рдо, но из тюрьмы совершил побег», — обличает Сент-Илер конкурента за те поступки, которые значились в его собственном послужном списке. «После побега он укрылся в Англии <...> откуда снова был принужден бежать», — словно пересказывает он свой собственный жизненный путь. «Он объездил всю Германию за четыре года или пять лет, нанимая всякого рода особ» — примерно то же самое, как мы помним, Сент-Илер и сам обещал царю. Наконец, еще один характерный пункт обвинения: «он по происхождению протестант», а затем «отрекся от своей протестантской веры из корыстных соображений» — нетвердость в вере должна говорить о ненадежности человека. Разумеется, именно сам Сент-Илер несколькими годами ранее расписывал английским министрам свой предполагаемый переход в протестантизм как повод, чтобы остаться в Англии. Стоит добавить, что, когда в Россию несколькими годами спустя приехал французский посланник Кампредон, из его донесений следовало, что Лави якобы работал на англичан и голландцев и вел торговые переговоры с Россией не в интересах французской короны, а в своих собственных — не говоря уже о его «склонности к мошенничеству и разврату (mauvaises habitudes de crapule et de libertinage)».
Эпоха авантюристов?
Возможно ли в этом случае вообще провести грань, отделяющую мошенника-авантюриста от «обычного» дворянина — искателя фортуны в контексте той эпохи? Показателен в этом смысле пример барона фон Шлейница, который, как мы видели, играл столь значительную роль в судьбе Сент-Илера в конце 1710-х — начале 1720-х годов. Шлейниц был, разумеется, самым настоящим бароном с обширным жизненным и светским опытом. Он, однако, не только не пытался разоблачить французского самозванца, но и санкционировал его брак с собственной родственницей, поддерживал Сент-Илера и продолжал переписываться с ним и после его ухода с русской службы. Значит ли это, что Сент-Илеру удалось провести и этого дипломата, который сам был не чужд интригам и авантюрам? Скорее следует предположить, что для него, как и для многих других, подлинная идентичность Сент-Илера была и не важна — особенно когда речь шла о том, чтобы использовать его в своих политических комбинациях. И именно на примере Шлейница, пожалуй, особенно хорошо видно, как тонка грань между авантюристом самозваным и искателем фортуны с настоящим баронским титулом.
Впервые имя Шлейница начинает мелькать в русских источниках в конце 1710-х годов. В этот момент он состоял на брауншвейг-вольфенбюттельской службе и в этом качестве привлекался к переговорам «о делах марьяжных» царевича Алексея Петровича и принцессы Шарлотты{258}. Поначалу в ходе обсуждений при герцогском дворе Шлейниц высказывался против этого матримониального союза. Он признавал, конечно, что царь — один из могущественнейших и богатейших монархов Европы, поэтому возможные выгоды от альянса с ним несопоставимы с тем, что можно получить от других государей. Шлейница смущали, однако, непрочное, как ему казалось, положение худородных Романовых на престоле, еще больше подорванное начатыми Петром реформами; непредсказуемость результатов шведской войны; невозможность добиться выполнения русскими условий будущего брачного договора, особенно учитывая характер царского любимца Меншикова, по его оценке, самого ограниченного и бесчестного человека на свете. Полтавская победа, однако, радикально изменила положение России на европейской арене. Уже в 1709 г. Шлейниц становится одним из энтузиастов этого брачного проекта и главным уполномоченным с брауншвейгской стороны; когда дело начинает близиться к благополучному завершению, он претендует на пост церемониймейстера принцессы. Когда Шлейница отправили к Петру улаживать последние детали брачного договора, он вернулся к герцогу Антону Ульриху, деду невесты, практически с пустыми руками — но с сообщением, что переходит на русскую службу{259}.
Посредником, пригласившим его в Россию, был, кажется, еще один искатель фортуны барон Иоганн Кристоф фон Урбих, датский дипломат на русской службе и приятель Лейбница, который и играл ключевую роль в «марьяжных» переговорах с русской стороны (кстати, именно у Урбиха находился ок. 1709-1710 гг. в услужении и Анри Лави) {260}. Уже в августе 1710 г. Шлейниц сообщает кн. Б.И. Куракину, что ему предложено быть в службе царя «за церемониймейстера, интродуктора посольского, также и в характере consillier d’Etat". Не видно, чтобы фигура Шлейница вызывала какое-то отторжение: Куракин, неоднократно сталкивавшийся с ним по дипломатическим делам, чуть позже рекомендует его царю как вполне достойного быть посланником в Ганновере{261}. Сам пригласивший его Урбих, впрочем, уже жалуется к этому времени Лейбницу на чрезмерную активность Шлейница{262}.
