События рубежа XVIII–XIX веков показали, что те корпоративные привилегии и нормы обычного права, к отмене которых так стремились революционеры, полагая их пережитками «феодализма» и признаками косности Старого порядка, на деле служили препятствием для чрезмерного усиления политической власти. Когда их отменили, выяснилось, что власть ничто более не сдерживает, что от имени нации и ради «блага народа» она имеет право на все. Тот объем полномочий, которым располагал Комитет общественного спасения, не говоря уже о Наполеоне I, был несравнимо больше, чем у Людовика XVI и даже у Людовика XIV. Многие права человека, провозглашенные в 1789 году, вскоре оказались «временно» отменены.
Вообще, хотя Революция зачастую воспринимается как радикальный разрыв с прошлым, она по многим направлениям продолжала, углубляла и даже усугубляла то, что было характерно для Старого порядка. Так, например, в ходе Революционных и Наполеоновских войн зачастую ставились те же внешнеполитические цели и реализовывались те же планы, которые ранее вынашивали короли Франции.
Сложность подведения экономических итогов
Вопрос об экономических итогах Французской революции остается одним из наиболее сложных, и не только потому, что мы сталкиваемся здесь с нехваткой источников, хотя статистика тогда велась намного хуже, чем при Старом порядке, да и политические пертурбации не способствовали сохранности документов и сравнительному анализу.
Первая проблема, которая возникает, – за какой, собственно, период подводить эти итоги? Едва ли корректно анализировать то, что происходило с французской экономикой, не учитывая предыдущих десятилетий или даже, как предлагает ряд историков, веков. Экономическое своеобразие Франции, ее соперничество с Англией и многие другие факторы, очевидно, появились не в 1789 году. Не менее спорной выглядит и идея подведения экономических итогов Революции по состоянию на 1799 год: революции и гражданские войны, как правило, наносят немалый вред экономике, особенно если они длятся годами. Однако, чем дальше мы отступаем от революции в XIX век, тем больше искажается общая картина.
Другая проблема: можно ли подводить экономические итоги Революции, не учитывая те изменения, которые произошли в период Консульства и Империи? Создание Банка Франции, появление стабильной денежной единицы, так называемого жерминальского франка, просуществовавшего до начала XX века, Гражданский и Торговый кодексы – все это относится уже ко времени правления Наполеона Бонапарта.
Чрезвычайно сложным оказывается и вопрос о том, как правильно оценить влияние на экономику Революционных, а затем и Наполеоновских войн. Они повлекли на собой активизацию промышленного производства в тех отраслях, которые были связаны с армией или в наибольшей степени выиграли от торговой блокады Великобритании, перемещение ценностей и капиталов из завоеванных стран, отток рабочих рук из деревни в армию и связанное с этим увеличение заработной платы в городе и на селе, повышенный спрос на продукцию сельского хозяйства для военных нужд. Неслучайно историки, которые хотят подчеркнуть быстрое восстановление французской экономики после Революции, нередко приводят цифры именно для 1805–1809 годов.
Вместе с тем войны означали сокращение населения, повышение налогов, упадок Атлантической торговли, дисбаланс из-за разрыва внешних торговых связей. Один из историков сравнил эффект от этих войн с туникой Несса.
Способствовала ли Революция развитию капитализма?
Ранее историки (особенно принадлежавшие к марксистской историографической традиции) были уверены, что Французская революция способствовала развитию капитализма. Никаких специальных исследований на этот счет, как правило, не проводилось. Исходили из того, что, поскольку Революция, как писал Маркс, обеспечила переход от «феодального» к «буржуазному» (то есть к капиталистическому) способу производства, то иначе и быть не могло.
На первый взгляд это действительно так. Уже до 1789 года внедрялась капиталистическая аренда, происходило разрушение сеньории, в нее активно проникали новые капиталистические отношения. Хотя революционные преобразования не сотворили в этом плане ничего нового, они, несомненно, способствовали развитию этих тенденций, хотя и до определенной степени.
Превращение крестьянских держаний в собственность, ликвидация ряда повинностей и десятины, отмена сеньориальных пошлин способствовали увеличению доходов крестьян на 10–15 % валового урожая. Раздел общинных земель, покупка национальных имуществ, приобретение собственности дворян и буржуа позволили крестьянам значительно увеличить объем находившихся в их руках земель, укрепили традиционную для Франции мелкую земельную собственность.
Знаменитый французский историк Жюль Мишле с гордостью писал в 1846 году:
Земля во Франции принадлежит пятнадцати или двадцати миллионам крестьян, которые ее обрабатывают. В Англии же она является собственностью тридцати двух тысяч аристократов, которые сдают ее в аренду. Англичане не так укоренились на своей земле; они эмигрируют туда, где можно вести прибыльные дела. У них говорят «наша страна», мы же говорим «родина». У нас человек и земля связаны воедино и не расстаются; они вступили в законный брак до гробовой доски. Француз и Франция – супруги. Франция – страна справедливости: земля в ней принадлежит, за немногими исключениями, тем, кто ее возделывает. ‹…› Велика собственность или мала – она возвышает человека в его глазах. Даже тот, кому нечего уважать себя за личные качества, уважает и ценит себя за то, что у него есть собственность[10].
