{250}. Как уверял русского государя по-французски «ревностный в искренней склонности к славе Вашего величества» анонимный доброхот, Матвеев полностью провалил свою миссию в Вене из-за неумения вести себя в приличном обществе, постоянных ссор с императорскими министрами и с другими иностранными дипломатами, с которыми он спорил из-за титулатуры, а также «говорил бранные слова о народах и особах». Виной всему была невоздержанность Матвеева в питии: «погрешения его обычая нелюдскаго приписуемо есть рюмкам вина, которое скоро голову его разогревает, к тому ж происходит сие от безмерного его славолюбия». В итоге «повседневными своими скотствами» Матвеев якобы сделал себя парией в венском обществе: хотя его еще и приглашают на званые обеды, но многие уже избегают приемов с его присутствием, «дабы отдалитися от позора его». В частности, принц Евгений Савойский «уже весьма от него устал, говоря что он больше не хочет с ним дела делать», потому что Матвеев «говорит поносные речи об особе» принца. Матвеев также «дерзнул <...> выговаривать господину генералу Боневалю, фавориту онаго принца». Речь идет о том самом графе Клоде Александре де Бонневале (1675-1747), который на тот момент еще находится на императорской службе (и по слухам, является любовником Евгения Савойского), но вскоре сбежит в Оттоманскую империю и прославится там как Ахмад-паша, реформатор артиллерии и создатель технических школ; позднее о своих константинопольских встречах с ним напишет сам Казанова. Матвеев таким образом оказывается связующим звеном между этим ярчайшим авантюристом эпохи и Сент-Илером.
Дальше — больше: оказывается, Матвеев влез в неоплатные долги, поскольку «блядка его коштует ему больше 12 ооо гульденов в год». Дама эта, «зовомая Шперлинх (sa putaine nomee Sperlinch), дочь лакея венского урожденного шведа», который украл 10 тыс. гульденов у своего хозяина и сбежал, уже больше года живет в доме Матвеева вместе со своей так называемой «матерью» — под одной крышей с законной женой посла. «Блядка» эта не только ввела посла в долги, но и «лучших его (господина Матвеева) товарищей выбрала», представив ему трех подозрительных типов, господина Люкаре (Luesquarer) из Кельна, полковника Такона (Тассоп) и неаполитанца дона Микеля Сардано. Примечательно, что «все трое сказываются быть великими конфидентами графа Стелса» — т.е. того самого Рокко Стелла, фаворита императора, который упоминался и как предполагаемый покровитель Сент-Илера! Матвееву обещали, что эта троица обеспечит ему содействие фаворита в делах, но тот только тянет время и тормозит решение вопросов.
Верховодит всей этой кампанией, однако, другой проходимец: Матвеев приблизил к себе «некоего зовомого барон фрон Биль (baron de Fronville), которой сам себя бароном окрестил». Этот самозваный барон родился во Франции или в Лотарингии, «ведомо что он сын есть шарлатанской, или рыночного продатчика лекарств»; «прежде сего был он мошельником в Париже, а потом лазутчиком французским при польском дворе, говорит он и по-польски», а затем «вмешался в корреспонденцию с Рагоцием{251}, но усмотря, что хотели его изловить, он ушел». В общем, отец проходимца «не умел исправить никакого зачатого ремесла, а годен он виселицы». Сын, разумеется, не уступает отцу: будучи доверенным человеком Матвеева, Фронвиль одновременно «конфидент есть тайной министра шведского резидующего при здешнем дворе» и действует согласно с «реченною блядкою» Шперлинх. Меж тем Матвеев якобы прочит его в свои преемники («тот человек есть, которого господин Матвеев произвел на свое место, чтобы быть ему министром, и слово ему дано уже») или же, как вариант, предлагает создать специально для него должность «банкира резидента или царского агента» в Вене (а на самом деле «есть только сие чтоб доставить Шперлинге, инакож метресе господина Матвеева, знатной подарок, яко же и курважной матере той красавицы, которые обе две прямые канальи суть»). Итак, Матвеев, обличавший, как мы помним, мнимого барона де Сент-Илера, якобы подпал в Вене под влияние совершенно такого же самозванца — и пытался устроить его на русскую службу.
Проверить достоверность этих доносов нам, конечно, трудно, как трудно было бы проверить их достоверность и Петру. С.М. Соловьев предполагал в свое время, что за доносом этим стоит саксонское посольство в Вене: еще летом 1714 г. Матвеев получил известие о своем переводе послом в Польшу, и правительство короля Августа II могло быть заинтересовано в том, чтобы сорвать это назначение{252}; и действительно, как известно, оно не состоялось — вместо нового посольства Матвеев вернулся в Россию, причем поначалу никакого назначения не получил и лишь позднее стал президентом Морской академии, да и то без жалованья. Примечательно, что второе письмо по этому вопросу из Вены, пришедшее в декабре того же года, выражает, как можно понять, удовлетворение отказом царя назначать таких дипломатических представителей, как Фронвиль («с удовольствием уведомилися, что творение посланника таковым образом у вас не опробовано есть»).
