[723] Политических же противников робеспьеристы, напротив, наделяли всеми мыслимыми и немыслимыми пороками. Это, по словам Кутона, «гнусные существа, несущие на себе печать бесчестия, безнравственности и злодеяний», «безнравственные люди, развратители и убийцы» и т. п.[724] Если верить Кутону, они даже обликом своим не похожи на обычных людей: «негодяев узнают по внешности»[725]. Это какие-то монстры, исчадия ада, стремящиеся установить над миром вечное господство Зла.
Разве возможен компромисс между этими полярными противоположностями? Если раньше воюющие державы рано или поздно вступали в переговоры и заключали мир, то разве может быть мир между силами Добра и Зла? А к последним робеспьеристы относили всех, кто боролся против революционного правительства на внутренней и внешней арене. Олицетворением Порока для них была Англия, вставшая во главе антифранцузской коалиции после того, как 1 февраля 1793 г. Конвент объявил ей войну. В робеспьеристской идеологии и пропаганде Англия играла дьявольскую роль предводителя сил тьмы, пытавшихся погасить сияющий во Франции светоч Добродетели. «Британское правительство, — говорил Кутон, — виновно в преступлениях против человечества». Глава британского кабинета У. Питт-младший был торжественно провозглашен «врагом рода человеческого»[726], а все противники робеспьеристов объявлялись «агентами Питта». Оставался единственный выход для разрешения столь острого этического противоречия — устранение одной из непримиримых противоположностей. А поскольку данный конфликт проецировался робеспьеристами на политику, это означало физическое уничтожение соперников. «Цель не в том, чтобы сколько-то раз проучить, а в том, чтобы истребить безжалостных союзников тирании», — считал Кутон[727].
Напомню, что все социальные проблемы, как то: углублявшийся экономический кризис, недовольство широких слоев общества политикой революционного правительства, остававшегося глухим к их требованиям, нежелание подавляющего большинства населения воспринять искусственные нормы новой морали и прочее — робеспьеристы объясняли нравственной испорченностью части граждан и развращающим влиянием врагов Революции. «В силу самой природы вещей, — говорил Кутон, — такое великое политическое событие не может произойти без того, чтобы нравственная испорченность людей, всю жизнь проживших под властью деспотического и порочного правительства, не побуждала их использовать все средства, дабы обернуть это событие во вред поднимающимся добродетелям и погрузить те в небытие»[728]. Нетрудно заметить любопытную закономерность: чем активнее пытались робеспьеристы осуществить свою утопию, тем сильнее ощущали скрытое сопротивление общества и тем чаще звучал в их речах мотив «контрреволюционного заговора». Весной-летом 1794 г. без упоминаний о нём обходилось мало какое из выступлений Кутона.
Неудивительно, что при подобном восприятии действительности робеспьеристы неразрывно связывали окончательное торжество Добродетели с полным истреблением носителей Порока. Таким образом, террор рассматривался ими как необходимое средство построения совершенного общества. «Если движущей силой народного правительства в период мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор — добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна», — говорил Робеспьер[729]. Ему вторил Кутон: «Народ не может быть счастлив, пока не уничтожены все клики, все злодеяния, все пороки, пока не будет торжественно установлена власть нравственности и добродетели»[730].
Разительна перемена, происшедшая с Кутоном за полгода после его миссии в Пюи-де-Дом. Там, находясь в гуще людей, он мог воочию видеть последствия своих решений для судеб земляков, многих из которых он хорошо знал с детства и к которым испытывал столь свойственные его натуре сочувствие и сострадание. Вероятно, эта обоюдная живая связь и удерживала его от чрезмерно жестких мер. Иначе обстояло дело в Париже. Здесь, увлеченный созданием «Царства добродетели», погруженный в абстракцию «мира в облаках», он, похоже, уже не воспринимал террор как боль и страдание конкретных людей. В стенах Конвента, окруженный такими же фанатиками утопии, как он сам, Кутон не видел крови, ежедневно проливаемой на площади Революции во исполнение их воли. Известия о казнях не трогали его чувствительного сердца, потому что для него за каждым именем в списке приговоренных к смерти стоял всего лишь абстрактный носитель порока, а вовсе не реальный живой человек со своей неповторимой судьбой. Террор ощущался Кутоном как торжественный ритуал очищения земли от порока, как трудная, но высокая и радостная миссия избавления рода людского от бед и тягот его прежнего состояния. Этот отнюдь не жестокий от природы человек с энтузиазмом предлагал сам и поддерживал выдвинутые другими всё новые террористические меры. Террор для него — истинный праздник добродетели. Мало казнить короля, надо сделать эту дату ежегодным днем народного ликования[731]. Мало ввести смертную казнь для «нарушителей суверенитета нации», надо быть готовым подкрепить такое решение делом — «я, хоть и столь немощен, но возьму на себя исполнение приговора»[732].
