[576]. Но этому процессу в дальнейшем мешало духовенство, стоявшее слишком близко к трону и игравшее центральную роль в истории. Среди российских правителей внимание Шантро привлекали именно неординарные личности. Царевна Софья Алексеевна, несомненно, относилась автором к их числу. «Честолюбивая и коварная Софья, скрывавшая свои пороки под маской благочестия и этим расположившая к себе духовенство, удовлетворенное ее притворством, достигла силой интриг того, что в период отрочества братьев Ивана и Петра заполучила в свои руки власть, а подчинив своей воле [стрелецкое] ополчение, она заставила его жестоко умертвить тех несчастных бояр, которые вызывали у нее подозрения и среди которых находилось большинство родственников Петра»[577]. Итак, Шантро в мрачных красках изображал монархию в допетровской период, особо отмечая пагубное влияние духовенства на управление государством и тиранический образ правления, свойственный самодержцам. Отношение к прямым наследникам Петра Великого не было оригинальным: негодование Шантро вызывали «подарки» Елизаветы Петровны И. И. Шувалову, получивший гигантские привилегии вельможа вызывал у Шантро только отрицательные чувства и мрачные воспоминания о Старом порядке во Франции: «...мы видим в этих захватах подобие тех нескромных и неразумных подарков, что делал Людовик XVI ненасытным Полиньякам, Конде и другим»[578].
Ярким примером «неосмотрительного» правителя Шантро считал Петра III. Публицист не склонен был превозносить добродетели этого «несчастного монарха». Совершив крутой поворот во внешней политике и заключив мир с Пруссией, он целиком обратился к проведению внутренних реформ. Вероятно, отголоском эпохи, когда Шантро работал над книгой, была его оценка уничтожения Петром III Тайной канцелярии. Шантро полагал, что это учреждение появилось во времена царя Алексея Михайловича и пережило даже царствование «милосердной» Елизаветы Петровны. Любой мог оказаться в мрачных казематах, подвергаться пыткам или расстаться с жизнью по обвинению в измене, а на самом деле причиной могла быть жажда личной мести какого-либо вельможи. Публицист осуждал чрезвычайное правосудие в любых формах, вероятно рассматривая его сквозь призму правосудия в революционной Франции, и вкладывал ту же мысль в уста Петра III: «Петр, который был столь часто оклеветан, чувствовал, что только установленным судебным порядком следует наказывать виновных, а любая другая процедура - это подлое убийство»[579]. Царь, упразднивший Тайную канцелярию, своим манифестом даровал дворянству и освобождение от обязательной службы, стремился изменить дурную систему судебной власти, отменял пытки, лично посещал суды и сенат. Но стремления Петра III «улучшить» положение дел в управлении и изменить собственных вельмож наталкивались на интриги и неприятие в народной среде. Духовенство он возмутил секуляризацией имуществ церкви и монастырей, неуважительным отношением к иконам и православным ритуалам[580], оно оказывало самое стойкое сопротивление реформам. Эти неосмотрительные шаги, а еще более, то особое расположение, которое он выказывал королю Фридриху II, иностран- цам в гвардии и прусским военным порядкам, вызвали возмущение как среди военных, так и среди придворных. Петр III, поступая таким образом, забыл об оскорбленном чувстве «национальной гордости» и «фанатизме» россиян, что и предопределило скорый конец его правления, заключал Шантро. Описание переворота 1762 г. в книге Шантро не отличалось новизной и почти повторяло официальную версию екатерининского манифеста о свержении Петра III. Возможно, Шантро следовал одному из источников, чем и объяснялось осуждающая интонация по адресу царя. «Неожиданная смерть Петра III вернула империи мир и освободила ее от всех ужасов грозившей ей гражданской войны», - полагал Шантро. Трагический конец царствования казался ему вполне закономерным: «Такова судьба всех ничтожных людей, которых происхождение предопределяет к трону и которых собственная бездарность сбрасывает вниз»[581]. Публицист даже подчеркивал, что событие не сопровождалось народным возмущением, а благодаря характеру Екатерины «никто не был сослан в Сибирь и никто не был казнен, ни публично, ни тайно»[582].