Вне зависимости от степени достоверности этой информации конкретно в случае Матвеева, нетрудно заметить, что вообще среди приближенных Петра не много нашлось бы таких, кто бы не пил неумеренно (в том числе до «скотства»), не имел бы метрес и долгов и не был бы тщеславен. Более того, предлагаемое в доносе описание прегрешений Матвеева — это во многом описание нормального, даже необходимого для человека в его статусе поведения. Упрямые, до скандалов и разрывов, споры о титулатуре (как и обвинения России в «неуместности» подобных споров) были обязательным элементом дипломатических сношений в этот период и неотъемлемой частью усилий России по утверждению своего международного статуса{253}. Огромные долги, с которыми Матвеев действительно вернулся из Вены, были неизбежным следствием пребывания на дипломатической службе, поскольку содержать себя соответственно высокому званию посла и вести светский образ жизни на государево жалованье было решительно невозможно (это относилось, кстати, не только к российским дипломатам, но и к западноевропейским). Точно так же абсолютной необходимостью для посла было и общение с сомнительными персонажами, подобными тем, которые красочно описаны в доносе: именно среди них или с их помощью приискивались информаторы и агенты.
Дело, однако, не в том, насколько каждое из содержащихся в доносе обвинений отражает какую-то реальность: вероятно, мы не ошибемся, предположив, что в какой-то степени отражает. Под самый конец петровского царствования граф Матвеев окажется среди «героев» очередного доноса о лихоимстве в верхах, который грозил вылиться в самое масштабное следственное дело о коррупции той эпохи, — спасла фигурантов лишь смерть государя{254}. Дочь графа, по слухам, вскоре станет любовницей самого Петра; ее сын, прославленный генерал П.А. Румянцев, едва ли не официально признавался в XVIII в. за царского бастарда. Существеннее, что пьянство, любовницы, долги и тщеславие, приписываемые здесь конкретно Матвееву, составляют неотъемлемые атрибуты обобщенного, олитературенного образа человека, подверженного «страстям» и неспособного владеть собой, а потому и негодного к государственным делам. Характерно здесь упоминание графа Стелла: с одной стороны, вполне вероятно, что и Матвеев, и Сент-Илер действительно так или иначе общались с ним; но с другой, он здесь явно предстает и как имя нарицательное, как архетипический фаворит, который покровительствует мошенникам, потому что он и сам мошенник. Вопрос поэтому состоит скорее в том, как и когда эти элементы описательного шаблона актуализируются, когда указание на рутинные, в общем-то, реалии начинает и в самом деле восприниматься окружающими как убедительное обвинение, за которым должны последовать какие-то действия.
И действительно, подобные формульные обвинения мы находим практически в каждом доносе. В феврале 1714 г. анонимный же доброхот (на этот раз из русских) сообщал царю, что его агент в Англии Федор Салтыков, прибыв в Лондон, «не мог ниже трех месяцов удержать своею тщеславною глупостию на нем положеннаго дела тайно. В неколикое время по прибытии своем в Лондон зделал он банкет про нечестных жен, на котором банкете показал свою магнифисансию и объявил свой характер и свое дело, и тако многие корабли были остановлены». Разумеется, он также содержит метресу, «которая ему больше коштует втрое, нежели ево жалованье»{255}.
Точно так же Анри Лави сообщает осенью 1714 г., что Сент-Илер не только «умом гибок и проницателен, легко раскрывает секреты, свои и чужие», но и «чрезмерно охоч до женского пола, чувствителен к лести и не брезгует вином»; сам Сент-Илер год спустя практически зеркально воспроизводит этот же набор обвинений в адрес самого Лави. Вообще, морской комиссар был и в самом деле похож на Сент-Илера: негоциант из Бордо, он был выдворен в 1701 г. из Англии за попытку организовать контрабанду свинца. После разорения семейного бизнеса Лави каким-то образом оказывается на службе у российского представителя в Венеции, ведет там непонятные дела в 1710 г., потом оказывается в Вене: их пути с бароном вполне могли там пересекаться. Разумеется, Лави тоже был прожектером: назначения в Россию он добился для того, чтобы реализовать свой план по созданию Compagnie de commerce de la Grande Russie (b 1714 г. ему даже удалось снарядить четыре судна){256}.
В доносе Сент-Илера все эти пункты биографии Лави превращаются в элементы обвинительного заключения (документ 54){257}. «Он дважды был объявлен злостным банкротом, за что попал в тюрьму и подвергся уголовному преследованию со стороны парламента Бо