В ходе расследования, проводившегося в местах пребывания 134-го пехотного полка, все отчетливее проступал кровавый след, оставленный Бойе и его подчиненными.
Нельзя без содрогания читать скупые строки из акта № 24 от 5 мая 1945 года Государственной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских войск, совершенных в Ровенской, Житомирской и Киевской областях. Вместе с членами комиссии военные контрразведчики еще раз прошли по жуткому следу гитлеровского преступника Бойе.
«В 500 метрах южнее села Быдумка Ровенского района, в лощине песчаного карьера, обнаружено два кострища, возле которых находится три больших пятимиллиметровых листа железа и девять рельсов. Указанное железо и рельсы обгорели во время сжигания людей. Помимо костров на расстоянии тридцати метров имеется яма квадратом в шесть метров и три метра глубиной, которая наполовину наполнена человеческим пеплом и недогоревшими костями».
Допрошенная в качестве свидетельницы жительница села Несолонь Михайловская показала:
«В июле 1941 года командир полка полковник Бойе лично расстрелял моего мужа за связь с партизанами. Кроме того, по его приказанию были сожжены дома многих жителей».
Житель того же села Оскиренко подтвердил:
«В июле 1941 года по приказу полковника Бойе также были сожжены церковь и 12 жилых домов, а жители села убегали в лес, преследуемые немцами…»
Дальнейшую проверку полковника Бойе по фактам совершения им тяжких военных преступлений продолжали уже сотрудники контрразведки «Смерш». После окончания войны им понадобился почти год кропотливой работы, чтобы собрать исчерпывающие доказательства чудовищных преступлений, совершенных самим Бойе и его подчиненными на территории СССР с самых первых часов и дней войны. Дневник Бойе, обширный фотоархив и подтвержденные документально многочисленные свидетельские показания, как советских граждан, так и пленных немецких офицеров, бывших свидетелями и участниками описываемых событий, наглядно иллюстрировали преступления. Кровавый след, оставленный Бойе, начинался на западной границе СССР, тянулся через Украину и закончился в непобежденном гитлеровцами Сталинграде.
В мае 1946 года в отношении полковника Артура Бойе было возбуждено уголовное дело по доказанным фактам совершенных им преступлений. Поменялось место содержания, поменялись и условия содержания в сторону ужесточения. Бойе ежедневно трясся от страха неминуемой смерти по приговору советского суда. Он знал, что нацистских преступников чаще всего публично казнили через повешение в тех городах, где они оставили по себе злую память. Глотком свежего воздуха для него стал Указ Президиума ВС СССР от 26 мая 1947 года, отменивший в СССР смертную казнь.
Последняя точка в кровавой истории автора дневника была поставлена 29 декабря 1947 года. Военный трибунал войск МВД Татарской АССР на основании части первой Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года приговорил полковника Бойе к лишению свободы сроком на 25 лет.
Пережить срок, который был назначен судом, нацистскому преступнику было не суждено – он умер в заключении.
Глава 12Без права на славу во славу державы![42]
На дворе стоял бархатный сентябрь. Один живописный пейзаж сменялся другим. Репатрианты часами стояли у окон и приоткрытых дверей вагонов, вглядывались вдаль. В их памяти возникали дорогие сердцу бескрайние русские просторы, тенистые березовые рощи, проселочные дороги среди наливающихся золотом полей.
Позади осталась Франция, эшелон въехал на территорию Германии. Замелькали расчерченные, будто по линейке, на идеальные квадраты и прямоугольники ухоженные поля, ровные, без единой выбоины дороги, подстриженные, словно под гребенку, лужайки у сверкающих свежей краской домиков и кирх. О недавней войне, казалось, ничего не напоминало. Рябов не мог спокойно смотреть на это бюргерское благополучие, слышать звучащую на станциях немецкую речь. В его памяти всплывали совершенно иные картины. Объятые пожаром развалины Острога, исковерканные взрывами машины и артиллерийские орудия, раздавленные гусеницами танков человеческие тела, в том числе женщин, стариков и детей. Усилием воли он подавил вскипавший в груди гнев и обратился к документам. Через несколько часов эшелон ожидала длительная стоянка, где они должны были запастись продуктами питания и водой.
Требовательный гудок паровоза заставил Ивана выглянуть в окно. По сторонам тянулись склады, справа осталось здание вокзала. Под колесами жалобно взвизгнула стрелка. Выпустив клубы пара, локомотив свернул на запасные пути и остановился.
И сразу по эшелону прокатилась волна оживленных голосов. Первыми покинули вагоны военнослужащие комендатуры. Рябову не понадобилось давать дополнительные указания – бойцы, действуя строго по инструкции, живой цепью оградили эшелон. Тому была веская причина. Вчерашние узники концлагерей, прошедшие через ужасы фашистского ада, потерявшие на войне близких, не всегда могли погасить в душе ненависть к немцам. Поэтому бойцы комендатуры строго следили за тем, чтобы репатрианты не выходили за периметр оцепления. Но сегодня никто и не роптал. Разбившись на кучки, одни что-то оживленно обсуждали, другие, подставив лица солнцу, наслаждались погожим днем, третьи, истомившись за долгую дорогу, просто дурачились.
