иц, хотя официально и считались незыблемыми, очень плохо сопрягались с политической практикой конца XVIII века. Учредительное собрание пыталось решить эту проблему, разделив граждан на активных и пассивных, монтаньяры – оставив за народом лишь теоретическую возможность влиять на законотворчество. По Конституции 1793 года, как и по предыдущей Конституции 1791 года, исполнительная власть народом не избиралась, а права оставались во многом декларативными, и ими легко жертвовали в пользу революционной необходимости.
Не способствовало легитимности и то, что, провозглашая себя представителями народа, депутаты позволили себе решать, кому именно этот народ представлять: часть из них, с одобрения Конвента, была изгнана, а часть отдана под суд и казнена. Продолжался этот процесс и после Термидора: из Конвента были изгнаны депутаты, в наибольшей степени скомпрометировавшие себя при Терроре в глазах общественного мнения. При этом вернулись две большие группы депутатов, исключенных при диктатуре монтаньяров: по меньшей мере 78 человек, которые были реинтегрированы 18 фримера (7 декабря 1794 года), и еще 18 депутатов из числа оставшихся в живых жирондистов, которых призвали обратно 18 вантоза (9 марта 1795 года).
К тому же одобренная на референдуме Конституция 1793 года так и не была введена в действие, что очень затрудняло ответ на вопрос: а по какому, собственно, праву депутаты Конвента управляют страной, если после одобрения конституции они должны были разойтись и объявить новые выборы? Причем парадоксальным образом этот текст отнюдь не пребывал в забвении: ковчег со «скрижалями» Конституции 1793 года был торжественно установлен в зале заседаний Конвента (злые языки называли его саркофагом, намекая на то, что конституция там и была похоронена), изображение этого ковчега оставалось на печатях и монетах, еще недавно художники и поэты посвящали этой конституции свои произведения, текст ее был хорошо известен публике, а «левые» политические группировки настоятельно требовали ввести ее в действие.
Разработка новой конституции
24 брюмера III года (14 ноября 1794 года) с речью о Конституции 1793 года неожиданно выступил один из малоизвестных монтаньяров, Жан-Пьер Одуэн. Им было предложено не просто ввести конституцию в действие, но предварительно подготовить внушительный комплекс кодексов и законов, которые из нее проистекали, «дабы между отменой революционного правления и установлением правительства республиканского не было и малейшего перерыва». Если бы этот план был принят, Конвент мог бы оставаться у власти еще не один год. Однако Барер, немедленно поддержавший Одуэна, скорректировал его идеи: необходимо лишь принять так называемые «органические законы», дополняющие конституцию и как бы становящиеся ее частью. Было понятно, что такие законы помогут не только ввести конституцию в действие, но и изменить те ее положения, которые через год с лишним уже казались неприемлемыми.
Обе эти инициативы были отвергнуты под тем предлогом, что мир еще не наступил и необходимо сосредоточиться на борьбе с врагами. Депутаты возвращались к этой теме еще несколько раз, но заняться выработкой органических законов они решились только весной 1795 года: после восстания в прериале и осознания того, что возврат к тексту 1793 года грозит непредсказуемыми последствиями. 29 жерминаля (18 апреля) для разработки новой конституции была создана так называемая Комиссия одиннадцати (по числу вошедших в нее депутатов). Членами этой комиссии были избраны политики, пользовавшиеся авторитетом, почти все юристы, в большинстве своем имевшие опыт работы в правительственных комитетах. Ее состав в значительной мере отражал текущую расстановку сил в Конвенте: «цареубийцы», то есть голосовавшие за казнь Людовика XVI, и те, кто призывал его пощадить, бывшие жирондисты и сидевшие на скамьях Равнины, неистовые республиканцы и те, кого подозревали в тайных симпатиях к монархии.
Отказ от Конституции 1793 года
Комиссия завершила работу к 5 мессидора (23 июня). В тот день с докладом, представляющим проект, выступил один из его творцов – Франсуа-Антуан Буасси д’Англа. Современники нередко связывали новую конституцию (впрочем, не совсем заслуженно) именно с его именем; остряки называли ее, намекая на заикание депутата, «конституцией Бабебибобу».
В речи Буасси д’Англа, предварявшей обсуждение проекта, было немало пышной революционной риторики. Создавалось впечатление, что законодатели действуют не на национальном и даже не на наднациональном уровне:
От вас зависит сделать так, чтобы свет пришел наконец на смену тьме, порядок – хаосу, счастье – мучениям, отдых – волнениям, справедливость – произволу, свобода – распущенности, общественное доверие – недоверию частного интереса, и все истины общества – катастрофическим химерам анархии.
Однако по большей части эта речь была адресована не только и не столько коллегам, сколько всем французам. Она имела сугубо практическое назначение: это одна из важнейших программных речей Термидора, своеобразное подведение итогов, выстраивание концепций как прошлого, так и будущего.
