[188]. Впрочем, сколько-нибудь убедительного объяснения этому феномену ученый так и не предложил. Действительно, если подходить к государственным институтам Старого порядка с теми же критериями, что и к «современному государству с самым либеральным устройством», то распря между монархией и традиционными судами, действительно, могла представляться лишь очередным проявлением «общей несуразности в ведении дел». Ссылка же на то, что парламенты как «средневековые учреждения» лишь «доживали до французской революции, общий же тон политической жизни задавался не ими, а абсолютной королевской властью»[189], выглядела скорее как уход от проблемы, а не её решение, ибо противоречила даже тем немногим конкретным фактам о неуклонно нараставшем на протяжении всего XVIII в. остром соперничестве короны и якобы «доживавших» свой век суверенных судов, которые приводил сам Н. И. Кареев.
«Всепоглощающий» характер абсолютизма проявлялся, по его словам, в тотальном подчинении общества королевской власти, влияние которой распространялось во всех направлениях — и по вертикали, и по горизонтали. По вертикали — через централизацию страны и ликвидацию местного самоуправления, в чем решающую роль, по мнению историка, играли интенданты, обладавшие в провинциях столь широкой властью, что он постоянно сравнивал их с персидскими сатрапами или турецкими пашами[190]. По горизонтали влияние монархии распространялось путем вмешательства государственной власти практически во все области жизни общества — от экономики до культуры. Так, в хозяйственной сфере оно проявлялось в регламентации экономики в целях удовлетворения фискальных потребностей государства или, иными словами, в политике меркантилизма[191]. В области же духовной культуры имело место, с одной стороны, «королевское меценатство» для лояльных трону деятелей искусства, с другой — «подавление всякой духовной свободы… строгая цензура и сожжение рукой палача произведений печати, в которых проявлялся сколько-нибудь вольный дух, преследование писателей, неугодных властям и сильным мира»[192].
Общая оценка Н. И. Кареевым исторической роли французского абсолютизма, особенно со второй половины XVII в., носила крайне негативный характер. И если в начальный период своего существования абсолютная монархия ещё совершала, по его словам, некоторую созидательную («органическую») работу, то после смерти Кольбера она стала тормозом для развития страны, которая с этого времени вступила в эпоху «государственного расстройства», «экономического разорения», «задержки в развитии», продолжавшуюся вплоть до Революции XVIII в. Любопытно, что в общем курсе новой истории Н. И. Кареев даже счел излишним подробно освещать данную эпоху, именно потому, что с точки зрения прогресса она являла собою «застой», а то и «возвращение вспять»[193].
Знакомясь с кареевской характеристикой дореволюционной Франции Старого порядка, человек, знакомый с реалиями русской истории, думаю, не мог не испытывать ощущения déjà vu: описанные историком порядки до боли напоминают картины российской действительности в изображении оппозиционных самодержавию публицистов. Однако в названных работах Н. И. Кареев избегал прямых сравнений французского абсолютизма и русского самодержавия, хотя упоминание о том, что Россия до 1905 г. принадлежала к числу абсолютных монархий[194], показывает, что он относил оба государства к одному типу. О том же свидетельствует и единственное в его книге об абсолютизме обращение к примеру из русской истории, когда, объясняя разницу между законотворчеством при сословной и абсолютной монархиях, автор вдруг предлагает «отвлечься на минуту от истории Запада» и заводит речь о различиях в процедуре принятия «Соборного уложения» Алексея Михайловича и Свода законов Российской империи Николая I[195]. Такая, несколько неожиданная иллюстрация русским примером рассуждений, строившихся до того на французском материале, давала понять, что, по мнению историка, исторический процесс в обеих странах идет в общем направлении.
Однако подобная, пусть даже имплицитная, констатация сходства в развитии французской монархии Старого порядка и Российской империи предполагала вывод о неизбежности в России такой же революции, какая покончила с абсолютизмом во Франции. Тем более таким выводом было бы чревато открытое отождествление двух указанных типов государственности. Видимо, поэтому Н. И. Кареев, ограниченный в названных работах цензурными рамками, напрямую такого отождествления и не проводил.