Шло время, а комендант станции не спешил навстречу. Это был не первый случай, и у Рябова складывалось впечатление, что союзники делают так специально, словно назло. Чаще всего так поступали британцы, большие мастера раздувать из мухи слона и превращать незначительную мелочь в проблему.
Медленно тянулись минуты. Чтобы убить время, Рябов прохаживался по платформе и гадал, с кем на этот раз предстоит иметь дело, с американцем или с британцем. Взрыв смеха за спиной отвлек его от мысли о предстоящем препирательстве с неизвестным ему комендантом станции. Он обернулся.
Порыв ветра развеял облако пара маневрового локомотива. У второго вагона толпились репатрианты, в центре был крепкого сложения, коренастый крепыш. Энергично размахивая руками, он что-то живо рассказывал, а окружившие его люди смеялись. Рябов задержал взгляд на крепыше – в его внешности и движениях было что-то неуловимо знакомое. Он напряг память и попытался вспомнить, где и при каких обстоятельствах они встречались.
Лагерь для военнопленных под Киевом? Нет…
А может, в «Острикуре», барак № 7? Капитан-артиллерист!
Рябов снова присмотрелся к крепышу.
Нет, не капитан. У того на правой щеке был шрам…
Так где же? Где? Может, в угольных копях? Нет…
Но эта посадка головы, этот разворот плеч, эта улыбка… Все это он уже где-то видел! Вопрос – где?
Гена… Гена Тужилин?! Но такого не может быть! Гена погиб под Овручем… А если?.. Нет, таких чудес на свете не бывает…
А вдруг?..
Движимый любопытством, Рябов направился к крепышу. Тот, словно почувствовав на себе его взгляд, обернулся.
Улыбка тут же сошла с его лица, в глазах вспыхнул и погас тревожный огонек. Он подтянулся и поправил пилотку. Остальные тоже принялись приводить в порядок форму.
– Вольно, ребята! Вы не на службе, – добродушно произнес Рябов и задержал взгляд на крепыше.
Их разделяло несколько метров. У Рябова уже не возникало сомнений в том, что они где-то встречались. Фотографическая память, особенно на лица, редко подводила его. Но что-то, чему он не находил объяснения, удерживало его от прямого обращения к крепышу.
– Как настроение, ребята? – начал разговор с дежурной фразы Рябов.
– Нормальное, товарищ лейтенант! Отличное! Чем ближе к дому, тем лучше! Скорее бы! – звучало в ответ.
– Потерпите, уже немного осталось. Въедем в нашу зону, прибавим скорость, а там и до дома рукой подать.
– Я с сорок первого в неметчине. Будь она проклята! Как там у нас дома, товарищ лейтенант? – с тоской в голосе произнес седой как лунь репатриант.
– Пока трудно. Но работы на всех хватит, – честно признался Рябов.
– Ох, даже не знаю, как живым остался! Сволочи, столько людей загубили!
Слова седого потонули в шквале гневных голосов:
– Гады! За скот нас держали! Людей жгли в крематориях! Как их только земля носит?! Твари!
– Спокойно! Спокойно, ребята! С войной покончено! Те, кто ее заварил, получат свое. Можете не сомневаться. Так сказал товарищ Сталин.
– Товарищ лейтенант, а это правда, что товарищ Сталин объявил амнистию? – спросил тщедушный, с козлиной бородкой репатриант и сделался как будто меньше ростом.
– А нас не погонят в Сибирь? – прозвучал сдавленный голос из глубины толпы.
– Что?! Какая еще Сибирь? Кто вам такую глупость сказал?! – возмутился Рябов.
Наступило гробовое молчание. На него обратились десятки вопрошающих взглядов. В глазах у одних он видел неподдельный страх, у других – сомнение, у третьих – тоску…
– Все это вранье! Наглое вранье!
Эмоциональная реакция Рябова не убедила репатриантов, это читалось на их лицах.
Он достал свои документы и протянул их:
– Смотрите сами! Я не вру!
Документы пошли по рукам.
– И правда!.. Значит, брехня про лагеря! Так вы тоже там были, товарищ лейтенант?
– Два года! – подтвердил Рябов и заверил: – Пройдете положенную проверку, и все будет нормально, ребята!
Лица сразу просветлели.
– Товарищ лейтенант, нам бы махорочки, чтоб горло продрало. Их сигареты, что слону дробина. А от ихней тушенки дристать хочется… – посыпались просьбы.
– Будет вам махорочка, ребята. Обязательно будет, как только до нашей восточной зоны доедем, – пообещал он.
Оживился и крепыш. Подмигнув тем, кто стоял рядом, он сказал:
– Товарищ лейтенант, ну, раз такое дело, так, может, пивка для рывка домой?
– Тогда уж и водочки для обводочки, – присоединился к нему тщедушный с козлиной бородкой.
– А вот этим, товарищи футболисты, не советую заниматься, – предостерег Рябов и напомнил: – Прошу не забывать, наш эшелон особый, и потому дисциплина должна быть военной. Нарушители будут…