– Да. В Германию. И пусть наши приготовления остаются в тайне. Вот самый верный способ добиться того, чтобы через неделю всем и каждому было известно, куда мы собираемся.
Лукреция принесла известия на следующий вечер.
– Моя сестра, эта сладкая юная шлюшка, да сохранит Бог инструмент ее удачи, узнала это от камердинера самого архиепископа. Они отправляются в Германию, чтобы присоединиться к императору. Спешат, потому что выезжают уже завтра. Они говорят об этом так, словно собрались в крестовый поход. Братья Чибо одной рукой покончат с протестантской ересью. Не обижайся, Фуггер.
С момента своего приезда Лукреция со смешанными чувствами наблюдала за тем, как сблизились ее дочь и молодой немец.
– А на что я должен обидеться – на ересь или на одну руку? – осведомился Фуггер. – В любом случае я не обиделся. А где сейчас император?
– Говорят, что в Виттенберге.
– В Виттенберге? – вступил в разговор Авраам. Прошлой ночью в его состоянии произошел перелом, и, хотя он еще был слаб, самые сильные муки наркотической зависимости миновали. Он позволил дочери кормить его во время совещания овощным супом. А теперь иудей оттолкнул ложку и возбужденно проговорил:
– Виттенберг – это город, в котором проводит свои эксперименты Аполлоний. Это – мировой центр алхимии. Чибо не интересуют никакие крестовые походы, кроме этого, его собственного. Он отправляется, чтобы посоветоваться с мастером, уговорить его сделать то, чего не смог сделать я. – Авраам закашлялся, а когда кашель утих, добавил, сверкнув глазами: – Он так и не понял, что, ослабив мое упорство с помощью своего снадобья, ослабил и мои способности. Но в одном он прав. Эта рука действительно может определить судьбу самой жизни.
Жан, сидевший на корточках в дальней части двора, осторожно отставил в сторону свое вино.
– Судьба этой руки, – тихо проговорил он, – это исполнение обещания, и только.
Он встал и перешел к очагу, в котором недавно разожгли огонь для того, чтобы приготовить ужин. Пламя уже полыхало, и Жан устремил взгляд в его алые глубины, где в сердце огня возникали и рушились миры: здесь раскаленная добела пещера разваливалась, прекращая свое существование, там крошечная катастрофа вызывала передвижку в канале из мелкой золы… На секунду Жан словно погрузился в эту небесную красоту и адскую глубину. Прикосновение знакомой руки к его плечу вернуло его обратно к тем мыслям, которых он старался избегать. Он заговорил – тихо, так чтобы его могла слышать только Бекк:
– И моя судьба – там. Она обречена на пламя и ждет той минуты, когда ад поглотит меня. Потому что я нарушу свою клятву. Кто я такой, чтобы исполнить поручение королевы? Рыцарь из старинной баллады? Герой из саги Хакона? Нет. Я – крестьянин, солдат, палач. Кто я такой, чтобы бросать вызов архиепископам, князьям и герцогам?
Бекк заставила его повернуться к ней.
– Ты – крестьянин, который отрубает им всем головы, – сказала она. – Палач, которому королева Англии сочла возможным поручить последнее, что у нее оставалось. А что до дьявола… Если бы ты был ему нужен, у него нашлась бы возможность наложить на тебя свою лапу.
И снова Жан изумился ей – совершенно как прошлой ночью, при свете луны. То, как Бекк произносила его имя, заставило его почувствовать себя живым. Очень давно он не чувствовал себя таким живым. Внезапно ему отчаянно захотелось остаться здесь. Просто поселиться в маленьком городке со своим добрым другом Матиасом и делать вино, охотиться на полях и иметь детей от этой женщины.
– А что, если я решу… отвернуться? Остаться здесь с тобой?
На секунду она тоже устремила взгляд в пламя очага.
– Чтобы мы начали совместную жизнь с предательства? Мне всегда будет казаться, что я тебя украла. Королева Анна всегда будет стоять между нами, и ее рука разлучит нас.
Жан неожиданно понял, что все смотрят на него, ожидая, чтобы он первым высказал свое мнение. Ему так хотелось снова стать тем, кем он был раньше. Не предводителем – человеком, который свободен поступать так, как ему заблагорассудится. И поскольку ему самому хотелось этого, он обязан был предложить это своим соратникам. Жан вышел на середину двора.
– Я дал клятву, которую не могу нарушить. И пока я не найду то, что потерял, в этом мире мне не будет покоя. Поэтому я должен отправиться в Германию. – Он посмотрел на каждого по очереди. – Но вы – Фуггер, Хакон, Джанук, Бекк, – вы шли со мной до этой поры, и я подвергал вас страшной опасности. Вы не давали нерасторжимых клятв – ни мне, ни кому-то другому. Вот совет друга: не следуйте за безумцем в его безумном приключении.
Хакон немедленно вскочил на ноги и, положив кусок мяса, очень серьезно проговорил:
– Куда ты, туда и я. Руны сказали мне об этом. А у меня на родине моя мать говаривала: «Если весной ты бесишься, как хорек, то к жатве все равно приходишь в здравый рассудок».
Джанук улыбнулся и сразу же снова стал серьезным. Он, уже успел понять, что громадный скандинав крайне серьезно относится и к своим рунам, и к изречениям своей матери.
