[381] Данный вывод об относительно невысоком уровне агрикультуры в хозяйствах новых владельцев земли подтверждается статистическими сведениями, собранными французским аграрным историком Ж. К. Тутэном, которые свидетельствуют о резком падении урожайности большинства зерновых в послереволюционный период. Так, по сравнению с 1781–1790 гг. среднестатистическая урожайность зерновых в 1815–1824 гг. снизилась с 8 до 7,5, пшеницы — с 11,5 до 8,24, ржи — с 8 до 6,5, ячменя — с 11 до 6,4 центнера с гектара[382].
Одним из важнейших факторов, затруднявших проведение во Франции промышленной революции и аграрного переворота, стал «инвестиционный голод». Кризис промышленности и торговли, порожденный Французской революцией и войной, вызвал переориентацию владельцев капиталов на спекулятивные операции с недвижимостью, получившие широкий размах в результате массовой распродажи национальных имуществ. Как показал в ряде своих работ об экономических последствиях революции А. В. Ревякин, «важным признаком преобладания торгового капитала в начале XIX в. был заметный рост вложений буржуазии в недвижимую собственность в ущерб инвестициям. Такого рода непроизводительные вложения привлекали буржуазию не только своей „надежностью“, что в условиях политической и военной нестабильности было немаловажным мотивом поведения, но и высоким общественным престижем, которым пользовались крупные землевладельцы. Стремясь приспособиться к общественным отношениям, в основе которых лежала собственность на землю как главное средство производства, торговый капитал проявлял свою неспособность к их коренному преобразованию»[383]. И хотя капитализм во Франции развивался, несмотря на все сложности и неблагоприятные обстоятельства, причинно-следственная связь этого процесса с революционными событиями конца XVIII в. выглядит сегодня уже не столь бесспорной, как это казалось сравнительно недавно. Значительное и всё более усугублявшееся на протяжении первой половины XIX в. экономическое отставание Франции от Англии, а во второй половине столетия и от Германии, заставляет серьезно задуматься над тем, происходило ли развитие французского капитализма «благодаря революции» или же «несмотря на нее».
Таким образом, как мы смогли убедиться, понятие «буржуазная революция» — ещё одна ключевая категория марксистской интерпретации событий во Франции конца XVIII в. — довольно слабо согласуется с результатами конкретных исторических исследований и выглядит скорее мифологемой, порождением идеологии, нежели результатом изучения исторических реалий.
Часть вторая«ЧЕРНЫЕ ЛЕГЕНДЫ» ИСТОРИОГРАФИИ
Глава 1«ОТРАВЛЕННЫЕ СТРЕЛЫ ПРОТИВ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ»
Раны от меча заживают, раны от языка остаются.
Помимо непоколебимой приверженности к формационной схеме объяснения Французской революции, ещё одной характерной для советской историографии чертой было весьма подозрительное, а то и откровенно негативное отношение к любым попыткам критики «классической» интерпретации данного события. Долгое время подобный подход ассоциировался у отечественных историков, прежде всего, с консервативным направлением исторической науки. Резко нетерпимое отношение к нему советских исследователей было напрямую связано с их уверенностью в том, что за любыми расхождениями в оценке Революции скрываются идеологические разногласия, а те, в свою очередь, являются отражением классовой борьбы. «Начиная с Реставрации, — писал Н. М. Лукин, — и вплоть до наших дней не было, кажется, эпохи, когда классовая борьба не находила бы своего отражения в наиболее ярких работах по истории Великой революции, когда то или иное понимание этой революции не становилось бы орудием борьбы на идеологическом фронте»[384]. Соответственно, при такой постановке вопроса оппонент по научной полемике превращался в «классового врага», с которым надо не обсуждать дискуссионные проблемы, а бороться.
Эффективным средством этой борьбы стала своего рода «черная легенда» о консервативной историографии, получившая самое широкое распространение в среде советских специалистов по французской революции. Согласно этой «легенде», работы консервативных историков, в силу своей политической ангажированности, находятся за гранью науки и принадлежат скорее к жанру публицистики, нежели исторического исследования. Такой подход позволял вести «диалог» с оппонентами тоже в духе политического памфлета, не затрудняя себя анализом их аргументации.
