Процесс мгновенной смены политических взглядов отнюдь не ограничивался стенами Конвента. Подобно тому как раньше на заседаниях зачитывались шедшие со всей страны послания, поддерживавшие политику монтаньяров, теперь обращения местных властей и народных обществ – всего их было получено более семи сотен – прославляли новую революцию. «Благодаря вам, граждане представители [народа], поклявшиеся принести смерть тиранам, – говорилось в одном из них, – благодаря непрестанной бдительности отцов отечества, меч закона воздал должное Кромвелю и этим волкам в овечьей шкуре». Робеспьера называли «тигром, жаждущим крови», мошенником, пигмеем, негодяем и чудовищем; депутатов же именовали спасителями родины. Казалось, 9 термидора было устранено единственное препятствие на пути к грядущему царству свободы и теперь в стране наступит мир, а ожесточенная политическая борьба, не стихавшая с 1789 года, сменится полным единодушием. Однако все это было лишь иллюзией.
На следующий же день после переворота в Париже начались «чистки» и казни. Всего 10, 11 и 12 термидора гильотинировали около ста человек, включая тех, кто собрался ночью 9 термидора в Ратуше. Репрессии обрушились на всех, кого посчитали робеспьеристами (вскоре их начнут называть «охвостьем Робеспьера»), включая членов Конвента, Коммуны Парижа и Якобинского клуба. Впоследствии преследования распространились по всей стране – их жертвами стали, как тогда говорили, «террористы», то есть сторонники Террора. На заседаниях Конвента – с первых дней после переворота до последних дней его работы – то и дело слышались обвинения в адрес тех или иных депутатов, которым приходилось оправдываться, чтобы не быть арестованными.
Вместо робеспьеристского «триумвирата» к руководству страной пришли другие люди. Часть из них и при диктатуре монтаньяров входила в Комитет общественного спасения и Комитет общей безопасности, но не играла там ведущих ролей, как, например, Барер. Хотя его обычно упоминают среди организаторов переворота 9 термидора, он поддержал заговорщиков лишь после того, как стало понятно, что они берут верх; ходили даже слухи, что он шел на заседание Конвента, заготовив две речи: одну за Робеспьера, а другую против него. Так или иначе, именно Барера захотели выслушать депутаты, когда не дали говорить Робеспьеру, именно ему поручили выступить 10 термидора с речью, подводившей итоги переворота. Барер не стремился упразднять какие бы то ни было институты власти, созданные во времена диктатуры монтаньяров, полагая, что их нужно лишь очистить от сторонников Робеспьера и реорганизовать с той «мудростью, которая улучшает, не ослабляя и не разрушая». Иными словами, он предполагал использовать их и далее, но уже в интересах термидорианцев.
Другим активным участником заговора был Поль Баррас. Родившись в семье, принадлежавшей к древнему дворянскому роду, в 16 лет он поступил на военную службу, которая по большей части проходила в колониях. Выйдя в отставку в звании лейтенанта, Баррас приветствовал Революцию, занимал различные должности в провинциальной администрации и в 1792 году был избран в Конвент, где голосовал за казнь короля. Во времена диктатуры монтаньяров бóльшую часть времени он провел на юге, сражаясь с контрреволюцией в Марселе и Тулоне; там же он познакомился с молодым Наполеоном Бонапартом. Вернувшись в Париж в разгар Террора, Баррас осознал, что и сам попал в ряды подозрительных. Став одним из организаторов переворота, 9 термидора он возглавил подчинявшиеся Конвенту вооруженные силы. Несмотря на неоднократные обвинения в коррупции и казнокрадстве, при Термидоре Баррас становится членом Комитета общей безопасности, избирается председателем Конвента и возвращается на военную службу с присвоением звания бригадного генерала.
Эти два примера показывают, сколь разные люди входили в число тех, кого стало принято называть термидорианцами. Одни, как Барер, фактически выступали за сохранение диктатуры монтаньяров, но без Робеспьера, другие, как Баррас, давно уже стремились конвертировать свою власть во что-то более осязаемое и, главное, долговечное.
Тем не менее, несмотря на все старания историков поделить термидорианцев на «правых» и «левых», депутаты не составляли никаких политических группировок, не входили ни в какие «партии»: в каждый конкретный момент времени каждый сам решал, как ему голосовать и какой политической позиции придерживаться. Причем эта позиция могла с течением времени меняться, и меняться довольно быстро.
Термидорианцев объединяли три вещи. Во-первых, общее прошлое, которое включало в себя и эйфорию 1789 года, и страх 1793–1794 годов. Депутаты отлично знали: какое бы завораживающее действие ни разворачивалось на театральных подмостках, за кулисами часто льется кровь. Они всегда помнили, что рассчитывать можно только на самих себя, а друзья способны мгновенно превратиться во врагов. Многие из них побывали в провинции и видели, что принесла людям Революция. Во-вторых, инстинктивное желание выжить, понимание, что в любой момент каждый из них может быть исключен из Конвента и отдан под суд Революционного трибунала, что народная любовь недолговечна и никакие заслуги не спасают от эшафота. Так, Сийес на вопрос своего друга о том, что он делал при Терроре, ответил: «Я оставался жив». И наконец, в-третьих, осознание того, что Революцию, вознесшую их к вершинам власти в стране, так или иначе нужно заканчивать, поскольку она не гарантирует им ни безопасности, ни продолжения политической карьеры.