– И что это означает, мой друг?
Хакон почесал в затылке:
– Понятия не имею. Но я знаю одно: безумие тоже бывает разное. Для меня безумием было лениться и толстеть в Турском борделе. Но разве это безумие – сражаться, путешествовать, рисковать? И потом… – Тут его аквамариновые глаза блеснули. – Ты только подумай, какие истории мы сможем потом рассказывать!
Коротко кивнув, скандинав снова сел и принялся за еду.
– Ну что ж. – Встав, Джанук дернул себя за закрученный, умащенный ус. Его темные волосы отрастали быстрее, чем у других, и теперь его шевелюра была почти такой же, как у Бекк. – Не хочется разбивать компанию. Редко встречались мне люди, с которыми было бы так хорошо сражаться бок о бок. Скажи-ка, Жан, там, куда мы направимся, будет золото?
– Не знаю. Я чувствую, что потерял вкус к золоту.
Хорват присвистнул:
– Тогда я определенно тебе необходим. Чтобы заботиться о твоих денежных интересах. Не могу же я вернуться на родину с пустыми руками! Я ведь не создан для того, чтобы крестьянствовать. Так что, похоже, мне тоже придется идти с вами. По крайней мере, какое-то время.
Фуггер попытался встать, но Мария-Тереза вцепилась в него. Он очень бережно разомкнул ее руки.
– Ты же знаешь, что я пойду.
Девушка заплакала и, ухватив Фуггера за руку, потянула вниз.
Жан сказал:
– Фуггер, это ведь я у тебя в долгу, а не ты у меня. Ты освободил меня из виселичной клетки. Здесь ты обрел покой. Почему бы тебе не воспользоваться этим?
Фуггер улыбнулся и погладил Марию-Терезу по голове.
– Думаю, что покой подождет. Мария-Тереза еще очень юна. – Тут он увидел, как Лукреция энергично кивнула. – И она глубоко мне благодарна. Мне не хотелось бы этим воспользоваться. Если я уеду, а потом вернусь, возможно, мы оба лучше разберемся в этом. И потом, я вам нужен. Я ведь родом из Германии.
Он наклонился и начал утешать плачущую девушку. Бекк тем временем вернулась к отцу и снова кормила его супом. Не поднимая головы, она сказала только:
– Я должна отвезти отца в Венецию, к нашим родичам, где о нем позаботятся. – Тут она подняла взгляд и добавила: – А когда он будет в безопасности, я вернусь за тобой, где бы ты ни был. И никакие силы на свете меня не остановят.
Ее властные слова изумили даже Хакона, который прекратил жевать. Никто, кроме Жана и Фуггера, не понимал, какие силы кроются за этим заявлением. Авраам что-то заподозрил и несколько секунд смотрел на свою дочь. Жан встретился с ней взглядом, но потом отвел глаза и снова уставился на яркое пламя в очаге, на разрушающийся мир, на небеса и ад, которые притягивали его к себе.
– Значит, решено, – проговорил он. – Мы отправимся завтра же.
Позже, когда были сделаны все приготовления для того, чтобы выехать на рассвете, спутники в последний раз собрались на нагретом дворе. Небо было усеяно яркими алмазами звезд. Завтрашний день позабылся за пиром, подобного которому еще не было. Друзья ели и пили, смеялись и пели. Сага о галерах была повторена снова, вызвав громкое одобрение. Фуггер показывал созвездия, рассказывая мифы. В основном это предназначалось Марии-Терезе. Жан сидел рядом с Бекк, не прикасаясь к ней и даже не глядя в ее сторону. Оба почему-то вдруг начали стесняться друг друга – и в то же время оба знали, что, как только старик уснет, снова уединятся тайком. Но Авраам был оживлен: казалось, он проспал тысячу лет и теперь наконец пробудился.
В предыдущие вечера Хакон несколько раз гадал на рунах, комментируя прошлое и провидя будущее. Он обещал Марии-Терезе жизнь, полную любви и довольства, «Скорпионам» – вторую беспрецедентную победу в будущем году на Палио, Джануку – должность визиря по возвращении в Стамбул. Лукрецию, приехавшую с новостями, это очень заинтересовало, поскольку сама она гадала по руке и на картах. Руны сообщили ей, что впереди ее ждет ночь любви с высоким светловолосым чужеземцем – и ни она, ни Хакон не сомневались в том, что это предсказание исполнится очень и очень скоро.
Только будущее Жана оставалось невыясненным, и теперь, поддавшись действию выпитого вина и близости любимой, к которой пока нельзя было прикоснуться, он решил, что ему необходимо отвлечься.
– Ну-ка, Хакон, давай заглянем в сумерки моей судьбы.
Скандинав снова высыпал руны на зеленую ткань, расстеленную на плитках, перевернул их, перемешал и заставил Жана тоже перемешать их.
– А теперь, – произнес скандинав серьезным голосом, которым всегда делал предсказания, слегка гнусавым, чрезмерно внятным, так что остальным приходилось делать над собой усилие, чтобы не расхохотаться, – сосредоточься на своем вопросе, заключи его в самое свое сердце и выбери три руны. И положи их перед собой так, как тебе покажется правильным.
Жан подумал о любви – и сделал так, как ему велел Хакон. Скандинав заставил его перевернуть их по очереди, характеризуя каждую кость по мере ее появления.