Потрясенные звериной жестокостью националистов – не было сомнений, что это сделали они, – разведчики покинули хутор.
Группа двинулась дальше, и с каждым километром сил оставалось все меньше. От голода и усталости кружилась голова, перед глазами расплывались разноцветные круги. Начали сгущаться сумерки, а лесу не было видно конца. В какой-то момент Сизову показалось, что между ветвями проглянули постройки, и он не ошибся. Прячась за деревьями, красноармейцы подобрались ближе, залегли и стали наблюдать за домом.
На первый взгляд ничего не говорило об опасности. По двору сновали гуси и куры, у будки лежала лохматая дворняга, в загородке две лошади жевали сено, в сарае мычали коровы. Порыв ветра донес запах свежеиспеченного хлеба. Все бросали нетерпеливые взгляды на Рябова, но он распорядился продолжать наблюдение. Немцев на хуторе точно не было, а в окнах время от времени появлялись силуэты мужчины и двух женщин.
Покончив с сомнениями, Рябов решил действовать. Он взял карабин наизготовку и хрипло прошептал:
– Володя, за мной! Проверим что и как!
– Есть, командир, – откликнулся Сизов и приготовил гранату.
– Саша, – Рябов обратился к Орлову, – ты за старшего. Если что, отходите в лес.
– Нет, Иван Васильевич, мы вас не бросим! – замотал головой Орлов.
– Погоди, Саша. Если напоремся на кого, мы и сами справимся. Ну а если…
– Иван Васильевич, мы ж не шкуры, чтоб вас бросать, – поддержали Орлова другие бойцы.
– Всё, ребята! Отставить разговоры, это приказ! – отрезал Рябов, и они с Сизовым, держась края опушки, стали подбираться к дому.
Позади остался сеновал, и тут залаяла собака. Штора на одном из окон дернулась, за ней мелькнуло настороженное лицо женщины. Прошла минута, другая. В вечерней тишине раздался лязг засова, дверь открылась, и на крыльцо вышел бородатый мужчина. В одной руке он держал охотничье ружье, в другой – керосиновую лампу. В тусклом свете трудно было разглядеть его лицо.
Рябов шагнул вперед и поздоровался, но ответа не услышал. Бородач навел на него ружье и сиплым голосом спросил:
– Хто такой?
– Свой, – уклончиво сказал Рябов.
– Свои нэ шастають по чужим хатам.
– Кто в доме?
– Да хто ты такой, шоб я отчитывался?! – В голосе бородача слышалась угроза.
– Вас как звать? – миролюбиво произнес Рябов.
Бородач, пожевав губами, буркнул:
– Ну, Васыль. И шо с того?
– Василий, нам надо немного. Поесть и переночевать. Завтра утром мы уйдем.
– Аха, вы потикаетэ, а мынэ, жинку та дитяток нимцы вздернут. Нэма миста у мэнэ для вас. Прячьтесь в другом мисте. Я…
– Дядя, ты что, не хочешь помочь бойцам Красной армии? – потерял терпение Сизов.
– А, хде ты бачив ту Червону армию? Драпанула, аж пятки сверкали. Кинулы нас на нимца. А ты – Червона армия. Та я…
– Ребята, сюда! – позвал Рябов и, чтобы положить конец препирательствам, заявил: – Все, Василий, мы ночуем здесь. Утром уйдем. Пусть хозяйка приготовит еду на шестерых. Обещаю, семью не тронем! Ты меня понял?
– Угу, – Василий понуро кивнул, опустил ружье и шагнул к двери.
– Дядя, только не вздумай крутить хвостом! Прижмет так, что башку потеряешь! – пригрозил Сизов.
– Володя, прекрати! – осадил его Рябов.
– А что он выеживается! Морда кулацкая, недобитая!
– Хватит, сказал! Не лезь в бутылку! Его понять можно.
– Да что тут понимать, Иван Васильевич, шкура он и есть шкура! Хоромину отгрохал, и плевать ему на советскую власть!
– Все, закончил! Несешь службу во дворе! Подменю после ужина! – отрезал Рябов.
Красноармейцы осмотрели хозяйственные постройки и выбрали для ночевки сеновал – он ближе всего располагался к лесу. По соседству были загон для гусей и курятник, а эти птицы чутки на опасность.
Василий не стал испытывать терпение непрошеных гостей – вскоре принес казанок вареной картошки, шмат сала, миску с огурцами и каравай хлеба. Изголодавшимся бойцам казалось, что более вкусной пищи они и не ели никогда. Утолив голод, все уснули крепким сном.
Впервые за последнее время Рябов по-настоящему отключился. Тело не напрягалось на подозрительные звуки, слух не ловил шорохи. Душистый аромат сена, кудахтанье кур, грохот ведер – шла вечерняя дойка коров – вернули его в прошлую, кажущуюся теперь сказкой жизнь. В этой жизни не было места горю и боли, не было всех тех ужасов, которые ему пришлось увидать за два месяца войны. Сон повел его за собой.
…Весело постукивая колесами, поезд шел на восток. Позади осталась Волга, катившая свои желтоватые воды среди крутых берегов, поросших березовыми перелесками. Ветряки на взгорках напоминали могучих богатырей. В лучах яркого августовского солнца последний раз блеснула безбрежная гладь реки и скрылась за пологими холмами. Все заметнее менялся пейзаж – теперь он напоминал Рябову места, где прошли детство и юность. Иван приник к окну и не мог оторвать глаз от просторной степи.
