{295} Видно, однако, что Куракина, в отличие от Долгорукова, эта ситуация крайне раздражает, он чувствует себя некомфортно — тем более, что, как известно, Дюбуа отнесся к его приезду негативно, а само назначение столь молодого человека, как Куракин, было воспринято как плохой сигнал.
На фоне информации, которую сообщил шевалье де Гийе, примечательно, что Шлейниц посвятил значительные усилия (в том числе и после своего отзыва) лоббированию отправки послом в Россию именно Бертона. Кандидатура его вроде бы была одобрена Петром в ходе пребывания царя в Париже, а осенью 1718 г., как мы помним, Сент-Илер анонсировал в Санкт-Петербурге скорое прибытие Бертона. Вскоре после этого последовал донос шевалье де Гийе. Имел ли он какое-то значение или нет, сказать сложно; но существенно, что не был отправлен не только Бертон, но и никакой другой посол: гораздо более значимыми, чем личные качества Бертона, здесь были, видимо, колебания в политике Франции в целом. Бертон тем временем считал себя назначенным послом. В апреле 1720 г. он просит Петра пожаловать ему орден Св. Андрея, ссылаясь на то что он «рожденной шляхтич, о чем полномочной Ваш министр при сем дворе совершенно ведает». Петра он именует «величайшим императором на свете», добавляя, что нет ни одного француза, который бы не завидовал назначению Бертона «резидовать от короля государя моего при Вашем величестве»{296}.
В начале 1721 г. в Россию, как известно, приезжает из Стокгольма с посреднической миссией Кампредон, и в этом контексте опять всплывает имя Бертона: Шлейниц всячески интригует в пользу его назначения, причем, насколько можно судить, пользуется в этом отношении полной поддержкой кн. В.Л. Долгорукова. В их донесениях в этот момент отправка Кампредона и задержка отправления Бертона представляются как происки со стороны аббата Дюбуа (к тому времени ставшего кардиналом). Информация эта исходит в том числе и от самого Бертона: «О Кампредоне мне вчера сказывал здесь господин Бертон, что он креатура абе де Буа», пишет Долгоруков. Бертон приходил к князю, рассказывал о своем назначении «в характере» посла, о понесенных им убытках, о том, что Дюбуа «посылке препятствует для короля аглинского». Однако Долгоруков получает подтверждения этой информации и из других источников в Гамбурге и в Копенгагене. «В Гамбурхе от француского посланника Пуцина я о том слышал», — пишет он; а другой его источник, «Криспин, о котором прежними моими доносил», сказывал Долгорукову, что Кампредон имеет пенсию от шведского короля и получает долю из французской субсидии Швеции в размере 50 тыс. ефимков{297}. Другие источники («другие сказывали») уверяют Долгорукова, что Кампредон назначен по требованию английского и шведского королей, которые прямо дадут ему инструкцию{298}.
Очевидно, что сообщения эти отражают в том числе и политическую борьбу во французском правительстве, попытки противников Дюбуа саботировать проводимую им в отношении северных держав линию. Кроме того, возможная посылка Бертона становится частью сложных дипломатических маневров вокруг направления французской дипломатической миссии в Россию вообще. Огрубляя, Санкт-Петербург всячески настаивает на присылке французского представителя, причем возможно более высокого ранга: для Петра это вопрос престижа и международного признания. Париж же пытается сделать приезд посла христианнейшего короля предметом торга, обусловить его выполнением каких-то собственных требований; к тому же, в связи с направлением такой миссии неизбежно вставал бы вопрос о церемониале и титулатуре царя. В апреле 1721 г. Долгоруков напоминает Дюбуа, что хорошо бы направить французского посла в Россию, не упоминая при этом Бертона по имени. Дюбуа в ответ заявил, что надобно, чтобы сначала Кампредон все как следует устроил в отношениях между двумя странами{299}. В августе уже сам Дюбуа говорит, что, мол, самое время кого-нибудь послать в Россию, а Кампредон нужен в Швеции: примечательно, впрочем, что об этом мы знаем со слов Шлейница: «Потом он, аршевек, спрашивал его, Шлейница, годен ли в тое посылку де Бертон, Шлейниц ответствовал, что годен»{300}. В сентябре Бертон рассказывает, что его вдруг вызвал Дюбуа и велел, чтобы он «с поспешением готовился ехать»{301}. В октябре, однако, появляются слухи, что постоянным послом в Россию приедет все-таки Кампредон. Долгоруков настаивает в разговоре с регентом герцогом Орлеанским, что «о прибытии Кампредона при [русском] дворе <...> ведомости не имеют, а ожидают по прежним ведомостям де Бертона». Регент отвечает, что Бертона, конечно, отправит, но прежде надо послать Кампредона, «для того что [он] в таких делах уже бывал, а Бертон еще не бывал»{302}.