В своей оценке личности Екатерины II Шантро не отличался последовательностью. Автор «Путешествия» замечал, что не Екатерина II была первой правительницей на российском престоле, доверившей управление страной своим фаворитам. По мнению писателя, Екатерина только следовала пагубной придворной традиции. Несмотря на то что отношение автора-республиканца к фаворитизму было критическим, рассказы о придворной жизни ограничивались сухими сведениями о придворном этикете и распорядке дня царицы, мы не встретим у республиканца Шантро того карикатурного образа «Северной Мессалины», который использовался пропагандой, а благодаря Марешалю стал классическим образом революционной драматургии. Шантро даже готов признать немалые заслуги императрицы в деле просвещения своего народа: «Екатерина II, показавшая себя во всех областях [достойной. - А. М.] соперницей Петра I, во многом его превзошла... Екатерина, прежде всего, постаралась смягчить грубые нравы русских, коим климат, воспитание и предрассудки придали тот шероховатый вид, который можно встретить даже в столице и на ступенях трона, несмотря на те блестящие рассказы о всеобщем изменении нравов и обычаев жителей России, которое Вольтер и апологеты Петра приписывали к числу его заслуг, тем самым преувеличивая его роль и греша против истины... Петр вовсе не был обладателем кроткого нрава, и тысяча фактов свидетельствует, что он чувствовал грубость своего первого воспитания и нес на себе его отпечаток всю жизнь»[583]. Важно отметить, что критика правления императрицы у Шантро носила и персональный, и социальный характер, то есть в большей степени он критиковал не столько саму правительницу, сколько социальные пороки, существовавшие в России, - крепостное право, дворянские привилегии, низкий уровень культуры, «нарушение» принципа религиозной толерантности, фаворитизм как политическое явление. Иными словами, критика относилась к российской монархии в целом.
После смерти Екатерины II французские власти склонялись к поощрению публицистики, враждебно настроенной по отношению к царице, которую считали самой последовательной противницей Революции. Директория весьма сдержанно прореагировала на предложение о налаживании официальных отношений с Петербургом[584]. Некоторое время внимание французского общества было приковано к личности Павла I, однако это не мешало журналистам и литераторам заниматься поиском слабых сторон и пикантных эпизодов в жизни покойной российской правительницы, что не составляло особого труда. Суровой критике подвергалась сыгранная ею роль в политической жизни Европы, к тому же отныне были сняты покровы таинственности с обстоятельств переворота 1762 г. Скандальная хроника придворной жизни привлекала внимание самых разных публицистов того времени. Писатели, испытывавшие склонность к сенсационным сюжетам, наконец, освободились от чувства страха и могли всецело посвятить себя задаче без экивоков рассказывать читателям правду о екатерининской эпохе. В годы Директории опубликованы «Анекдоты о русской революции в 1762 г.» К.-К. де Рюльера (написано в 1768, первое издание - посмертное, 1797), «Жизнь Екатерины II» Ж.-А. де Кастера (1797) и «История Петра III» Ж.-Ш. Тибо де Лаво (1799).
Самую широкую известность, как отмечалось выше, еще до своего издания приобрела рукопись книги Клода-Карломана де Рюльера. Его «Анекдоты» открывали европейским читателям глаза на то, что русский двор желал от них скрыть. Свою книгу Рюльер читал в парижских салонах, а впоследствии она была широко известна в рукописных списках, но благодаря хлопотам русских дипломатов, а также Дидро и Гримма удалось добиться от Рюльера обещания не публиковать ее при жизни императрицы[585]. Сами Дидро и Гримм, считавшие этот труд «сплетением лжи», слушали его во время салонных чтений. Необходимо отметить, что публикация сочинения при Директории вызвала неоднозначную реакцию общественного мнения, книга явно не оправдала ожиданий читателей и критиков.
«Жизнь Екатерины II» редактора «Mercure Français» Жана-Анри Кастера д’Артига (1749-1838)[586], побывавшего в «северных» странах с дипломатической миссией в 1793-1794 гг. по заданию революционного правительства, основывалась не на российских источниках, а на свидетельствах европейцев и, в частности, «записках одного иностранного министра». Миссия в Дании и Швеции оказалась очень полезной для составления книги о российской императрице. Кастера, имевший непосредственное отношение к дипломатической сфере, был знаком со многими документами эпохи, о которой писал, а также осведомлялся по отдельным вопросам у современников и очевидцев, например у бывшего посла Франции в России Л.-Ф. Сегюра. Некоторые современники даже высказывали предположение, что автором первого жизнеописания Екатерины II являлся именно Сегюр[587].
Одним из первых, кто сумел ознакомиться с содержанием труда Кастера, оказался ученый, аббат, бывший посол Франции в Женеве и член-корреспондент Петербургской Академии наук Жан-Луи Сулави. Он незамедлительно обратился к Директории с доносом на издателя книги - Франсуа Бюиссона. Сулави предупреждал власти, что это издание может весьма плачевно отразиться на отношениях с Россией и даже поколебать ее нейтралитет. По его мнению, Павел I придет в ярость, увидев сочинение о гибели своего отца, в котор