Но он это сделал в книге «Великая французская революция», вышедшей уже после падения в России империи. Теперь он уже прямо называл французское государство Старого порядка «самодержавной или абсолютной монархией»[196], подчеркивая тем самым идентичность французского и российского абсолютизмов. Не сдерживаемый более цензурой, Н. И. Кареев открыто заявил о том, что ранее им только подразумевалось: Французская революция — прямой аналог революции в России. «Наша революция 1905 г., писал он, — была как бы повторением того, что произошло во Франции за сто шестнадцать лет перед тем. В 1789 г. французы сбросили с себя иго королевского самодержавия и сделали попытку его замены конституционной монархией… В 1792 г. во Франции произошла отмена королевской власти и была провозглашена республика. В России повторилось то же самое в 1917 г.»[197] Подобно многим своим современникам, Н. И. Кареев верил, что история Французской революции является провозвестием того пути, который предстоит пройти России. Неудивительно, что исходные пункты этого маршрута — монархия Бурбонов и монархия Романовых — представлялись ему столь схожими между собой.
Я так подробно остановился на кареевской интерпретации французского абсолютизма не только потому, что из наших историков Французской революции «патриарх русской школы» больше других уделял внимания данному сюжету, но и потому, что предложенная им трактовка оказалась, как мы увидим далее, «типической» для всей отечественной историографии Революции.
В этом нетрудно убедиться, обратившись, например, к уже упоминавшейся в первой главе научно-популярной книге об абсолютизме, написанной Е. В. Тарле[198]. У нас нет оснований полагать, что, работая над ней, автор находился под влиянием кареевской концепции. Е. В. Тарле написал это сочинение в 1906 г., то есть за два года до появления «Западноевропейской абсолютной монархии» Н. И. Кареева. Вышедшую же ранее «Историю Западной Европы в новое время», где Н. И. Кареев впервые подробно сформулировал своё видение французского абсолютизма, Е. В. Тарле в сносках не упоминает. А если ещё вспомнить о разных методологических предпочтениях обоих историков — Тарле симпатизировал марксизму, который Кареев отвергал, — то вряд ли мы бы удивились, обнаружив в их интерпретациях абсолютизма, как минимум, некоторые различия. Однако, напротив, не только в основных положениях, но и во многих частностях эти интерпретации практически совпадают.
Подобно Н. И. Карееву, Е. В. Тарле рассматривает абсолютизм как некий внеисторический феномен, встречавшийся в разные времена и у разных народов: в Вавилонском царстве Хаммурапи, Древнем Египте, Римской империи, средневековой Англии (до XIII в.) и т. д., а наиболее характерным или, точнее, наиболее известным его образцом также считает французскую монархию Старого порядка[199]. Предложенное Е. В. Тарле её описание в основе своей повторяет кареевское. Французский монарх якобы обладал ничем не ограниченной, «бесконтрольной властью над человеческой жизнью, честью и достоянием» подданных[200], в подтверждение чего вновь приводился знаменитый тезис «государство — это я»[201]. Подобная неограниченная власть применялась совершенно волюнтаристским образом, граничившим с произволом, — «без плана, без руководящей мысли, без будущего», «от случайности к случайности, от авантюры к авантюре»[202]. Тарле сравнивал её с корабельной пушкой, сорвавшейся во время шторма с креплений. Так, преследование Людовиком XIV гугенотов, которое «страшно вредило планам торгово-промышленного развития Франции», было, по мнению ученого, вызвано всего лишь желанием «абсолютизма, избавленного от реальных забот», «занять свои досуги»[203].
В XVIII в. французская абсолютная монархия, по словам Е. В. Тарле, представляла собой настоящее «экономическое бедствие», ибо её действия вели к «экономическому распаду» и «хроническому голоданию нации»[204]. Ну а поскольку ни к каким реформам она не была способна по сути своей — подобную мысль автор книги повторяет неоднократно[205], — «результат был предрешен всей исторической эволюцией французского народа, революционному поколению оставалось выполнить продиктованную задачу»[206].
И, наконец, для указанной книги Е. В. Тарле, так же, как и для рассмотренных выше работ Н. И. Кареева, характерна экстраполяция французского исторического опыта на русскую действительность. Причем, если в трудах Кареева, написанных в условиях цензурных ограничений, такая экстраполяция скорее подразумевается, нежели декларируется, то в сочинении Тарле, появившемся во время первой русской революции (1906), исторические параллели между двумя странами проведены вполне открыто. Подобно своему старшему коллеге, Е. В. Тарле писал «Франция», держа в уме «Россия».