Вместе с тем определенная часть эмигрантов все же не просто негативно относилась к Революции, но и готова была сражаться против нее с оружием в руках. Самой большой сложностью для ее противников как внутри страны, так и за рубежом было отсутствие единого лидера. Очень быстро стало понятно, что сам Людовик XVI сопротивление революционным преобразованиям не возглавит. Во-первых, король не подходил для этого по характеру: он не был харизматической личностью, способной быстро реагировать на вызовы времени и находить нестандартные решения. Во-вторых, он старался избегать прямых конфликтов со своими подданными, предпочитая компромиссы. К этому его побуждала история Английской революции, которую Людовик XVI хорошо знал. «Я не хочу, чтобы из-за меня погиб хотя бы один человек», – сказал он в июле 1789 года.
Такая позиция короля представляла для роялистов огромную проблему. Подписывая один за другим декреты Учредительного собрания, Людовик XVI за два года разрушил тот фундамент, на котором покоилась тысячелетняя французская монархия. Из короля Франции и Наварры он превратился в короля французов, причем не только по воле Бога, но и в силу принятых Учредительным собранием законов. Конституция 1791 года, признавая его особу священной и неприкосновенной, предусматривала возможность отречения короля от престола и замену наследника трона. Складывалась совершенно беспрецедентная ситуация: монарх раз за разом покорно соглашался с нарушением «нерушимых» законов французской монархии.
Неудивительно, что очень быстро противники Революции начали возлагать свои надежды на других лидеров роялистского движения. В ночь на 17 июля 1789 года, всего через несколько дней после взятия Бастилии, в эмиграцию отправился младший брат короля – Шарль-Филипп, граф д’Артуа. Он имел репутацию человека поверхностного и беззаботного, не пользовался популярностью в народе и никогда особенно не интересовался политикой. Накануне Революции он поддерживал реформаторский курс Калонна, но твердо стоял на том, что все должно ограничиться только реформой финансовой сферы. Его негативное отношение к Неккеру и нежелание согласиться с притязаниями третьего сословия в Генеральных штатах снискали ему славу консерватора и верного сторонника Старого порядка.
Граф д’Артуа нашел убежище у родителей жены в Турине. Именно его двор был в 1789–1791 годах центром контрреволюции. С ним находились в постоянном контакте другие выехавшие за границу принцы крови, а роль министра здесь с 1790 года исполнял Калонн, который пользовался у графа д’Артуа большим уважением. Однако объединившимся вокруг младшего брата короля эмигрантам не хватало ни авторитета, ни средств, ни политической воли: Людовик XVI отказывался дать им какие-либо официальные полномочия и крайне скептически воспринимал их деятельность, которая навлекала подозрения революционных властей и на него самого, ухудшая его и без того непростое положение в столице.
Именно здесь коренилась одна из причин того, почему ни на одном из направлений политическая деятельность графа д’Артуа и его окружения не увенчалась успехом. Роялисты предпринимали самые активные усилия, желая вернуть Людовику XVI свободу. Было составлено немало проектов того, как королевской семье покинуть Париж. Однако король выбрал другой план, закончившийся Варенном. Пытались роялисты и взбунтовать провинции. В 1790 году вспыхивали мятежи в Ниме, Монтобане, Тулузе – тех городах, где сохранялось противостояние протестантов и католиков. Бунтовал Лион и другие города в долине Роны. В Пуату, Эльзасе, Франш-Конте, Провансе – везде действовали роялистские агенты. Был разработан план по организации в декабре 1790 года всеобщего восстания с центром в Лионе, куда прибыли бы и принцы, и Людовик XVI, но король не поддержал его, сочтя слишком опасным. Когда граф д’Артуа, решив обойтись без согласия брата, собрался сам отправиться на территорию Франции, Людовик XVI обратился к королю Сардинии с просьбой не позволить принцам совершить такую ошибку и удержать их – если придется, даже силой. А после принятия Конституции 1791 года Людовик XVI и вовсе повелел всем эмигрантам вернуться на родину.
Поссорившись с сардинским двором, граф д’Артуа и его окружение перебрались в Швейцарию, но и власти кантонов не захотели видеть их на своих землях. В конце концов к середине 1791 года двор младшего брата короля обосновался на территории южной Германии, в городке Кобленц, где сливаются Рейн и Мозель.
Состоявшийся в июне 1791 года отъезд за границу второго брата Людовика XVI, графа Прованского, придал новые силы противникам Революции. Воссоединившись с младшим братом, принц поселился в замке под Кобленцем. 10 сентября 1791 года оба публично обратились к Людовику XVI с просьбой не подписывать новую конституцию, «которую отвергает его сердце, которая идет вразрез с его собственными интересами и интересами его народа, а также с обязанностями короля». 11 сентября к этому посланию присоединились другие принцы крови: принц Конде, герцог де Бурбон и герцог Энгиенский. Людовик XVI ответил столь же публично: по его словам, народ терпел лишения лишь в ожидании конституции, и ее едва ли уместно менять сразу после принятия.
