нность проекта «идеологов»: по своей нацеленности он, несомненно, наследник и идей Просвещения, и стремления Французской революции создать «человека обновленного», тогда как по своим амбициям это отрицание того, что было до него, попытка сотворить мир с чистого листа.
Цена революционных преобразований
Говоря о наследии Французской революции, нельзя не задуматься о цене, которую заплатила за нее страна.
Точное число погибших мы не узнаем никогда: статистика того времени не позволяет его подсчитать. Потери среди мужского населения в 1789–1815 годах историки оценивают в диапазоне от 860 тысяч до полутора миллионов человек, из которых более двух третей, как они предполагают, приходится на время правления Бонапарта. По приговорам революционных судов в годы Террора было казнено примерно 16 600 человек, с учетом казненных без суда общее количество жертв Террора оценивают в 35–40 тысяч. В эти цифры не входят погибшие в ходе гражданских войн, в частности в Вандее, не говоря уже о том, что карательные походы приводили не только к уничтожению людей, но и к тому, что семьи оставались без крова. В вандейских деревнях было разрушено и сожжено около 20 % домов, в некоторых это число доходило до 50 %.
Трудно переоценить и тот вред, который Революция нанесла развитию культуры. Декрет от 14 августа 1792 года о разрушении памятников, «вызывающих воспоминания о феодализме», требовал «не оставлять долее на глазах французского народа памятники, воздвигнутые гордыней, предрассудками и тиранией», чем обрекал на уничтожение бесчисленное количество уникальных зданий и предметов искусства. Во времена диктатуры монтаньяров были разрушены многие церкви, уничтожались архивы, памятники, скульптуры, полотна великих художников, бесценные книги. Были разграблены и пришли в запустение многие знаменитые дворцы. Нотр-Дам превращен в «храм разума», а затем в склад; знаменитые статуи ветхозаветных царей уничтожены, поскольку Коммуна приняла их за изображения французских королей. К власти на местах нередко приходили люди без всякого образования, ненавидевшие тех, кто его получил. Для ускорения работы над составлением каталога национализированных книг предполагалось избавиться от тех творений, которые несли на себе печать Старого порядка, уничтожив их или продав за границу.
При Терроре в тюрьмы были брошены автор «Марсельезы» Руже де Лиль, друг многих просветителей философ и востоковед Константен Франсуа Вольней, член Академии, поэт и моралист, известный своими афоризмами Себастьен-Рош Николя де Шамфор, просветитель, литератор и драматург Луи-Себастьян Мерсье, медицинское светило того времени, «первый хирург Европы», как называли его современники, Пьер Жозеф Десо. Многие ученые и деятели культуры не пережили диктатуры монтаньяров. Весной 1794 года был арестован и умер в тюрьме Кондорсе, долгое время скрывавшийся от преследователей. В апреле был гильотинирован бывший президент Академии наук астроном Жан-Батист-Гаспар Бошар де Сарон, в мае – Лавуазье. За два дня до падения Робеспьера на эшафот взошел Андре Шенье.
При Термидоре эту политику стали называть вандализмом. «В течение одного года они едва не уничтожили труды нескольких веков цивилизации», – скажет о якобинцах современник. Те решения, которые принимали депутаты при Термидоре и Директории, – от создания Высших школ до распоряжения перевезти в парижские музеи захваченные в Италии полотна и скульптуры – были вызваны, в частности, стремлением компенсировать тот ущерб, который оказался нанесен французской культуре.
Всемирная революция
Как и многие другие попытки создать с чистого листа новый мир, Революция не должна была, да и не могла, ограничиваться рамками одной только Франции. Предполагалось, что она принесет свободу всем народам мира, просветит их, подарит им счастье. Один из самых известных космополитов того времени, немецкий барон Анахарсис Клоотс, призывал:
Пусть лондонский Тауэр рассыплется на части, как парижская [Бастилия], и не будет более тиранов. Если французский флаг станет развеваться над Лондоном и Парижем, вскоре он появится по всему земному шару. ‹…› Провинции, армии, нации-завоеватели и завоеванные не будут более существовать. Люди будут путешествовать из Парижа в Пекин, как из Бордо – в Страсбург.
Таким образом, окончание Революции мыслилось не только как обретенная на новом уровне стабильность. Как говорилось в одном из многочисленных «катехизисов», рассчитанных на то, чтобы донести новые идеи до не очень грамотного населения, «революция не должна иметь иного окончания, кроме как уничтожение тиранов и всех пороков – источников тирании».
Эти амбиции так никогда и не реализовались, но их унаследовали следующие столетия. «Принципы 1789 года» постепенно завоевывали мир и вместе с ними его завоевывал миф о том, что революция приносит свободу и счастье, разом решает все накопившиеся проблемы. Под знаком этой иллюзии прошли и XIX, и XX века. Французская революция никогда не была прошлым, она всегда была еще и будущим. 22 сентября 1876 года, в годовщину провозглашения Первой республики, Виктор Гюго скажет: «Будем же с гордостью помнить, что она принесла миру свободу. Отмечать великие годовщины означает готовить великие события».