То, что Конвент работает уже почти три года, а страна все еще живет без конституции, Буасси объяснял необходимостью постоянно сражаться, в том числе и с тиранией «децемвиров» (как, с отсылкой к истории Древнего Рима, называли тогда членов робеспьеристского Комитета общественного спасения). Лишь теперь депутаты получили возможность не быть «гладиаторами свободы», а стать ее «истинными основателями». Конституция, как и ранее, виделась способом завершить Революцию, она должна была стать последней и окончательной.
Впрочем, в отличие от подобных речей, предварявших конституционные проекты 1791 и 1793 годов, доклад Буасси был проникнут не оптимизмом и верой в грядущее, а бесконечной усталостью. Революция у Буасси не праздник и не торжествующее шествие истинной Свободы по миру. «Окиньте взглядом бескрайнее поле нашей Революции, – говорил он, – уже покрытое столькими развалинами, почти повсюду несущими на себе следы тех разрушений, которые приносит время; это поле славы и скорби, где смерть собрала свою жатву и где свобода одержала столько побед».
Самое ценное – это опыт, который позволит избежать ошибок в будущем. Именно он настоятельно требует отказаться от Конституции 1793 года, которая еще несколько месяцев назад казалась священной и нерушимой. «Наш долг заявить вам, – провозгласил Буасси, – что эта конституция, задуманная честолюбцами, составленная интриганами, продиктованная тиранией и одобренная страхом, является лишь неоспоримым сохранением всех элементов хаоса, инструментом, предназначенным для того, чтобы служить алчным корыстолюбцам, интересам людей суетных, спеси невеж и амбициям узурпаторов». После свержения тиранов необходимо «похоронить их одиозное детище в той же могиле, что поглотила их самих».
Конституция 1793 года не просто не подходит Франции в 1795 году: из логики доклада следовало, что она вообще не способна служить никому, кроме своих творцов, поскольку порочны сами принципы, на которых она основывается, – те «демагогические принципы», которые, по словам оратора, «стоили нам столько слез и столько крови». Ныне же необходимо, чтобы «воцарились спокойствие без подавления, свобода без волнений, правосудие без жестокости, человечность без слабости». Таким образом, новая конституция становилась в определенном смысле антиподом той, что породила диктатуру монтаньяров. «Вы жаждете правосудия, – говорил Буасси д’Англа, обращаясь ко всем французам, – вы желаете отдыха; законы, которые мы вам предлагаем, будут основываться на первом и гарантируют вам второе». Идеология 1795 года – это идеология гармонии: «республиканская конституция ‹…› должна наконец гарантировать собственность богатых, существование бедных, имущество занимающегося производством, свободу и безопасность каждого».
Так лейтмотивом всей речи Буасси д’Англа стал призыв отказаться от иллюзий и построить новую конституцию на совершенно иных принципах.
Декларация прав и обязанностей человека и гражданина
Значит ли это, что термидорианцы решили поставить крест на «принципах 1789 года»? На это отважится впоследствии только Бонапарт. Текст же 1795 года пронизывал дух компромисса, его создателям нужно было угодить всем – и тем, кто привык считать себя с начала Революции ее истинными творцами, и тем, кто верил в идеалы демократии, и тем, кто успел уже понять, во что выливается народовластие.
Тем не менее отказ от иллюзий неминуемо означал пересмотр Декларации прав человека и гражданина. Хотя этот документ носил преимущественно теоретический характер и, как показывал опыт предыдущих конституций, мыслился скорее как своего рода руководство для законодателей, именно в нем обозначались те принципы, которыми должна руководствоваться власть. Конвент, говорил Буасси, «должен отважно отринуть иллюзорные принципы абсолютной демократии и безграничного равенства, которые, без всяких сомнений, являются самыми опасными подводными камнями для истинной свободы». Суть новой редакции Декларации он сформулировал следующим образом: мы «заменили ясными определениями расплывчатые, туманные и вводящие в заблуждения выражения, которые могут лишь сбивать с толку».
Прежде всего здесь имелись в виду «естественные и неотъемлемые права человека», которыми люди пользовались в естественном состоянии и которые нужно гарантировать им в современном обществе. В 1789 году это казалось невероятно актуальным, поскольку было тем идейным фундаментом, который позволял разрушить Старый порядок: ведь если от природы все люди равны, то и по конституции они должны быть равны. К 1795 году стало очевидно, что и равенство, и свободу, и право на сопротивление угнетению (не говоря уже о праве на восстание, появившемся в Конституции 1793 года для оправдания переворота 31 мая – 2 июня) все понимают по-разному. Права, данные человеку от природы и столь ценимые просветителями, стали казаться опасной абстракцией.