В данном отношении весьма характерен пример оценки советскими исследователями научного наследия Ипполита Тэна, ведущего консервативного историка Франции конца XIX в. С 1917 по 1985 г. никто из них не удостоил его творчество даже статьей, тогда как во Франции за тот же период вышло более десятка монографий о нем[385]. Тем не менее, Тэна советские историки в своих работах о Революции упоминали достаточно часто, но, делая это, они словно соревновались, кто более хлестко «припечатает» его в чисто публицистическом стиле. Н. М. Лукин, например, называл Тэна «идолом французских реакционеров», а его сочинение (вслед за А. Оларом) — «злостной карикатурой на историю революции»[386]. Т. В. Милицина, автор соответствующего раздела в «каноническом» для советской историографии труде 1941 г., характеризовала книгу французского историка как «грубую карикатурную мазню» и «гнусный памфлет»[387]. Но, пожалуй, всех превзошел здесь А. З. Манфред, высказавшийся с присущей ему яркой образностью: «Крайне реакционное направление историографии, имевшее с 70-х годов[388] своим признанным главарём Ипполита Тэна, продолжало вести войну отравленными стрелами против Великой французской революции…»[389]
Крайне негативное отношение с ярко выраженным идеологическим подтекстом советские историки проявили и к оформившемуся в середине XX в. «ревизионистскому», или «критическому»[390] направлению западной историографии. Начавшаяся с конца 50-х годов в Англии и распространившаяся в 60-е годы на Францию, США и Германию «ревизия» фундаментальных постулатов «классического» видения Революции, характерного для историков либерального и социалистического толка, вызвала со стороны последних весьма негативную реакцию. Вспыхнувшая полемика имела ярко выраженную идеологическую окраску и велась в жестких тонах. Однако даже на этом фоне позиция советских историков, включившихся в дискуссию в середине 70-х годов, выделялась своей крайней нетерпимостью. Критику традиционного для марксистской историографии прочтения Французской революции они восприняли как посягательство на основы марксистского учения в целом, а за кулисами научного диспута увидели политический «заговор» против социалистического лагеря. «Стрелы, направленные против Французской революции XVIII в., целят дальше, — это стрелы и против Великой Октябрьской социалистической революции, могущественного Советского Союза, против мировой системы социализма, против рабочего и национально-освободительного движения, против всех демократических, прогрессивных сил, с которыми связано будущее человечества», — писал А. З. Манфред в журнале «Коммунист»[391], главном теоретическом органе ЦК КПСС, что подчеркивало идеологическую значимость сюжета.
Эта статья, последняя опубликованная при жизни историка, оказалась своего рода политическим завещанием признанного лидера советской историографии Французской революции. И действительно, появившиеся в конце 70-х — начале 80-х годов труды отечественных исследователей о «ревизионистской» историографии, если не по форме, то по духу своему полностью соответствовали подходам, намеченным Манфредом. При внешней академичности и несомненной информативной ценности этих работ, их авторы преследовали прежде всего идеологическую цель — доказать полную научную несостоятельность любой попытки пересмотра марксистской интерпретации Французской революции[392]. Эта задача существенно облегчалась тем, что в нашей стране сочинения историков-«ревизионистов» были не доступны для широкой научной общественности: ознакомиться с ними можно было, только получив доступ в спецхран.
Впрочем, «ревизионистам» в советской историографии ещё «повезло»: их работы, по крайней мере, стали предметом специального анализа, пусть даже и в целях идеологического опровержения. О консервативных же историках в отечественной литературе до самого конца 80-х годов, как правило, продолжали писать языком политического памфлета. Дабы дать читателю более полное представление о существовавшей тогда в нашей науке ситуации рискну предложить его вниманию один из текстов того времени, посвященных данной проблеме, а именно — своё выступление на уже неоднократно упоминавшемся «круглом столе» 1988 г. За прошедшие годы многое изменилось в нашей науке, и сегодня этот текст уже выглядит в чём-то архаичным, однако я привожу его целиком, таким, каким он 16 лет назад вышел в малотиражном и давно уже ставшем библиографической редкостью сборнике материалов указанной дискуссии. Пусть читатель почувствует вкус той эпохи перемен, когда отечественные историки Французской революции находились на распутье: с одной стороны, они ещё и не помышляли о том, что когда-либо смогут выйти за пределы марксистской парадигмы, в лоне которой произошло их профессиональное становление, с другой — они уже остро ощущали невозможность дальнейшего развития науки в жестких идеологических рамках и всеми силами стремились эти рамки раздвинуть.