Когда последние двое заняли свои места, позади них обнаружилась фигура, при виде которой все ахнули и начали перешептываться. Ее длинные волосы были свернуты на макушке в узел, глаза были опущены и, казалось, не видели ничего, кроме связанных впереди рук.
«Она прекрасна». Перед Жаном возникло видение: Анна Болейн так же медленно ступает по лужайке у Тауэра. «И она тоже связана для казни».
Голоса возбужденно зажужжали: «Царица, царица!»
Но это жужжание потонуло в реве, который начался, как только на помост вышел еще один человек. Он медленно двинулся навстречу толпе, даже не посмотрев на связанную женщину, которая протянула к нему руки, когда он проходил мимо. Рев заполнил площадь, эхом разнесся по городским улицам – и даже достиг позиций осаждающих.
– Давид! Давид! Давид! Давид! ДАВИД!!!
Жан обратил внимание на богатые одеяния Двенадцати. А одежды этого человека были поистине роскошными, усыпанными драгоценными камнями, блестевшими на ярком солнце. Корона у него на голове была из простого золота, но в самом центре красовался изумруд размером с яйцо чайки. Лицо, увенчанное короной, было лет на десять моложе самого молодого из старейшин. Чистый, гладкий лоб, прямой нос, темные глаза, опушенные густыми ресницами. Когда он поднял руки, на них засверкали серебряные браслеты.
Это движение моментально заставило толпу замолчать. А потом голос, который, казалось, испускал не звуки, а какие-то экзотические благовония, густой как сандаловый дым и сладкий как мед, разнесся над толпой, лаская каждое ухо.
– Народ мой! – Голос говорил мягко, но очень внятно, словно его переполняла печаль, такая великая, что у нее даже не было названия. – О, народ мой!
Руки опустились, и крик: «Давид!» снова пронесся под арками собора. Руки были воздеты снова, блеснув золотом и серебром. И опять зазвучал голос, постепенно набирающий твердости:
– Так рек Иеремия, глава тридцать третья, стих пятнадцатый: «Вот, наступят дни, говорит Господь, когда возращу Давиду Отрасль праведную, и будет царствовать мудро, и будет производить суд и правду на земле».
Тут он сделал паузу и, казалось, остановил свой взгляд по очереди на каждом, кто стоял в толпе, а потом продолжил:
– Не ваш ли я Давид?
– Да, Господин!
– Не ваш ли я Давид?
– Да, Господин, да! – хрипло взревели присутствующие.
– И что станет с Иезавелью, которая предала меня, с Иезавелью, которую изобличил мой Илия?
Старейшина, стоявший с левого края, поднял свой посох и указал им на связанную женщину. При этом движении у нее подогнулись ноги, и она упала на помост.
Толпа единодушно произнесла всего два слова:
– Повесить ее!
Унизанные украшениями руки снова взметнулись вверх, требуя молчания.
– Нет, народ мой. Петля не годится. Ибо разве не сказано в книге пророка Амоса, главе девятой, стихе десятом: «От меча умрут все грешники из народа Моего»? Разве не рассказывают, что именно так погибла Анна, королева Английская, мученица Реформации?
Жану показалось, будто его ударили. Он ахнул. Ему показалось, что рука у его спины сжалась в кулак.
Толпа взревела. Их царь снова поднял руки, возвысил голос и вскричал:
– Я, Ян Мюнстерский, буду к моей царице так же великодушен, как мой царственный брат Генрих Английский. Да свершится суд Божий быстро и милосердно.
Он шагнул в сторону, уступая место человеку в маске палача. У него в руках был меч – почти такой же, какой держал один из нищих, захвативших Жана. Плачущую женщину подняли на колени. Жан заметил, что палач обладает немалым опытом, поскольку прибег к старинному приему: ткнул одним углом тупого клинка в основание шеи своей жертвы. От внезапной боли голова дернулась вверх – и в следующую секунду была отрублена, скатившись к ногам бывшего супруга несчастной.