Закономерным результатом подобной эволюции Кутона и вершиной его карьеры стало участие в создании кровавого декрета от 22 прериаля (10 июня 1794 г.). Составленный Кутоном и Робеспьером (Сен-Жюст находился тогда в миссии на фронте) и с огромным трудом проведенный ими через Конвент, этот акт открыл дорогу Великому террору. Характерно, что он был принят в тот момент, когда положение Республики оказалось как никогда прочным: её армии повсюду наступали, внутри страны было невозможным не только открытое сопротивление, но даже легальная оппозиция. Однако террор уже давно не диктовался обстоятельствами военного времени. Его цель четко сформулировал в своём докладе Кутон: «Отсрочка наказания врагов родины не должна превышать времени, необходимого для установления их личности. Речь идет не столько о том, чтобы наказать их, сколько о том, чтобы уничтожить»[733]. Закон полностью избавил Трибунал от ещё сохранявшихся немногочисленных и чисто внешних «юридических формальностей» и открыто распространил действие репрессивных мер на «моральные преступления». Отныне смертной казни подлежали те, «кто пытается ввести народ в заблуждение и мешает его просвещению, кто портит нравы и развращает общественное сознание, кто охлаждает энергию и оскверняет чистоту революционных и республиканских принципов».
После принятия закона 22 прериаля чудовищная машина террора начала быстро набирать обороты. В Париже ежедневно казнили до 60 и более человек. За шесть недель, прошедших до 9 термидора (27 июля 1794 г.), кровавая бойня только в столице унесла около полутора тысяч жизней. Политика реализации утопии вылилась в войну государства, управляемого фанатичными приверженцами «естественной» морали, против общества.
Но, сделав свой выбор, рыцари «Царства добродетели» не хотели отступать. Увлеченные мечтой, они хладнокровно взирали из своего «мира в облаках» на море слез и страданий, затопившее их родину. Франция стояла на краю катастрофы. Чтобы спасти ее, надо было сбросить иго утопии. Это произошло 9 термидора…
Вместе с другими робеспьеристами тогда потерял власть, а на следующий день и жизнь Жорж Кутон. Арестованный в Конвенте одновременно с братьями Робеспьерами, Сен-Жюстом и Леба, он был отправлен в тюрьму, а затем освобожден по приказу робеспьеристской Коммуны Парижа. Вернувшись домой, он узнал, что Робеспьер в Ратуше собирает сторонников и готовится к сопротивлению. Несмотря на просьбы жены остаться, Кутон отправился в Ратушу, чтобы разделить судьбу товарищей. Когда войска Конвента ворвались в здание, Кутон ударил себя кинжалом, но только ранил. Утром его первым внесли на эшафот, однако казнь неожиданно затянулась. Палач никак не мог пристроить полуживое, сведенное судорогой тело калеки на скамье гильотины, почти четверть часа он и так, и этак укладывал несчастного, причиняя ему ужасные мучения. Но вот наконец нож гильотины скользнул вниз, неся избавление от страданий… Жорж Кутон, горячо любивший людей и искренне желавший им счастья, исчез с лица земли и из их памяти. Осталось только имя-символ — страшный символ Великого террора.
Глава 3«РУССКИЙ ЯКОБИНЕЦ» ПАВЕЛ СТРОГАНОВ
Как бы ни старался водопад течь вверх, он всё равно будет низвергаться вниз.
История про то, как русский аристократ граф Павел Строганов во время Французской революции под именем гражданина Очера вступил в Якобинский клуб, — достаточно популярный сюжет отечественной литературы. Об этом и о других эпизодах его жизни в революционной Франции, где он оказался вместе со своим гувернером Жильбером Роммом, ставшим в дальнейшем видным монтаньяром, писали Александр Герцен, Юрий Тынянов и Марк Алданов[734]. Но ещё чаще к этому предмету обращались историки, посвятившие ему целый ряд статей и глав монографий[735]. Вот только до сих пор ещё никому не удавалось использовать все известные источники по данной теме, рассеянные по архивам Франции, Италии и России[736]