Этого мало: примерно в то же самое время Петру поступает еще один донос, на этот раз от русского человека, оставленного в Париже учиться царского денщика и крестника Алексея Юрова, который близко к тексту повторяет письмо бывшего секретаря Шлейница. Юров сообщает, что барон «у двора мало приятен, хотя сам себе и льстить может», «ни малого разума, ни верности не имеет, ниже скрытости в делах». Живет барон полгода за городом, в нескольких милях от Парижа, «а часто бывает что и в месяц не заглянет» ко двору, отчего идут слухи, будто Петр переменяет политику в отношении Франции. Шлейниц публично выражает недовольство условиями службы: «Неумолкаемое же сетование всему свету от него происходит, иногда о том что мал его характер, и что мало ему жалованья», и что из-за этого он думает покинуть русскую службу. Соответственно, французский двор с ним серьезные дела вести и не хочет, «одним словом, мощно сказать, что ни чести ни прибыли от него нимало является». Регент якобы хотел просить об отзыве Шлейница, но английский посол его отговорил: барон-де «нам не мешает, а ежели будет другой то нам помеха будет в делах». Юров якобы слышал обо всем этом от «верных друзей» — или же он просто повторял доношение бывшего секретаря Шлейница, которого царский денщик, по его же словам, знал как честного человека?{280}
Как и в случае других подобных доносов, описание событий, которые, видимо, действительно имели место, густо приправлено здесь корыстными мотивами самих доносителей, которые на поверку оказываются такими же искателями фортуны, что и обличаемый ими Шлейниц. Оправдываясь за увольнение донесшего на него секретаря, Шлейниц называет его предателем, который якобы вскрывал и переснимал его письма и имеет пенсию от английского короля{281}. Вполне вероятно, что Шлейниц преувеличивает, — однако же впоследствии секретарь этот вынужден был признать, что действительно, как его и обвинял барон, он поддерживал контакты с английскими властями: его брат обещал ему добыть рекомендацию в английскую службу{282}. Юров же, похоже, и сам метил на место Шлейница; во всяком случае, его приключения мало уступают похождениям Сент-Илера. В Париже он инвестировал в акции Компании Миссисипи, разорился на них, пытался поправить свои дела женитьбой на француженке с 1500 рублей приданого («по протекции некоторых здешних господ нашел у одного инспектора де полис, он же директор женерал в некоторых откупах, который с радостию мне аккордовал дочь свою»); по возвращении в Россию стал платным информатором французского посольства, подписал один из проектов 1730 г.{283}
С другой стороны, доношения эти отражают и вполне обычные реалии дипломатической жизни того времени. Так, Шлейниц действительно, как это упоминают доносители, жаловался на дороговизну в Париже и на невозможность прожить на царское жалование, ссылаясь вполне обоснованно на высокие представительские расходы, на необходимость содержать себя сообразно «данного мне характера министра Вашего величества и Вашей собственной славе». Необходимость для представителя великой державы одеваться по моде и снимать на лето загородный дом, как это делают другие дипломаты и светские господа, тоже вполне понятна. Весной 1720 г. Шлейниц чуть ли не ставит царю ультиматум: он просит повысить жалованье на будущее и заплатить просроченное за прошлые годы. Если же Петр не готов выделить ему «сей прибавочный депанз к содержанию» или вовсе считает его «негодным к услугам», то Шлейниц даже просит его отозвать из Парижа: «Всеподданнейше прошу меня от сего двора как скоро возможно отозвать и меня паки в Германии употребить, где я могу теми 7000 прожить и доволен быть»{284}. Как мы знаем, ровно на это же жаловались абсолютно все российские послы и вообще все россияне, посылавшиеся за рубеж по служебным делам, — включая и обличавшего Шлейница Алексея Юрова. Тремя годами позже о невозможности прожить в Париже на государево посольское жалованье будет сокрушаться кн. А.Б. Куракин. «Мне переведенным жалованием не токмо мизерно, но невозможно никоими мерами прожить, — жаловался дипломат Остерману . — И когда я и полной оклад получал, без вспоможения отца моего не можно жить, ныне отец мой вспоможения, за крайним своим недостатком, чинить не может»{285}. «Вашему величеству есть известно о здешнем дворе, какие лишние издержки пред другими дворами иметь надобно, а особливо для Версалию, — объяснял он Петру, — понеже двор королевский всегда там бывает, и для той надобности лишние лошади иметь, так же в приезд там за постоялое в обержах{286} платить как себе и доместиком лишнее держится»{287}. Получить от казны компенсацию за понесенные им в Париже расходы А.Б. Куракин пытался еще и многие годы спустя.
