Подобный подход не оставлял места для компромиссов. Любые политические расхождения в свете глобального противостояния добра и зла представали антагонистическими противоречиями, а потому единственным способом их разрешения могло стать только физическое устранение оппонента. Именно таким образом и были «сняты» разногласия между робеспьеристами и эбертистами, робеспьеристами и дантонистами.
Впрочем, первыми в атаку пошли сами «ультралевые» – эбертисты. К концу зимы 1793–1794 годов они оказались в довольно сложном положении. Всеобщий максимум, на принятии которого они настаивали полугодом ранее, дал лишь кратковременный эффект в снижении дороговизны, зато в долгосрочном плане оказал крайне негативное влияние на французскую экономику. Производителям было невыгодно продавать свою продукцию по фиксированным ценам, получая взамен постоянно дешевеющие из-за инфляции ассигнаты. В Париже ужесточился дефицит продовольствия. Недовольство населения нарастало, угрожая новым социальным взрывом. Политические «партии» пытались использовать ситуацию, ища поддержки у плебса. «Снисходительные» призывали к отмене максимума. Эбертисты настаивали на жестких мерах в отношении торговцев, которые, мол, и виноваты в возникших трудностях. Робеспьеристы не принимали ни ту ни другую сторону, балансируя между противоборствующими «партиями», но при этом постепенно ограничивая поле деятельности для обеих. Так, в январе – феврале «ультралевых» вытеснили из Якобинского клуба: теперь они могли собираться лишь в Клубе кордельеров. Именно здесь, обсуждая текущую экономическую и политическую ситуацию, они и говорили о необходимости нового народного восстания – вроде того, что произошло 2 июня 1793 года.
Наконец, на заседании 4 марта 1794 года, кордельеры перешли от слов к действию, правда, сугубо символическому – закрыли траурным покрывалом висевшую на стене Декларацию прав человека и гражданина, что на языке символов того времени означало: народ еще не обрел свои права. Единственным же путем к обретению прав считалось восстание. Для тех, кто этого не понял, отозванный из Нанта и участвовавший в роковом заседании депутат Каррье открытым текстом пояснил: необходимо «святое восстание». Присутствовавшим такие речи понравились. Они на все лады принялись обсуждать поступившее предложение, а под занавес уже и сам Эбер повторил тот же призыв. Вдоволь наговорившись за вечер и решив, что в ближайшее время им непременно нужно будет восстать, кордельеры разошлись по домам.
На следующий день наслушавшиеся с вечера зажигательных речей представители секции Марата, где собственно и находился Клуб кордельеров, пришли в Коммуну узнать о восстании поточнее. Там им дали строгое указание «не мутить воду» и возвращаться по домам. Сам прокурор Коммуны Шометт призвал секции к спокойствию. На этом «восстание» эбертистов и закончилось, хотя без последствий их демарш, естественно, остаться не мог.
6 марта Барер от имени Комитета общественного спасения обвинил в перебоях с продовольствием тех, кто натравливает народ на торговцев. Если никаких имен не назвали, то лишь потому, что Колло д’Эрбуа попросил дать ему шанс помирить «ультралевых», которым он симпатизировал, с Комитетами. Тем же вечером на заседании Клуба якобинцев Каррье путанно пояснил, что, говоря давеча у кордельеров о необходимости восстания, он имел в виду такую ситуацию, когда без восстания просто не обойтись, – но сейчас совсем не тот случай. И вообще сам он отнюдь не против Комитета общественного спасения.
7 марта Колло с депутацией якобинцев посетил Клуб кордельеров, где присутствовавшие сняли с Декларации прав траурное покрывало, порвали его и преподнесли гостям в знак примирения. Однако часть «ультралевых» все же продолжила агитацию в секциях против правительственных Комитетов. Теперь уже и Колло с Бийо-Варенном согласились принять меры по отношению к эбертистам. 12 марта Комитет общественного спасения одобрил пункты обвинения, и в ночь на 14 марта Эбер и его сторонники были арестованы. Каррье, однако, не тронули.
Суд над эбертистами прошел 21–24 марта. Обвинение произвело «амальгаму» – смешало в одном процессе людей, привлеченных по разным делам. К Эберу и его товарищам добавили живших в Париже и ранее арестованных революционных эмигрантов из других стран, благодаря чему стало возможным инкриминировать всем участие в «иностранном заговоре». На четвертый день процесса присяжные заявили, что им уже все понятно и можно заканчивать. Судья вынес подсудимым смертные приговоры, и тем же вечером их отвезли к гильотине на площади Революции. Парижане, привыкшие за месяцы Террора к зрелищу смерти, ходили на казни, как в театр, и, словно игру актеров, оценивали поведение приговоренных в последние минуты их жизни. Эбер зрителей разочаровал: он плакал, кричал и упирался, из-за чего его пришлось буквально тащить на эшафот. Для человека, столько раз за годы Революции требовавшего чужие жизни, такое поведение сочли недостойным – его освистали.