Впрочем, исследования по экономической истории Революции за последние полвека заставляют взглянуть на эту идиллическую картину совсем иначе. Несмотря на перераспределение земельной собственности, в списках крупнейших плательщиков поземельного налога в 1803 году почти во всех департаментах первая дюжина состояла преимущественно из старой земельной аристократии. Значит ли это, что дворянство сохранило свои земли? В значительной степени. Эмиграция дворянства, вопреки стереотипам, была относительно невелика (по разным подсчетам, от 5 % до 20 %), а в большинстве своем второе сословие смогло адаптироваться к Революции и не только сохранить значительную часть своих земельных владений, но и преумножить их. Особенно в тех случаях, когда дворяне шли на службу Республике, как это сделал, к примеру, Поль Баррас.
В то же время основная масса крестьянства по-прежнему испытывала большую нехватку земли. Увеличение доходов крестьян и их земельной собственности (в том числе и мелкой) задерживало отток населения в города, и тем самым препятствовало развитию рынка свободной рабочей силы. Вложенные в землю деньги не шли в промышленность, задерживали аграрную революцию. Общая численность сельского населения не только не уменьшалась, но, напротив, росла, причем значительная часть крестьян не могла вырваться из бедности: в середине XIX века 37 % крестьянских дворов были по этой причине освобождены от уплаты налогов. Сравнение урожайности основных зерновых культур в 1781–1790 годах с 1815–1824 годами показывает, что она снизилась примерно на 28 % для пшеницы, на 24 % для ячменя, на 15 % для ржи.
Еще более печально обстояли дела в промышленности и торговле. Казалось бы, уничтожены цехи и таможни, отменены многие сдерживавшие рост производства регламентации времен Старого порядка, провозглашена свобода предпринимательства, формально создан национальный рынок. Отчего же это не привело к экономическому росту?
Опыт Революции показал, что, хотя институциональные и юридические препоны, безусловно, мешают развитию промышленности и торговли, сама по себе их отмена значит не так много, как нередко думают. Национальный рынок действительно сложился, но только во второй половине XIX века, в частности с развитием железных дорог. Революция способствовала обогащению многих людей: «скупщиков» и «спекулянтов», армейских поставщиков, политиков и генералов. Однако среди них было мало предпринимателей и еще меньше предпринимателей капиталистических. В хлопковой промышленности (а это был один из самых динамично развивавшихся секторов) на 1806 год среди 148 владельцев предприятий всего 20 % выдвинулись в ходе Революции, а 80 % и до нее были банкирами, промышленниками или торговцами.
Напротив, люди богатые и предприимчивые пострадали от Французской революции едва ли не в наибольшей степени – и от крестьянских и городских волнений, и от принудительных займов и реквизиций. Особенно тяжело им приходилось в годы правления монтаньяров. В речах Робеспьера богачи постоянно именовались «эгоистами» и упоминались в ряду врагов Революции и Республики. «Тирания богатых» противопоставлялась «порабощению бедных». Именно богатые, с его точки зрения, несли ответственность за страдания простых людей. В декабре 1792 года он говорил: «Священная собственность, собственность народа, принесена в жертву интересам преступной торговли, а жизнь людей – роскоши богачей».
За годы Революции промышленное производство сократилось на 40 % (в ряде отраслей – до 50 %), пик падения пришелся на 1795 год. Французская промышленность оказалась в значительной степени отрезана от внешних рынков. Политические изменения вкупе с эмиграцией дворянства привели к падению производства предметов роскоши. Инфляция и максимум цен существенно затрудняли обмен товарами и капиталами. Хотя государственный долг к концу Наполеоновских войн был намного меньше, чем в 1789 году, французы на долгие годы привыкли не доверять бумажным деньгам, банкам и инструментам кредита.
Начатая в 1792 году война нанесла непоправимый ущерб морской торговле, на которой в течение XVIII века в значительной степени основывался рост французской экономики. С 1789 по 1812 год количество судов дальнего плавания сократилось в десять раз. Многие порты пришли в запустение, наиболее крупные – Бордо, Нант, Марсель – сильно пострадали из-за отчаянных попыток сопротивления диктатуре монтаньяров и последующих репрессий. Особенно показателен здесь пример Бордо, население которого за 20 лет сократилось практически вдвое. Начавшееся в 1791 году восстание рабов в Сан-Доминго стоило Франции той значительной части ее внешней торговли, которая была основана на импорте и реэкспорте сахара и кофе. В результате если в 1789 году объемы французской и английской внешней торговли были практически равными, то выйти на дореволюционный уровень французы смогли только к 1825 году, а вновь сравняться с англичанами им удалось только к 1980-м годам.