Особенно обострилась проблема парижской дороговизны именно в 1720 г. на фоне краха Компании Миссисипи: кто-то из россиян инвестировал в акции, кому-то выдали жалованье обесценившимися банковскими билетами, все пострадали от резкого скачка вексельного курса. Разорился, по его словам, на этом пузыре и сам Шлейниц. Примечательно, впрочем, что как раз накануне краха этой финансовой пирамиды сам же Шлейниц, с ведома и одобрения Петра, вел с Джоном Лоу переговоры о приглашении этого ценного финансового эксперта на русскую службу{288} — еще один пример того, как близко друг от друга проходят траектории авантюристов той эпохи: наш герой оказывается на расстоянии одного рукопожатия и от этого величайшего финансового прожектера столетия.
Вероятно, поступающие на Шлейница доносы имели некоторый кумулятивный эффект, потому что в июне 1720 г. Петр направляет в Париж своего личного эмиссара П.И. Мусина-Пушкина. Его поездка была обставлена как настоящая спецоперация: он должен был при помощи Шлейница добиться личной аудиенции с аббатом Дюбуа, а затем, оставшись наедине, устно спросить его, желал бы тот и дальше вести сношения с Россией через Шлейница? Если бы Дюбуа выказал недоверие к Шлейницу , Мусину-Пушкину следовало немедленно заявить, что Его царское величество будет рад прислать другого посла (речь шла о кн. Б.И. Куракине). И в самом деле, как доносил впоследствии Мусин-Пушкин, Дюбуа в ответ заявил, что «о котором деле мы со Шлейницем не говорим, все, от слова до слова, в Ганновере, Швеции и Вене известно. Кроме Шлейница некому это разгласить»{289}.
Возможно, этот отзыв Дюбуа в самом деле отражает как раз утечку информации через Сент-Илера, а возможно, и недовольство Дюбуа и регента причастностью Шлейница к заговору Челламаре. Во всяком случае, уже в ноябре Лави сообщает из Петербурга о слухах, что Шлейниц будет отозван и заменен кн. В.Л. Долгоруковым и что вообще теперь к важным внешнеполитическим вопросам будут допускать только природных русских подданных{290}. Месяц спустя сам Шлейниц обращается к французскому правительству с довольно неслыханной просьбой: оказывается, он уведомился, что его отзыв — это результат интриг Лави. Якобы именно Лави дал понять царю («insunuer»), будто регент хочет видеть на месте Шлейница министра русского происхождения. Посол просит французское правительство опровергнуть эти инсинуации и объясняет, что его отзыв — это происки его врагов, которые стремятся сорвать заключение русско-французского союза{291}. Тем не менее в начале 1721 г. Шлейниц был все же заменен в качестве полномочного министра во Франции переведенным из Дании кн. В.Л. Долгоруковым, причем недоверие к барону со стороны французского министерства прямо называлось в русской официальной переписке как причина его отзыва. Однако уже в марте 1721 г. Дюбуа дезавуировал свое прошлогоднее заявление о недоверии к Шлейницу: как говорил теперь французский министр кн. В.Л. Долгорукову, «бутто он Шлейниц о том секрете писал или словесно некоторым его друзьям сказывал, на то [Дюбуа] изволил сказать что может то быть, только он о том не ведает»{292}, и вообще что Шлейниц Петру «при здешнем дворе со всяким усердием служил, только некоторым особам о делах говорил»{293}.
И действительно, несмотря на предполагаемое недоверие к нему, Шлейниц остается в Париже и продолжает активно общаться с французскими министрами, прежде всего с самим Дюбуа. Более того, опираясь на свои связи в Париже, он фактически участвует в дипломатических сношениях с Францией параллельно с официальными российскими представителями. Особенно тесные отношения у него складываются именно со сменившим его кн. В.Л. Долгоруковым. В доношениях последнего постоянно встречаются фразы вроде «приезжал к барону Шлейницу вчерашняго числа цесарской министр <...> и между другими разговорами все вышедонесенное ему сказывал»; «барон Шлейниц и я ему аршевеку [Дюбуа] разсуждали»; «аглийский министр сказал Шлейницу». Долгоруков часто упоминает, что советуется со Шлейницем, посылает его ко двору или к министрам, когда сам не может поехать, и проч.{294} До некоторой степени эта ситуация сохраняется и с прибытием на смену Долгорукову кн. А.Б. Куракина: последний доносил, например, осенью 1722 г. в Коллегию иностранных дел, что «барон Шлейниц сообщил <...> что кардинал Дюбуа в бытность ево, Шлейница, в Версали объявил ему, барону Шлейницу, что посол <...> из Констянтинополя писал ко двору», и т.д. Такое общение Куракина с Дюбуа через Шлейница ничуть не смущает Коллегию иностранных дел, князю велено отвечать на подобные сообщения от Дюбуа, просить его о чем-то и т.д.