После устранения эбертистов их главные оппоненты – «снисходительные» – заметно активизировались. «Старый кордельер» призвал к скорейшему прекращению войны и террора, но по приказу Комитетов этот номер газеты был изъят, а ее типограф арестован. Затем «снисходительные» добились от Конвента решения об аресте одного из агентов Комитета общественного спасения, но Робеспьер и Кутон убедили депутатов отменить уже принятый декрет. Попытку Дантона в кулуарном порядке договориться с Робеспьером тот решительно отклонил и поддержал предложение Бийо-Варенна покончить со знаменитым и популярным трибуном. В ночь на 31 марта по приказу правительственных Комитетов Дантон, Демулен, Делакруа и Пьер Филиппо были арестованы. Утром близкие к Дантону депутаты попытались убедить коллег в том, чтобы они заслушали его в Конвенте лично, но этому помешало решительное вмешательство Робеспьера. А после выступления Сен-Жюста с обвинительным докладом возражать уже никто не посмел.
Процесс дантонистов состоялся 2–5 апреля 1794 года. Обвинение опять прибегло к «амальгаме», и на скамье подсудимых вместе с Дантоном, Демуленом, Делакруа и Филиппо оказались проходившие по делу Ост-Индской компании Фабр д’Эглантин и бывшие члены «кордельерского трио» Базир и Шабо, а также автор Конституции 1793 года Эро де Сешель, «вандейский мясник» Вестерман и еще несколько малоизвестных и сомнительных личностей. Им всем инкриминировали «коррупцию» и «измену». Дантон не только уверенно защищался, но и сам нападал на обвинителей. Его могучий голос, раздававшийся из открытых окон трибунала, собрал у здания толпу любопытствующих. Руководивший процессом Эрман растерялся. И тогда Сен-Жюст убедил Конвент принять декрет, по которому подсудимые, «оказывающие сопротивление или непочтение к правосудию», могут быть лишены слова. В соответствии с этим декретом, никому из обвиняемых не разрешили выступить. На четвертый день процесса их приговорили к смерти и отправили на площадь Революции.
На сей раз публика могла быть довольна: Дантон блестяще играл свою последнюю «роль». Если Демулен перед смертью плакал и вспоминал молодую жену, то Дантон держался уверенно и надменно. Проезжая по улице Сент-Оноре мимо дома Робеспьера, он прогремел своим могучим голосом: «Робеспьер, ты – следующий!» Последние же его слова были обращены к палачу: «Обязательно покажи мою голову народу, она это заслужила!»
Завершающий же акт этой драмы имел место 13 апреля, когда по горячим следам после процессов эбертистов и дантонистов были осуждены и казнены люди, так или иначе с ними связанные: вдовы Эбера и Демулена, прокурор Коммуны Шометт, отрекшийся от своего сана епископ Гобель и еще несколько человек, добавленных к ним в порядке «амальгамы».
Этими людьми число казненных той весной на площади Революции отнюдь не ограничивалось. Террор был в самом разгаре, и гильотина работала непрерывно. В частности, 22 апреля 1794 года был казнен вместе со своей дочерью, внучкой, ее мужем и двумя секретарями друг просветителей, ученый-ботаник и бывший защитник на процессе короля Ламуаньон де Мальзерб. Поднимаясь на эшафот, он споткнулся, после чего даже пошутил: «Плохая примета! Римлянин на моем месте вернулся бы домой».
8 мая на том же эшафоте расстался с жизнью великий химик Антуан Лоран Лавуазье. Рассказывали, что когда его ученик и депутат Конвента Антуан Франсуа де Фуркруа попросил судью спасти гениального ученого, то услышал в ответ: «Республике ученые не нужны». Даже если эти слова – легенда, они вполне точно отражают представления робеспьеристов о вожделенном «царстве Добродетели», где пользы от ученых не было бы. «Какое значение имеют для вас, законодатели, различные гипотезы, которыми ученые объясняют явления природы? – спрашивал Робеспьер депутатов Конвента. – Вы можете оставить все эти вопросы их вечным спорам. ‹…› В глазах законодателя все то, что полезно людям, и все то, что хорошо на практике, и есть истина».
Новые победы
Военная кампания 1794 года началась достаточно поздно – в апреле. Французские войска быстро достигли преимущества на юго-востоке, где вторглись в Пьемонт, и на юго-западе, успешно тесня испанцев в Русильоне. На восточном же фронте, где против неприятеля действовали три французские армии – Северная, Арденнская и Мозельская, военные действия шли с переменным успехом.
Лучше других складывались дела у Северной армии, которой командовал генерал Жан-Шарль Пишегрю. Выходец из крестьянской семьи, он получил хорошее образование в военной школе и некоторый боевой опыт в войне за независимость североамериканских колоний Англии. С начала революционной войны он находился на фронте и сделал успешную карьеру, поднявшись от командира батальона до командующего армией. У него в Северной армии были также отличные командиры дивизий – Жозеф Суам, профессиональный военный, во время Революции дошедший до генеральского звания, и Жан Моро, отличившийся, как мы видели, еще во время бурных событий 1788 года в Ренне, а с 1791 года находившийся на военной службе.
Хотя кампания началась для Северной армии не слишком удачно: австрийцы 30 апреля заняли крепость Ландресси, – уже 18 мая Суам и Моро, в отсутствие главнокомандующего, нанесли войскам коалиции чувствительное поражение при Туркуэне. Воспользовавшись тем, что принц Кобург разделил свою армию на шесть колонн, французские генералы, напротив, сконцентрировали свои войска и получили в нужном месте решающее численное преимущество. Однако союзники не позволили французам развить свой успех, и стороны до середины лета вели в основном бои местного значения.