России в создании нового политического ландшафта. Многим наблюдателям во Франции опасность, исходящая с Севера Европы, по-прежнему казалась реальной. Если внешняя политика жирондистов, а затем якобинцев была пронизана идеями мессианства, и Конвент обещал братскую помощь всем народам, «которые захотят вернуть свою свободу», то после Термидора откровенно корыстный характер войны сулил возможность примирения сторон на основе компромисса[488]. В 1795 г. многие европейские страны вели переговоры с Республикой о мире, в начале апреля был подписан Базельский мир с Пруссией, в мае был достигнут мир с Голландией, а в июле - с Испанией. Переговоры с Англией и Австрией продолжались довольно долго, но успехом не увенчались. Все слышнее становились голоса тех, кто выступал за движение Франции к «естественным границам» по Рейну, Альпам и Пиренеям. Пристально наблюдая за третьим разделом Польши, усилившим русские позиции, французские публицисты настойчиво стали выдвигать новую идею - «противопоставить Россию дворам Вены и Берлина», дабы восстановить нарушенный баланс сил. При этом Рейн, как естественная граница Франции, должен был стать рубежом между нею и германскими государствами[489].
Россия же в 1795 г. вовсе не была заинтересована в установлении отношений с республиканской Францией. Победы молодой республики не меняли отношения Екатерины II к «цареубийцам». Императрица возлагала большие надежды на то, что внутриполитический процесс во Франции приведет в итоге к восстановлению монархии и без российского вмешательства. По-прежнему избегая прямого военного участия, она оказывала французским эмигрантам материальную и дипломатическую поддержку. Такое отношение к событиям во Франции вовсе не означало примирения с новым режимом и восстановления отношений, хотя осторожные попытки сближения имели место