Для революционеров всех стран Французская революция стала камертоном, с которым они постоянно сверялись. Симон Боливар, рассуждая о будущей конституции Венесуэлы, отмечал:
Ныне Англия и Франция привлекают внимание всех народов и дают им говорящие сами за себя уроки во всех сферах государственного управления. Революции этих двух великих народов, подобно ярчайшему метеору, залили весь мир столь ярким политическим светом, что ныне каждый думающий человек осознает, каковы права человека и каковы его обязанности, в чем состоят достоинства правительств, а в чем их пороки.
Более века спустя Фидель Кастро в одном из интервью рассказывал:
В школе одним из эпизодов истории человечества, о котором мы читали с наибольшей жадностью, стала Французская революция. Думаю, также было у всех детей. ‹…› И в подростковом возрасте это было событие, которое чрезвычайно нас интересовало.
Он не только выучил французский язык, но и навсегда запомнил «тот политический девиз, который революционеры подарили миру: “Свобода, равенство, братство!”».
Весьма символично, что празднование двухсотлетия Французской революции совпало по времени с новой чередой революций, вызванных крахом социалистической системы. Жак Ланг, бывший в те дни министром культуры Франции, провозгласил:
1789-й возродился в Праге в 1989-м, в Берлине в 1989-м, в Москве в 1989-м, в Будапеште, Софии, Сантьяго-де-Чили, в Пекине в 1989-м. Кто бы мог подумать, когда в январе мы начинали празднование двухсотлетия, что в 1989-м мы увидим, как Революция придет во все уголки земного шара. ‹…› Этим вечером мы не заканчиваем праздновать двухсотлетие. Этот вечер – прелюдия, своеобразное начало третьего века распространения наших свобод.
Заключение
У жителей нашей страны всегда было свое, особое отношение к Французской революции. Весь XIX век и для либералов, и для радикалов она оставалась заветной мечтой, обещанием того счастливого будущего, которое, несомненно, наступит и в России. Александр Иванович Герцен писал:
Существует, однако, чувство, незнакомое парижским аборигенам, им, испытавшим все до утомления, – это чувство, которое мы испытывали, вступая в первый раз в Париж. Для нас с самого детства Париж был нашим Иерусалимом, великим городом Революции, Парижем Зала для игры в мяч, 89, 93 года.
В начале XX века начало казаться, что эти мечты стали реальностью. В 1918 году один из самых известных историков «русской школы», Николай Иванович Кареев, выпустил книгу с лаконичным названием «Великая французская революция». В ней прямым текстом говорилось:
Наша революция 1905 г. была как бы повторением того, что произошло во Франции за сто шестнадцать лет перед тем. В 1789 г. французы сбросили с себя иго королевского самодержавия и сделали попытку замены его конституционной монархией с народным представительством. Этот новый порядок вещей продолжался во Франции только три года. В 1792 г. во Франции произошла отмена королевской власти и была провозглашена республика. В России повторилось то же самое в 1917 г.
Большевики постоянно сравнивали себя с якобинцами, проводили параллели между пролетариями и санкюлотами и спорили о том, наступит ли в нашей стране Термидор, и если наступит, то когда. Было принято решение установить памятники Робеспьеру, Марату, Дантону. Детей стали называть Маратами и переименовывать улицы в честь Робеспьера. Вновь появились комиссары и стало популярным словосочетание «враг народа», вновь начался Террор. И вновь, как и во Франции, через несколько лет наступило разочарование в Революции.
В 1928 году замечательный советский поэт Павел Антокольский в поэме «Робеспьер и Горгона» с горечью писал:
И мы чудес не ждем.
Не ждем событий грозных,
По свету колеся.
И прозеленью бронзы
Покрыта сказка вся.
После смерти Сталина и осуждения Террора Французская революция стала все больше ассоциироваться именно с Террором. В книге Анатолия Гладилина «Евангелие от Робеспьера», вышедшей в 1970 году в серии «Пламенные революционеры», можно найти совершенно неуместные для того времени слова: «Мы понимаем, что якобинцы не смогли придумать ничего, кроме террора».
В нашей стране интерес к Французской революции никогда не был спокойным и отстраненным. Если в XIX веке она была нашим будущим, то в XXI веке она стала нашим прошлым.
Ни у нас, ни во Франции вплоть до сегодняшнего дня нет согласия в том, как следует к ней относиться. Чем она была, чем стала? Кто-то полагает, что это достойная восхищения попытка преобразований в политической, экономической, социальной и культурной сферах. Время героев, сильных страстей и ярких событий, отваги и самопожертвования, готовности умереть за идеалы, безграничной веры в будущее, ради которого можно поступиться и настоящим, время политиков, которые не жалели жизни ради своего народа. Это уничтожение старого мира и создание на его месте нового, более разумного, отражающего мечты и чаяния людей. Это очищающее пламя, через которое должны быть готовы пройти и другие страны, если они хотят быть свободными и современными.