В этих условиях активно распространявшиеся слухи о том, что результаты голосования по «декретам о двух третях» сфальсифицированы, сыграли роль детонатора. Как может быть, спрашивал у Конвента представитель секции Хлебного рынка, что по всей Франции против декретов проголосовали всего 95 тысяч человек, если только в отвергшем декреты Париже таковых нашлось 75 тысяч? В столице ходили даже слухи, что декреты не поддержали три четверти департаментов.
Ситуацию усугубляла сильнейшая поляризация среди парижан. Одним из лозунгов Национального Конвента были слова: «Ни короля, ни анархии!», под которой тогда понимали извращенное народовластие, то есть то, что творилось при монтаньярах. Обвинения же в роялизме оставались удобным клеймом для всех недовольных политикой Конвента. Однако к середине 1795 года стало понятно, что воплощение этого лозунга в жизнь блокирует любые попытки достичь согласия и закончить Революцию.
Полицейский осведомитель докладывал:
…внутри ряда секций разворачивается возмутительная борьба между якобинцами и гражданами, которых те преследовали; они именуют друг друга роялистами и террористами. ‹…› Это столкновение мнений порождает ожесточенные споры, предвещающие и даже провоцирующие гражданскую войну.
К тому же те удары, которые раз за разом Конвент наносил по санкюлотам, независимо от желаний депутатов лишь усиливали оппозицию его политике со стороны более богатых жителей столицы, позволяя им задавать тон во все большем количестве секций. Менее всего они стремились к вооруженному противостоянию: вплоть до 10 вандемьера, когда по закону первичные собрания должны были избрать выборщиков и разойтись, представители секций раз за разом выражали Конвенту протест против «декретов о двух третях» и надеялись с ним договориться. Но члены Конвента, слишком хорошо помнившие о предыдущих восстаниях, были настроены продемонстрировать максимальную твердость и поставить секции на место. Депутаты то называли всех проголосовавших против «декретов о двух третях» роялистами, то угрожали перенести заседания Конвента в Шалон-на-Марне и привести в боевую готовность войска в соответствии с законом от 1 жерминаля, то нецензурно оскорбляли представителей секций, то силой подавляли волнения в ряде коммун парижского региона, состоявших с секциями в переписке. Тогда же в Конвенте начали говорить о том, что все происходящее – результат разветвленного роялистского заговора, нити которого уходят в Англию. «Эти вероломные люди хотят, чтобы Париж оказался в Вандее или же Вандея в Париже», – заявил Тальен.
Терпение у обеих сторон лопнуло 11 вандемьера. В этот день парижские выборщики попытались собраться досрочно, а Конвент им это запретил. Когда же в ответ семь секций объявили себя восставшими, Конвент принял решение опереться на санкюлотов. По городу поползли слухи о возвращении Террора и диктатуры монтаньяров.
До последнего момента депутаты не могли разрешить для себя сложную проблему: если все, что они делают, направлено на благо народа, то как объяснить, что народ восстает? В конечном счете волнения в столице объяснили интригами горстки роялистов-заговорщиков. В докладе от имени Комитета общественного спасения, произнесенном Дону 11 вандемьера, утверждалось, что суть нынешнего кризиса – в необходимости совершить выбор между монархией и республикой. Осознавая это, говорил оратор, «внутренние и внешние враги французской свободы» объединили свои усилия, чтобы вернуть «наследственный деспотизм». В то же время даже в недрах восставших секций «подавляющее большинство жителей остается не затронутым этим».
12 вандемьера был отменен декрет о разоружении бывших сторонников Террора и сформированы три батальона, готовых прийти на помощь Конвенту. В тот же день к восставшим присоединилась Национальная гвардия ряда богатых секций. Войсками мятежников командовал Луи Мишель Огюст Тевене, боевой офицер, прошедший за годы Революции путь до бригадного генерала. Ему противостоял командующий Внутренней армией Жак Франсуа Мену, принадлежавший к одному из древних дворянских родов, бывший депутат Учредительного собрания. Хотя формально Мену участвовал в нескольких военных компаниях, его боевой опыт сводился в основном к одному проигранному сражению в Вандее. Неудивительно, что в вандемьере Мену (случайно или намеренно) действовал столь нерешительно, что Париж едва не оказался в руках восставших. После этого Мену был заподозрен в роялизме и смещен со своего поста.
13 вандемьера (5 октября) дело дошло до вооруженного столкновения. Пяти-шести тысячам защитников Конвента противостояли семь-восемь тысяч мятежников: около 80 % вооруженных сил секций предпочли оборонять свои кварталы. Вместо Мену командующим был назначен Баррас. Имея звание бригадного генерала, он все же предпочел призвать себе на помощь еще семерых республиканских генералов, среди которых был и Наполеон Бонапарт, поручивший кавалеристу Иоахиму Мюрату доставить для обороны Тюильри, где заседал Конвент, четыре десятка пушек, чтобы уравновесить преимущество мятежников в живой силе.