В итоге Шлейниц действительно становится посланником в Ганновере, одновременно числясь обер-гофмейстером кронпринцессы и получая соответствующее жалованье. Попытки Шарлотты, весьма стесненной в деньгах, добиться, чтобы Шлейниц или приступил к своим обязанностям при ее дворе, отказавшись от должности в Ганновере, или же освободил пост обер-гофмейстера, чтобы она могла нанять кого-то другого, успеха не имели: Шлейниц вперед нее нажаловался Петру, царевичу и канцлеру Головкину на притеснения со стороны принцессы{263}. Когда Шлейниц все же прибыл ненадолго для исполнения своих обязанностей, дело кончилось новым скандалом. Поползли слухи о связи Шарлотты с одним из молодых придворных, и несчастная принцесса считала, что их распространяет Шлейниц в отместку за попытку уволить его. Так ли это было на самом деле, разумеется, неизвестно. «Он начинает плакать, призывать Бога и небо в свидетели, яростно проклинать тех, которые изобрели подобную ложь и наклеветали на него, клянется в верности, так что можно считать его ангелом. Таким образом, он, без сомнения, в состоянии провести самых тонких людей; нужно хорошо знать его поведение, чтобы не поддаться всему, что он говорит», — писала Шарлотта родителям{264}.
Осенью 1713 г. Шлейниц, как кажется, попался на попытке играть собственную игру уже в европейской дипломатии. Когда кн. Б.И. Куракин сообщил в Петербург, что Шлейниц по поручению Петра предложил ганноверскому курфюрсту медиацию между северными державами, т.е. роль посредника в мирных переговорах, канцлер Головкин возмутился: ничего подобного Петр Шлейницу не поручал. Головкин требовал от Шлейница ответа, «для чего, противно указа Ево величества он курфирсту объявил о медиации». Шлейниц в ответ лишь извинился, что он-де, вероятно, «худо понял» указания Куракина и что вообще «сей термин весьма есть малой важности»{265}. Никаких последствий для него, как кажется, этот эпизод не имел.
Когда в 1715 г. в Петербурге появляется Сент-Илер, он, судя по всему, представляется Шлейницу вполне удачной партией для его немолодой уже по стандартам той эпохи родственницы. В дальнейшем Шлейниц активно использует француза как партнера по международным интригам. И наоборот, насколько можно судить, увольнение Сент-Илера с поста директора Морской академии само по себе никак не повлияло на положение его свойственника: более того, как мы видели, Шлейниц пытался заступаться за него через Шафирова. Во всяком случае, сам Шлейниц в 1717-1718 гг. упоминается в переписке как вполне доверенный дипломат и даже получает назначение послом в Париж{266}. Как сообщал весной 1718 г. Лави, оно стало результатом «смертельной ненависти» между кн. Б.И. Куракиным и Шафировым: на этот престижный пост претендовал сам Куракин, но Шафирову удалось провести вместо него Шлейница. Последний описывается как «креатура и личный друг» Шафирова — впрочем, обо всем этом Лави знает со слов самого Шлейница{267}.
В начале 1719 года, однако, именно вице-канцлеру Шафирову поступает из Франции донос от нового информатора, где связи Шлейница с Сент-Илером уже представляются как компрометирующее обстоятельство. Информатор этот появился у российского правительства летом 1717 г.: вероятно, его взял на службу во время поездки в Париж сам Петр. В присяге, подписанной в Париже в июне 1717 г., этот француз, именующийся «шевалье де Гийе» (de Guiller), пред богом и святым Евангелием клянется «в верности Его царскому величеству», обещает держать порученные ему дела в тайне и точно выполнять полученные приказы «в качестве агента во Франции»{268}. Уже в сентябре того же года он направляет Шафирову и одновременно Макарову сообщение, призванное продемонстрировать его рвение на царской службе: оказывается, он наконец-то обнаружил некоего человека, представившего при французском дворе проект введения нового налога, «Cens Royal». Проект этот был представлен регенту герцогу Орлеанскому: предложение прожектера было «опробовано, исследовано, найдено изрядным и одобрено». Теперь новый царский агент представляет его вниманию Петра под названием «Cens Imperial ou Domenial»{269}. При ближайшем рассмотрении видно, что речь идет о документе, который уже давно известен в российской историографии и в котором, по оценке Е.В. Анисимова, «наиболее последовательно [излагается] идея податной реформы, сопряженной с заменой подворного принципа подушным» {270}. Проект этот, как мы теперь понимаем, был известен историкам как раз по той копии, которая была направлена агентом Макарову и отложилась в бумагах Кабинета