Федоров ломал голову, как поступить с задержанными. Отпустить их, не убедившись, что это свои, было бы непростительной ошибкой. А вдруг это гитлеровские лазутчики, которые в последние две недели не давали покоя? Если не распознает врага, точно загремит под военный трибунал со всеми вытекающими последствиями. А если продолжать и дальше удерживать разведгруппу штаба дивизии, можно поставить под потенциальную угрозу срыва один из пунктов плана предстоящих учений. Медлить было нельзя, и Федоров послал в крепость посыльного в надежде, что хоть там работает телефонная или радиосвязь.
Шаги сержанта-пограничника еще не успели стихнуть, как он снова появился на пороге. На нем лица не было. Спину Федорова окатил холодок. Слухи о скорой войне в последние дни упорно бродили среди солдат и офицеров – а вдруг?
Федоров подался к окну. Во дворе суматошно метались размытые тени, со стороны Брестской крепости доносился надрывный вой сирен. Особист взглянул на небо, и в нем все помертвело, когда он увидел немецкие самолеты.
Первый робкий луч солнца скользнул над горизонтом, и через мгновение небо полыхнуло зловещими багрово-красными огнями. Грозный, нарастающий гул авиационных моторов плющил и гнул к земле. Это была война!
В следующее мгновение громыхнуло, и пол стал уходить из-под ног, потолок и стены угрожающе затрещали. Взрывная волна вышибла оконные рамы и бросила людей на пол. Задержанные, как только пришли в себя, переглянулись, мгновенно, словно по команде, поднялись с пола и метнулись к оконным проемам. Федоров быстро вытащил из карман галифе проверенный наган, но бойцы-пограничники среагировали раньше: двое диверсантов были убиты наповал, а третий заколот ударом штыка.
– Молодцы, ребята! – прокричал Федоров. – А теперь действуйте по боевому расчету, это война!
Бойцы выскочили из здания, чтобы занять боевые позиции, а Федоров еще раз обыскал тела убитых диверсантов, собрал секретные документы из сейфа, сложил их в служебный портфель и бегом покинул штабное помещение.
Сотни снарядов и авиабомб обрушились на Брестскую крепость и погранзаставу. Рушились и горели дома и казармы. Под обломками гибли жены и дети офицеров, гибли местные жители. Огненный смерч сметал все на своем пути. В зареве пожаров поблекло июньское утреннее солнце…
Капитан тряхнул головой, чтобы освободиться от тяжелых воспоминаний о первых часах войны, и снова склонился над дневником. Со скрупулезностью аптекаря Бойе день за днем описывал путь 134-го пехотного полка по советской земле. Однако тон записей становился все более нервным и раздражительным.
В ноябре 1941 года автор писал:
«…Продвижение все ухудшается. Противник укрепляется. Часто в селах дома на постой приходится завоевывать с оружием…
Начались дожди. Мы застреваем по колено в грязи. Машины и повозки безнадежно вязнут или скатываются на обочину. Днем и ночью слышны крики и ругань…»
Федоров вернулся на несколько страниц вперед:
«…Все мы удивлены, как выглядит Россия. У многих пропала надежда на хлебный рай на Украине. Мы возмущены тем, что увидели в этом „раю“. Полное бездорожье. Крытые соломой глиняные домишки с маленькими окошками. Кроме полуразрушенной халупы, пары курей и одной свиньи, крестьянин ничего не имеет. И это называется рай Советов?!»
У автора дневника вызывало недоумение растущее сопротивление Красной армии: как же так, почему «эти русские свиньи» не желают сдаваться? Почему не хотят подчиниться «немецкому порядку», столь милому сердцу «истинного арийца»? Порядку, в котором Гитлер, идол и властелин умов миллионов жителей Германии, отводил всем этим «недочеловекам» (славянам, евреям, народам Кавказа и Центральной Азии) лишь одно место – за колючей проволокой концлагерей.
В декабре сорок первого автору было уже не до регулярного заполнения дневника. Полк втянулся в затяжные кровопролитные бои, и записи стали носить эпизодический характер. Но они по-прежнему были проникнуты ненавистью к противнику, который никак не хотел сдаваться на милость бесспорного победителя.
Следующий, 1942 год принес полковнику Бойе одни разочарования. Половина 134-го пехотного полка бесславно полегла на подступах к Сталинграду, в прокаленных солнцем донских степях. А неторопливые воды великой русской реки Волги стали окончательной преградой на его пути. В сталинградском котле бесславно закончилась военная история «Дойчмейстера», а вместе с ней была похоронена и тщеславная мечта о славе самого Артура Бойе. Не вышел из него, сына лавочника, новый Бисмарк.
Капитан закончил читать дневник, отложил его в сторону и открыл бумажный пакет. На стол посыпались фотографии, смотреть на которые без содрогания было невозможно. И часто на этих фотографиях в момент совершения убийств присутствовал сам Бойе… Полковник старался отмазаться, сваливал все на обер-лейтенанта Эверста из отдела пропаганды 44-й пехотной дивизии, неделю назад погибшего в Сталинграде, но кто сделал фотографии, дела не меняло.
