Анализ революционной публицистики за 1792-1799 гг. позволяет говорить о том, что в этот период внешнеполитические стереотипы формировались усилиями официальной пропаганды, реагировавшей на быстро менявшуюся международную обстановку. Со времени провозглашения республики во Франции Россию чаще стали изображать как страну, чьи завоевательные планы простираются далеко за пределы ее границ, господствует деспотизм, погрязший в невежестве народ влачит рабское существование, находясь под властью светской тирании монарха, дворянства и под гнетом религиозных предрассудков. Обращения общественных деятелей и писателей к России от Робеспьера до Талейрана были обусловлены сиюминутной политической конъюнктурой, нежели свидетельствовали о глубоком интересе к русской действительности, истории и культуре страны. До известной степени это было обусловлено вниманием к теме развития цивилизации в России просветителей. Тексты французских философов, английских путешественников, посвященные России, часто использовались для подходящих примеров. Однако отношение ораторов и вторивших им журналистов к авторитетным текстам о России не отличалось принципиальностью[554].
Государственные деятели, независимо от их политических взглядов и идеалов, видели в лице Российской империи потенциального противника, а поскольку журналисты на протяжении нескольких лет наблюдали за развитием событий в Восточной Европе, то и Россию воспринимали в связи с ее ролью в разделе Речи Посполитой. Симпатии к свободолюбивым полякам во французском обществе сохранялись, однако, теперь наблюдатели не склонны были идеализировать традиции «шляхетской вольности», польским повстанцам отказывали в реальной помощи. В этом отношении наиболее показателен пример Гарран-Кулона, предрекавшего провал русским планам присоединения Польши, но при этом критически оценивавшем прежние польские политические традиции.
Конвент активно занимался пропагандой революционной войны с коалицией в республиканской армии. В антимонархических памфлетах французы призывались на бой с «коронованными тиранами» Европы. Перед лицом военной угрозы в стремлении создать образ врага представления французов о реальном состоянии России искажались, происходил переход от «мифологизированного» восприятия России к восприятию, пронизанному политической идеологией: республиканская Франция сравнивалась с античной демократией, а на Россию переносились черты азиатской деспотии. Русским приписывалось попеременно то «северное варварство», то «азиатский деспотизм», а части света, таким образом, благодаря идеологии приобретали новое значение в политической мифологии. Вполне закономерным было появление в среде политической элиты «Завещания Петра Великого», в котором была представлена российская внешнеполитическая доктрина, трактовавшаяся как реализация замыслов Петра I. Идеи, содержавшиеся в «Завещании», находили отражение в публицистике конца 1790-х гг. По мере приближения к военному конфликту 1799 г. идеология русской опасности становилась все более востребованной, и в роли главного идеолога создания нового «восточного барьера» против России выступил Талейран.
Поход русской армии под командованием А. В. Суворова будут сравнивать с вторжением новых «варваров», усилиями пропаганды конфликт Франции и Второй коалиции представлялся как борьба «цивилизации» против «варварства», республики против ее российского «антипода». «Русская угроза» тесно вписана в контекст внутриполитических споров 1798-1799 г.: неоякобинцы утверждали, что с помощью русских во Франции может вновь оживиться «вулкан Вандеи» и возвратятся Бурбоны, радикальные критики Директории от имени воображаемых «русских» обличали режим и призывали к восстановлению свободы. Одновременно Петербург обвиняли в безвольности и преклонении перед Британией, а набиравшая силу анонимная публицистика о франко-английских противоречиях, наоборот, предлагала задуматься о союзе с Россией, чтобы одолеть могущество Англии. Это направление мысли получило блестящее развитие в эпоху, начавшуюся во Франции с 18 брюмера. Накануне же этой важной даты единства мнений в среде политиков относительно взглядов на Россию не наблюдалось. Памфлетисты 1799 г. еще не смогли выработать новой концепции или видения внешней политики Российской империи, а внимание революционных элит было все еще прочно приковано к основным персонажам российской монархии.
§ 2. От Екатерины II к Павлу I. Российские монархи в зеркале публицистики
Выработанный мыслителями Просвещения миф о «Минерве», «Семирамиде Севера», как часто именовали Екатерину II, на протяжении предреволюционных десятилетий олицетворял надежды на воплощение их идей в далекой и обширной стране. До определенной степени этот идеальный образ правительницы существовал за счет противопоставления «вырождавшейся в деспотизм» французской монархии. Однако 1789 г. и последовавшие за ним события, окончательно лишившие сакрального покрова тысячелетнюю монархию, способствовали развенчанию образа просвещенной «северной Минервы», объявляя ее «ошибкой» или «заблуждением» философов».