Для наших целей все это существенно, поскольку отражает функционирование за фасадом государевой службы неформальных дипломатических и квазидипломатических сетей, одним из элементов которой и был — или пытался быть — Сент-Илер. В данном случае речь идет о сети, выстраиваемой Шафировым, клиентом, креатурой и «аті particulier» которого, как уже говорилось, и был Шлейниц. Именно через эти сети сановники и их клиенты решали свои карьерные задачи, получали и передавали информацию, а зачастую — и пытались реализовывать свою собственную внешнеполитическую программу в противостоянии с конкурирующими сетями. Мы уже упоминали, что Шлейниц вел с Шафировым партикулярную переписку с использованием особого шифра. После своего смещения с поста посла Шлейниц отправляет в Санкт- Петербург собственного сына, поддерживая через него параллельный канал коммуникации. Бывший посол переписывается с сыном с помощью шифра, подробнейшим образом рассказывая ему о политических новостях из Парижа{303}. Шлейниц-младший использует эти сведения в общении с Коллегией иностранных дел: например, «в нашей Коллегии иностранных дел оного тайного советника барона Шлейница сын подал экстракт с письма его, тайного советника, к нему писанного из Парижа от 21 сентября/2 октября, в котором написано что кардинал Дюбуа сказывал ему, что везирь турской нарочного к нему куриера присылал у него осведомитца, в каком состоянии мы с Францией обретаемся, и как он, кардинал, нынешний наши воинские действа на Каспийском море и на персидских границах приемлет»{304}. Кроме этого, уже в июле 1721 г. Шлейниц-младший начинает писать Петру прошения с просьбой о награждении своего отца, потерявшего все свое состояние за время пребывания в Париже. Шлейниц, как объясняет его сын, не совершал никакого преступления: наоборот, потратил «лучшие годы» на русской службе, и теперь Лондон и Вена озлоблены на него за сорванные им дипломатические интриги этих враждебных России держав; правда, негоциации его во Франции успеха не имели, но в том виноваты изменившиеся европейские «конъюнктуры»{305}.
В этой модели Шлейниц-старший является личным представителем Шафирова в Париже подобно тому, как Шлейниц-младший является агентом своего отца при Шафирове. Донесения французских представителей в России Кампредона и Лави за этот период содержат многочисленные упоминания визитов к ним в Петербурге Шлейница-младшего в качестве доверенного сотрудника и посредника Шафирова, и именно через Шлейница-старшего Франция, по сообщению Кампредона, обещала вице-канцлеру взятку{306}. С другой стороны, Шафиров прямо сообщает Кампредону, что под Шлейница подкапывались люди, желавшие тем самым повредить ему, вице-канцлеру. «Услуга, оказанная Шлейницу, может расположить Шафирова в нашу пользу», — добавляет французский дипломат{307}. По словам самого Дюбуа, он действительно заступался за Шлейница перед царем, а кроме того, провел через Регентский совет решение о компенсации ему потерь, понесенных в результате краха Компании Миссисипи{308}. Примечательно, что хорошие, как кажется, отношения Шлейница со сменившим его в Париже кн. В.Л. Долгоруковым связаны, вероятно, и с тем, что и князь тоже ориентировался на Шафирова, одна из дочерей которого была замужем за одним из Долгоруковых, а не на Куракина.
Попытки Шлейница провести Бертона на должность французского посла в России вписываются в ту же логику: такое назначение позволило бы ему и его патрону Шафирову полностью монополизировать контроль над каналами обмена информацией между Петербургом и Парижем. Неудивительно, что изначально Шафиров и его клиенты воспринимали приезд Кампредона в Россию как угрозу. Но уже к осени 1721 г. Шафиров, как кажется, приходит к выводу, что с Кампредоном как креатурой Дюбуа можно работать, — и Бертон, соответственно, становится больше не нужен. Отчасти это сотрудничество объясняется ориентацией Шафирова на союз с Францией, но, кроме того, Шафирова и Дюбуа естественным образом сближает их общая вражда с Куракиным. Если Шафиров воспринимает Куракина как конкурента в борьбе за контроль над русской дипломатической сетью в Европе, то в глазах Дюбуа Куракин неприемлем тем, что ориентируется на его политических соперников во Франции. Как можно понять из переписки Кампредона и Дюбуа, Куракин — по мнению французского министра — исходил из того, что после совершеннолетия Людовика XV нынешнее министерство падет и что выстраивать отношения надо не с Дюбуа и герцогом Орлеанским, а с их опальными противниками, которые неизбежно придут им на смену. Как мы знаем, во многом именно это и произошло в 1726 г.; но пока Дюбуа воспринимает кратковременный частный визит Куракина в Париж совершенно истерически, как попытку русского дипломата возобновить свои старые контакты с врагами Дюбуа и плести против него заговоры.