Степь… В ней было что-то завораживающее, притягивающее к себе как магнит. В нежно-голубом небе парили ястребы, высматривая в зарослях кустарничков и травы добычу: куропаток, перепелов и сусликов. Живности тут было предостаточно. Задорный гудок паровоза – и стаи птиц, поднявшись в воздух, скрывались за горизонтом. Только суслики, пересилив страх, выбирались из нор – любопытство брало верх: что там за гусеница ползет по степи и плюется паром?
Монотонно постукивая колесами, поезд катил дальше. Пологие холмы сменились плоской, как стол, равниной. Глазу не за что было зацепиться. Впрочем, как это не за что? В конце июля пролились обильные дожди, и теперь нежным краскам любой художник мог бы позавидовать. Среди изумрудной зелени молодой травы вспыхивали розовые и фиолетовые костры цветущего клевера, поблескивали на солнце серебристые змейки речушек и блюдца небольших озер. Время от времени вдали появлялись всадники, в зыбком мареве их силуэты двоились, троились. Казалось, еще немного, и покажутся кочевники, для которых степь долгие века была домом.
Рябов не выдержал и открыл окно, и сразу в вагон влетел пьянящий, кружащий голову запах малой родины. Жадно, в полную грудь вдыхая его, он торопил встречу с ней… и с той, которой три года назад он отдал свое сердце.
Впереди показалась до боли знакомая водонапорная башня. Под колесами паровоза пискнула железнодорожная стрелка. Слева потянулись складские амбары. Гудок паровоза вспугнул стайку бойких воробьев, не поделивших корку хлеба. Вальяжные голуби, что-то проворковав, невозмутимо продолжили клевать семечки на перроне. Из здания вокзала потянулись немногочисленные пассажиры и встречающие. Выпустив клубы пара и лязгнув крюками-сцепками, паровоз наконец остановился у семафора.
По вагонам прокатилась оживленная волна голосов, пассажиры потянулись к тамбуру. Усатый кондуктор открыл дверь. Рябов, сгорая от нетерпения, не сошел, а слетел со ступенек вагона и, срываясь на бег, поспешил домой. Его никто не встречал, ну да ладно. Он ловил на себе восхищенные взгляды девчат и мечтательные – мальчишек. Еще бы, каждый из них хотел быть офицером!
Впереди за густой зеленью палисадника проглянула крыша родного дома. Прошло целых три года с того дня, как он покинул родные края. Буйная радость захлестнула Ивана, от солидности не осталось и следа. Перепрыгнув через канаву, он понесся к дому, распахнул калитку и как на крыльях взлетел на крыльцо. Из сеней пахнуло знакомым с детства запахом мяты. Навстречу выскочила племянница и с криком: «Ваня! Ваня приехал!» – бросилась ему на грудь.
Все пришло в движение. На шум сбежались соседи. А потом появились отец и мать – прибежали с поля. Иван купался в любящих взглядах, а сам искал глазами ту, которая приходила к нему в сладостных снах. Но она не пришла, и на душе сразу стало пусто. С трудом дождавшись, когда разойдутся гости, он поспешил к ней. Миновал сельсовет, ускорил шаг и свернул в знакомый проулок. За полуторкой, блеснув на солнце свежей краской, показалась ее калитка. И вот за частоколом забора мелькнула она… Сердце Ивана радостно встрепенулось, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Летящей походкой она спешила навстречу Ивану. Простенькое ситцевое платьице облегало стройную фигурку, подчеркивая ее достоинства. Перехваченные кокетливым бантом пышные каштановые волосы развевались от быстрой ходьбы. Волнистая прядь непослушно упала на высокий лоб. Взгляд Ивана притягивали большие темно-зеленые глаза, смоляные дужки бровей, тонкий овал лица с чувственными губами… Теплая волна поднялась в груди, он распахнул калитку, и ноги сами понесли к любимой. В этот счастливый миг Иван не чувствовал под собой земли и не видел никого, кроме нее. Он искал в глазах любимой ответ на главный вопрос и видел, как в них плещется радость встречи…
– Вставайте, товарищ лейтенант! Вставайте! – вырвал Рябова из волшебного сна голос Сизова.
С трудом открыв глаза, он не сразу понял, где находится.
– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант, там Серега Гусев задержал двоих!
Встрепенувшись, Рябов приподнялся и осипшим со сна голосом спросил:
– Где – там?
– Во дворе.
– Кто такие? Немцы? Наши?
– Не, дезертиры.
– С чего ты взял, что дезертиры?
– У них на рожах написано.
– Мало ли у кого что написано, Володя. Не спеши записывать всех во враги! – строго произнес Рябов, поднялся на ноги, стряхнул с себя траву и распорядился: – Пошли! На месте разберемся!
Они вышли во двор. В дальнем его конце, у курятника, под прицелом карабина Орлова жались к забору двое в красноармейской форме. Вид жалкий: гимнастерки на исхудавших телах висели мешком, галифе на коленях пузырились, а кое-где и продрались до дыр. На лицах, заросших густой щетиной, застыло выражение тоски и безысходности. Оба боялись поднять головы и посмотреть в глаза подошедшим Рябову и Сизову. Рядом, потрясая задушенными курами, ахала и охала хозяйка.
Под тяжелым взглядом Рябова мародеры съежились. Сам он уже видел таких за прошедшие два месяца войны. Их потерянный вид вызывал жалость, но имел ли Рябов на нее право? Война – суровый и безжалостный экзаменатор – жестоко мстила тем, кто проявлял мягкотелость. В трудные минуты боя нерешительность командиров вызывала панику среди подчиненных, что оборачивалось большими потерями.