Образ России читателями политической литературы воспринимался через призму личности ее правителей. До 1789 г. самым известным государем в Европе оставался Петр I, а по мере роста интереса к более актуальным событиям увеличивалось и внимание к фигуре Екатерины II. В подавляющем большинстве сочинений о России она упоминалась непосредственно, и заметно реже упоминались ее фавориты, генералы и чиновники. Такая диспропорция в условиях стереотипного восприятия России обусловливала жесткие внешние контуры образа страны и являлась одновременно причиной и следствием сохранения клише о приписываемых россиянам «варварстве», «деспотизме» и «рабском характере». Публикации о мнимых восстаниях или заговорах против власти императрицы оказывались обыкновенными слухами.
В связи с этим нужно отметить и те серьезные сдвиги, что происходили в общественном мнении Франции. Негативное отношение общественного мнения к эмигрантам проецировалось на Россию. Это обстоятельство тесно связано с представлениями, господствовавшими в политической философии Просвещения. В просветительском проекте цивилизации России, призванном привести нацию от рабства к свободе, идея колонизации ее иностранцами занимала особенно важное место. Наиболее ярко эта мысль прослеживается у Д. Дидро и Н. Бодо[555]. Но в революционную эпоху все изменилось: если поселенцы-колонисты, прибывавшие из просвещенной Европы, по распространенному мнению, несли вместе с собой в Россию искусства и науки, то теперь, по мысли революционеров, французские эмигранты поделились с этой страной только лживостью, предательством и коварством. Знаменитый демарш К.-Ф. Ш. де Вольнея с возвратом Екатерине полученной от нее золотой медали в конце 1791 г. был только одним из проявлений этой широкой тенденции[556]. Екатерина, «снискав высокую репутацию в Европе» и обманув «философов», смогла укрепить власть над собственной страной. Образ Екатерины II перемещался в стан «коронованных тиранов», а постоянное обращение к трагическим обстоятельствам переворота 1762 г. теперь становилось общим местом для глашатаев общественного мнения, творивших новый образ императрицы.
Образ российской монархии формировался не только в периодической печати и памфлетах. Немалый интерес для анализа представлений о России в общественном сознании низов представляет драматургия, куда проникало нарочито комедийное, сниженное изображение власть имущих, «тиранов», типичное для массовой песни и фольклора, а грозная опасность - явление трагедийного порядка - представлялось в комедийном ракурсе. Парижскую театральную сцену в годы Революции подчас трудно было отличить от политического клуба[557], и влияние театра на общественное мнение революционной эпохи трудно переоценить. Обратимся к чрезвычайно популярному в эпоху якобинской диктатуры произведению Сильвена Марешаля - пьесе «Страшный суд над королями»[558]. Пьеса была поставлена осенью 1793 г. в Театре Республики: первое представление давалось на следующий день после казни Марии-Антуанетты (17 октября). Пьеса оказалась настолько популярной, что ее с успехом ставили в Руане, Гренобле, Лилле и многих других городах. Комитет общественного спасения отпечатал около 6 тыс. экземпляров пьесы для распространения в войсках[559]. Среди коронованных персонажей (короли Англии, Испании, Пруссии, Сардинии, Польши, Неаполя, германский император и Папа римский), Екатерина занимает центральное место. В пьесе бывшие государи ссылаются на необитаемый остров, «коронованные чудовища» изображены Марешалем без прикрас, но более всего досталось российской императрице. Марешаль выдвигал против Екатерины обвинения в честолюбии, убийстве мужа, сладострастии, гневном характере и необузданном деспотизме. Про австрийского императора Франца в пьесе говорится, что он истощил доходы всей страны, про английского короля Георга, что он «выжал» содержимое народного кошелька. Монархи обрисованы мелкими и ничтожными отбросами общества. Все то величие, которое им придавалось в трагедии классицизма, утрачено, они не представляют грозной опасности, и в таком их изображении сказывается безграничная уверенность в грядущей победе Революции. Вся сила сосредоточена в руках санкюлотов, которые лишили королей их тронов, обрекли на положение комедийных персонажей. Санкюлоты в пьесе называют Екатерину «царицей всея Руси, иначе мадам большеногой, Като, Семирамидой Севера» и выдвигают против нее обвинения в том, что она - «женщина, опозорившая свой пол, никогда не знавшая ни добродетели, ни скромности. Безнравственная и бесстыдная, она убила своего мужа, чтобы ни с кем не делить свой трон и чтобы было с кем делить свою порочную постель»