Ставка на артиллерию оказалась удачной. Бои начались во второй половине дня 13 вандемьера, вскоре войскам Конвента удалось от обороны перейти к наступлению и к утру 14 вандемьера вооруженные силы секций были разбиты и рассеяны. Впоследствии стало принято считать, что депутаты победили благодаря Бонапарту: якобы, когда мятежники сконцентрировались для штурма Конвента у церкви Святого Роха, по ним ударили пушки. Однако это не более чем легенда: хотя Бонапарт действительно сыграл важную роль в подавлении восстания и даже удостоился прозвища «генерал Вандемьер», тот исторический залп, который ему приписывают, был физически невозможен из-за расположения зданий на близлежащих улицах.
Конвент поспешил сообщить о «блестящей победе, только что одержанной республикой над объединенными роялизмом и анархией». Основную вину, однако, депутаты предпочли возложить на сторонников восстановления королевской власти, хотя их участие в восстании отнюдь не было преобладающим и даже не было толком доказано. В докладе от имени Комитетов общественного спасения и общей безопасности упоминалось большое количество первичных собраний Парижа, «в которых разнузданные роялисты, священники, не признающие закон и приговоренные по этой причине к депортации, и даже эмигранты дерзостью и коварством приобрели влияние, ставшее в известном смысле непреодолимым». «Даже в самом сердце Парижа роялисты и шуаны развязали гражданскую войну», – сообщал Комитет общественного спасения представителям народа при армиях Республики.
Можем ли мы в итоге сказать, что «декреты о двух третях», вызвавшие такое возмущение по всей стране, были оправданными? На этот вопрос позволяют ответить выборы в Законодательный корпус, прошедшие в середине октября. Из 750 депутатов определить политическую ориентацию историки берутся далеко не у всех; к тому же в отсутствие «партий» о ней можно судить лишь очень осторожно и со множеством оговорок. Однако в республиканских убеждениях подавляющего большинства избранных заново депутатов Конвента сомневаться не приходится. Совсем иначе дело обстоит с новой третью, в которой сторонники монархии доминировали. Таким образом, если бы не «декреты о двух третях», победу на выборах 1795 года вполне могли бы одержать роялисты.
Всеобщая амнистия
Символичным жестом, завершившим работу Конвента, стала всеобщая амнистия.
К разговорам о ней Конвент вернулся вскоре после восстания 13 вандемьера, и это не случайно. Хотя мятеж был подавлен, а многие его участники предстали перед судом, депутаты осознавали двусмысленность происходящего: во-первых, восставшие фактически отстаивали тот самый народный суверенитет, который Конвент провозглашал и сам же одновременно и нарушал, а во-вторых, Конвент теперь решил опереться на людей, которых с таким трудом разоружил после восстаний в жерминале и прериале. Таким образом, как только и поддержка диктатуры монтаньяров, и ностальгия по ней перестали восприниматься как преступление, амнистия вновь стала пугать лишь одним: как бы роялисты не воспользовались ею, чтобы свергнуть Республику.
Впрочем, «декреты о двух третях» должны были свести эту возможность к нулю, что и позволило 2 брюмера (23 октября) Бодену от имени Комиссии одиннадцати предложить Конвенту всеобщую амнистию с целью «вычеркнуть из памяти воспоминания о заблуждениях и ошибках, совершенных во время революции». Многие, уверен Боден, мечтали бы, чтобы забыли об их собственных ошибках, но оказываются не готовыми закрыть глаза на ошибки других. Никто не может сказать о себе, что за годы Революции он ни разу не проявил слабость или что его принципы оставались неизменными и всегда уместными. А если найдутся те, кто будет на это претендовать, достаточно предложить им вспомнить, «не они ли вторили здесь кощунственным словам Марата, когда он требовал двести тысяч голов».
Таким образом, Боден развернул аргументацию, совсем не похожую на ту, которая звучала в предыдущие месяцы. Если тогда ораторы делили французов на республиканцев и роялистов и боялись объявить амнистию, чтобы не оставить безнаказанными сторонников монархии, то Боден, хотя и произносил в адрес роялистов все полагающиеся слова, весьма образно подводил коллег к тому, что «истинное положение всех французов» иное:
Нет ни одного человека, который смог бы избавить себя от участия в революции; все должны были с первых же ее минут чувствовать себя на одном корабле и стать по необходимости матросами, солдатами или по крайней мере пассажирами, а следовательно, все должны были ради общего блага помогать лавировать в бури. Все погибли бы, если бы каждый не использовал против ветров и рифов всю свою силу и всю отвагу, поскольку отныне было невозможно ни вернуться в исходную точку, ни войти в какой бы то ни было иной порт, кроме порта свободы.
Не осознавая этого и не желая работать сообща, одни французы оставались равнодушными и безучастными, когда преследовали не их, а другие пытались остановить ход Революции. Таким образом, роялисты фактически ставились на одну доску с теми депутатами Конвента, кто не пытался, как, впрочем, и сам Боден, остановить Робеспьера и его соратников.