Капитан Федоров знал, что в этих строчках из дневника и в этих чудовищных фотографиях таится истинная правда. Он продолжил допрос. Но Бойе категорически отрицал свою причастность к тем преступлениям, что были бесстрастно запечатлены объективом фотоаппарата и описаны в дневнике. «Вымысел, – говорил он, – попытка написать роман… А фотографии… вы все не так поняли…»
На следующий день допрос продолжился, Бойе упорно стоял на своем. И Федорову, у которого в условиях фронтовой обстановки не было возможностей и дальше разрабатывать упрямца, ничего другого не оставалось, как отправить полковника со всеми документами в армейский сборно-пересылочный пункт проверки, написав соответствующий рапорт.
Там Бойе тоже долго не задержался. Улики – дневник и фотографии – и на этот раз не смогли «выстрелить». Полковник крепко держал язык за зубами и почти ничего не говорил о своей службе и боях, в которых участвовал его 134-й пехотный полк. За те несколько недель, что он находился на фильтрационном пункте, оперативники, несмотря на понимание причастности полковника к серьезным преступлениям, так и не смогли полностью вывести его на чистую воду. Важных свидетелей преступлений, в совершении которых он подозревался, в числе пленных не оказалось…
После завершения предварительной проверки Бойе отправили в глубокий советский тыл. Конечным пунктом назначения для него стал Красногорский специальный лагерь, затерявшийся в густых марийских лесах. В нем содержались пленные офицеры и генералы вермахта. Чистый барак, довольно просторная комната, в которой Бойе жил с тремя старшими офицерами, сносная по условиям военного времени пища и работа по желанию в столярных мастерских или на заготовке леса ничего общего не имели с рассказами об ужасах советских лагерей, что распространяла геббельсовская пропаганда. И конечно же, эти условия нельзя было сравнить с условиями, в которых содержали советских солдат и офицеров в гитлеровских концентрационных лагерях.
Для Бойе и сотен других военнопленных потянулись дни, похожие один на другой. Время от времени в лагерь с очередной партией пленных поступали скупые новости о все более катастрофическом для германской армии положении на фронтах. Приходила также информация об очередном трибунале над разоблаченными военными преступниками, причем не только над немцами. Советская контрразведка не дремала и упорно отрабатывала всех тех, кто засветился в связях с гитлеровскими спецслужбами, кто участвовал в карательных операциях против партизан, в зверствах над местным гражданским населением, издевался над советскими военнопленными.
По мере того как части Красной армии все дальше продвигались на запад, судебные процессы над военными преступниками происходили все чаще. На освобожденных от оккупантов территориях «заговорили» мертвые и уцелевшие после карательных расправ свидетели злодеяний. Число свидетелей, дававших важные показания на гитлеровцев, бесчинствовавших на оккупированных советских территориях, росло.
Бойе по-прежнему оставался крепким орешком для местных контрразведчиков, а его дневник – неразгаданной до конца загадкой. Сам он не горел желанием раскрывать ее перед советской контрразведкой. Правда, у него появилась другая версия. Попытка написать роман – да, но, кроме этого, он все валил на погибшего обер-лейтенанта Эверста, под нажимом и чуть ли не под диктовку которого и была якобы написана эта «пропагандистская агитка». Ничего не дали и настойчивые поиски сослуживцев Бойе по другим лагерям военнопленных. А те немногие, что нашлись, предпочитали не распространяться о своей службе в 134-м пехотном полку. Но советские военные контрразведчики не теряли надежды и продолжали углубленную оперативную разработку полковника, и в конце концов их профессиональное терпение было вознаграждено.
Двадцать шестого сентября 1943 года контрразведчикам поступили агентурные данные, согласно которым полковник в запале политического спора в узком кругу военнопленных проговорился, что с 1936 по 1938 год служил командиром отдельного батальона СС в Гамбурге. Позже, когда в лагерь просочились слухи о временных победах фашистов в Крыму, Бойе с нескрываемой радостью заявил своим собеседникам: «С этим сбродом вскоре будет покончено! Нельзя терять веру в себя и Германию!»
Спустя несколько дней контрразведчики получили еще одну важную оперативную информацию. Один из лагерных агентов сообщил, что «полковник Бойе очень опасается истории со своей книжкой». Старший оперуполномоченный капитан Сергей Савельев и начальник отдела подполковник Федор Пузырев давно рассчитывали это услышать.
Теперь основные свои усилия оперативники сосредоточили на поиске свидетелей преступлений, совершенных Бойе. Обязательно такие должны найтись! И нашлись: в лагерях для военнопленных № 27 и № 171 удалось отыскать бывших сослуживцев «упертого полковника». Это были командир 1-го батальона 134-го полка майор Пауль Эбергард и офицер 2-го артдивизиона Пауль Сухич. Их подвергли тщательному перекрестному допросу. Спасая себя от возмездия в виде высшей меры наказания – расстрела или повешения, – они не стали покрывать преступления своего бывшего командира.