Реорганизация власти
Все термидорианцы считались республиканцами, но придерживались разных взглядов на дальнейшее развитие Первой республики. Никаких политических планов и проектов у них не было (да и когда бы они успели их выработать), однако очевидно, что изначально у них не было и намерения что-либо менять в существующей политической системе. Национальный Конвент и его комитеты по-прежнему обладали всей полнотой власти, всё так же по всей стране действовали многочисленные народные общества, Конституция 1793 года считалась отложенной до наступления всеобщего мира – ее никто не оспаривал, но никто и не торопился побыстрее ввести ее в действие. Члены Комитетов общественного спасения и общей безопасности продолжали руководить страной, только без Робеспьера и его соратников, – и их эта ситуация абсолютно устраивала. Когда 24 термидора Барер поставил вопрос о том, все ли члены Конвента хотят сохранить революционное правление, то, если верить отчету о заседании, все депутаты в едином порыве вскочили с мест, крича: «Да, да!» – и подбрасывая в воздух свои шляпы. За этим последовали бурные продолжительные аплодисменты.
Тем не менее сохранить структуру управления неизменной не удалось. Без Робеспьера и его соратников, без поддержки монтаньяров и Коммуны Парижа члены Комитетов не сумели удержать власть, поскольку их коллеги готовы были пойти на все, чтобы никто более не смог навязывать свою волю Конвенту. Это стало понятно, когда 11 термидора Барер предложил заменить трех казненных членов Комитета общественного спасения и тем самым спровоцировал дискуссию, которая, то затухая, то разгораясь, длилась до 7 фрюктидора (24 августа).
В итоге система революционного правительства была реорганизована. Полномочия комитетов упорядочили. Хотя Комитет общественного спасения и сохранил свое название (а его предлагали переименовать), его прерогативы, как и Комитета общей безопасности, были существенно сокращены. Отныне все комитеты Конвента должны были обновляться каждый месяц на четверть своего состава. При этом в первую очередь предстояло выбывать тем, кто занимал должность дольше всего, причем выбывшие члены Комитетов общественного спасения и общей безопасности не могли вернуться ни в один из них ранее чем через месяц. Запрещалось также состоять в двух комитетах одновременно.
Важность этого решения трудно переоценить. Не прошло и месяца после переворота, а на надеждах членов Комитета общественного спасения остаться у власти был поставлен крест. Первыми были исключены и, соответственно, лишились влияния те, кто более всего ассоциировался с диктатурой монтаньяров: Барер, Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа. В Комитете общей безопасности к ноябрю и вовсе не осталось никого из тех, кто входил в него при Робеспьере.
Предотвратить возврат в прошлое
28 фрюктидора II года (14 сентября 1794 года) депутат Эдм Пети, хирург, некогда близкий к жирондистам и славившийся тем, что высказывал свои мысли прямо и невзирая на лица, выступил в Конвенте и поставил перед коллегами следующий вопрос:
Возможно ли, чтобы свободная и щедрая нация, чтобы двадцатишестимиллионный народ, разбивший связывающие его четырнадцать веков оковы, чтобы народ, чьи таланты и гений поражали просвещенный им мир, чтобы народ, дерзко поставивший вопрос о счастье рода человеческого, провозгласивший Декларацию прав человека ‹…›, наконец, чтобы народ, победивший десять наций, сплотившихся против его свободы, возможно ли, чтобы такой народ при таких обстоятельствах согнулся бы под ярмом нескольких незначительных разбойников, которые только и знали, что лгать и душить?
Действительно, желание разобраться в событиях недавнего прошлого и как-то объяснить их становилось у депутатов все сильнее. Пети, никогда не любивший монтаньяров и чудом избежавший репрессий за то, что выступил против переворота 31 мая – 2 июня, предлагал «не отделять Робеспьера от его достойных последователей, без которых этот узколобый негодяй никогда не стал бы столь ужасен», и напоминал, что немало этих последователей состояло в народных обществах, аффилированных с Якобинским клубом.
Пети был далеко не единственным, кто поднимал подобные вопросы, но его речь особенно характерна, поскольку в ней обозначены главные пути, которыми шла политическая мысль эпохи Термидора: чтобы не допустить появления нового Робеспьера, нужно уничтожить те условия, которые породили «последнего тирана».
Одним из таких условий термидорианцам виделось неправильное понимание народного суверенитета, из-за которого небольшая часть народа – политические активисты секций или члены Якобинского клуба – присваивали себе право говорить от имени всей нации и даже прямо угрожали Национальному Конвенту, где заседали истинные представители народа. Опасность такого «народовластия» четко осознавали еще робеспьеристы, которых привело к власти народное восстание. Они начали ограничивать права Коммуны Парижа, поставив ее под контроль национальных властей, уже при них Якобинский клуб стал терять свое значение. Термидорианцы действовали в том же направлении. Прежде всего ограничили полномочия революционных комитетов, выдававших при диктатуре монтаньяров свидетельства о благонадежности и имевших право производить аресты. Их состав был обновлен, а это затрагивало десятки тысяч людей по всей стране и нередко ставило на местах вопрос о личной ответственности за проведение политики Террора.