И сам монарх, и его братья вели при этом двойную игру. Людовик XVI стремился заверить революционеров в своей лояльности: на людях и он, и королева не раз обвиняли графа Прованского и графа д’Артуа в предательстве и самоуправстве. В то же время и король, и королева не меньше принцев мечтали о том, чтобы вмешательство иностранных держав положило конец Революции и восстановило власть французского монарха в полном объеме.
Все это происходило на первом и втором плане. Но был еще третий план. Людовик XVI опасался, что братья смогут развить за границей такую бурную деятельность, которая вызовет со стороны революционеров непредсказуемую реакцию, – что, собственно, вскоре и произошло. Братья же чувствовали себя связанными по рукам и ногам, поскольку король не объявил никого из них ни регентом, ни наместником королевства – такой титул в прошлом иногда давался одному из членов королевской семьи вместе с властью, практически равной королевской. Есть, правда, версия, согласно которой Людовик XVI все же переправил братьям документ, наделявший их соответствующими полномочиями, но те сами не пускали его в ход, опасаясь за жизнь короля. Как бы то ни было, в глазах европейских государей братья французского короля не представляли никого, кроме самих себя, тем более что революционеры лишили графа Прованского права на потенциальное регентство, поскольку тот отказался вернуться в страну.
«Армия» эмигрантов
К осени 1791 года на восточной границе Франции были сформированы несколько вооруженных соединений из покинувших Францию дворян, многие из которых служили до Революции в королевской армии и имели опыт участия в боевых действиях. Из них самым известным, хотя изначально и не самым многочисленным, была так называемая армия Конде.
Возглавлял ее престарелый Луи-Жозеф де Бурбон, восьмой принц Конде. Один из самых знатных аристократов страны, потомок Людовика Святого и Великого Конде, знаменитого полководца Людовика XIV, крестник короля и королевы Франции, он с трех с половиной лет занимал должность Главного распорядителя королевского двора – одну из самых важных придворных должностей. Прославившись отвагой на полях сражений Семилетней войны, Конде лучше, чем кто бы то ни было, подходил на роль предводителя вооруженных отрядов эмигрантов.
Однако его армию счесть таковой можно было лишь с очень большой натяжкой. Она не имела в достаточном количестве ни оружия, ни снаряжения и на деле не представляла собой сколько-нибудь реальной военной силы. Шатобриан впоследствии вспоминал:
Армия принцев состояла из дворян, поделенных по провинциям и служивших в качестве простых солдат: дворянство возвращалось к своим истокам и к истокам монархии в то самое время, когда близился конец и этого дворянства, и этой монархии, так старик возвращается в детство. ‹…› Армия обычно состоит из солдат примерно одинакового возраста, одного роста и схожей силы. Наша была совсем иной, беспорядочным объединением людей зрелых, стариков и спустившихся с голубятни детей, говоривших на нормандском, бретонском, пикардийском, овернском, гасконском, провансальском, лангедокском наречиях. Отец служил рядом с сыном, тесть – с зятем, дядя – с племянником, брат – с братом, кузен – с кузеном. В этом ополчении, каким бы смешным оно ни казалось, было нечто трогательное и достойное уважения, поскольку люди руководствовались искренними убеждениями; оно выглядело так же, как древняя монархия, и давало возможность в последний раз взглянуть на тот мир, которого уж более нет. Я видел старых дворян, с суровыми лицами, седых, в потрепанной одежде, с мешком за спиной, с ружьем над плечом, еле идущих, опираясь на палку, а под руку их поддерживал один из их сыновей. ‹…› Все это бедное войско, не получавшее ни су от принцев, воевало за свой счет, в то время как декреты продолжали его разорять и отправлять в застенки наших жен и матерей…
Подобное военное соединение играло в основном чисто символическую роль, олицетворяя собою идеал «истинно королевской» армии, альтернативной той, что осталась во Франции и «предала» своего короля. Точно так же эмигрантский двор графа Прованского символизировал альтернативу находившемуся «в плену» двору Людовика XVI. Однако, несмотря на свой во многом символический характер, исходящая из Кобленца «угроза» дала повод для воинственной революционной риторики, приведшей в конце концов к настоящей войне.
Европа и Революция
Осенью 1791 года международная обстановка стала быстро ухудшаться. В первые два года Французской революции иностранные государи относились к ней достаточно безразлично: никто в Европе, включая родственника Людовика XVI Карла IV Испанского и братьев Марии-Антуанетты императоров Священной Римской империи Иосифа II (правил до февраля 1790) и Леопольда II (правил до марта 1792), даже не задумывался о том, чтобы воевать ради короля и королевы Франции. Значение Революции видели лишь в том, что из-за нее ослабленная внутренними неурядицами страна надолго выбыла и