И тут Царь-Бог сделал нечто необычайное. Он поднял голову, крепко поцеловал в губы, а потом широко размахнулся и швырнул ее в толпу, обезумевшую от восторга. А потом «Давид» приблизился к обезглавленному телу, обмякшему в луже крови, и начал на нем подпрыгивать.
За свою жизнь солдата Жану Ромбо приходилось быть свидетелем всякого варварства. Кое в чем он участвовал и сам. Но в эту минуту он отвернулся. Отвернулся и закрыл глаза, ища в своей душе что-то такое, что могло бы прогнать увиденное. И в это самое мгновение он понял, что его карьера палача закончена.
Нищий в болячках радостно кричал вместе со всеми.
– Кто… кто была эта несчастная? – выспрашивал Фуггер.
Тот хрипло захохотал:
– Несчастная? Это была одна из цариц, вторая жена царя Яна. Говорят, слишком сварливая. Эй, кидайте голову сюда!
– Фуггер, – прошептал Жан, воспользовавшись тем, что напор толпы придвинул их друг к другу, – даже под твоей виселицей было больше здравого смысла.
Фуггер открыто плакал:
– Где-то здесь мои родные! Мы должны их спасти!
Звуки труб снова утихомирили толпу. Истоптанное тело унесли, скорее всего чтобы украсить им какую-нибудь стену в назидание другим. Руки в браслетах взметнулись над толпой, и Ян Бокельзон, царь Мюнстера, чуть охрипшим голосом воззвал:
– И теперь, дети мои, у вашего отца осталось всего три жены. Но написано, что число прислужниц Давидовых должно составлять четыре. Кто займет место этой Иезавели, чтобы сочетаться со мной завтра вечером? Кто желает для себя этой высочайшей чести?
Если Жан решил, что пример покойной царицы остановит других, то он ошибся. Его потащила за собой толпа женщин, которые бросились к помосту с криками: «Меня! Выбери меня!» Давка позволила Жану снова заняться своими веревками, поскольку его охранники увлеклись происходящим не меньше остальных. Посреди неистовства ему удалось избавиться от последних пут. Вожак нищих заметил, что руки пленника освободились, и собрался было поднять тревогу, но удар локтем по горлу заставил его замолчать. Пока нищий падал, Жан подхватил свой меч и быстро разрезал узлы, связавшие Фуггера. Не меньше дюжины человек стояли между ним и их сумками, так что Жан с сожалением оставил их и повернулся, чтобы проложить себе путь сквозь толпу.
Однако Фуггер не пошел следом за ним: он позволил толпе увлечь его за собой, потрясенный увиденным. Выбор пал на какую-то женщину – почти девочку. И когда Жан повернулся, чтобы потянуть Фуггера за собой, избранницу подняли над толпой и поставили на помост. Ее рука легла в ладонь Царя.
– Пошли, Фуггер. Быстрее, парень! Разве ты не хочешь поискать своих родных?
– Нет нужды. – Однорукий махнул культяпкой в сторону помоста. – Я их нашел.
Это было семь лет назад, и тогда она была еще только расцветающим подростком: румяные щечки, светлые косы короной. Теперь она похудела, но изменилась не так уж сильно. Девушка, которую приветствовали как новую царицу Мюнстера, несомненно, была его сестрой Алисой.
– Фуггер! – крикнул Жан.
Бесполезно: тот, словно завороженный, шагал к помосту. Жану оставалось только позволить толпе увлечь его следом за Фуггером.
Ближе к помосту толпа начала редеть: разочарованные кандидатки пробирались обратно. Некоторые остались, чтобы понаблюдать и посмеяться. Разыгралась забавная сценка: отец девушки вскарабкался на помост и умолял тех, кто держал его дочь:
– Господин! Царь царей! Она – наше единственное дитя! Последняя надежда старости ее родителей – это ее удачный брак!
Прекрасное лицо Бокельзона улыбалось распростертому Корнелиусу.
– О, милейший брат и в скором времени дорогой наш отец, – его голос был сладким нектаром, который заставил Алису вздохнуть, – можешь ли ты представить себе лучшее будущее, нежели у одной из жен помазанника Божия? Ведь в день суда она будет стоять по правую его руку! И потом, – тут он нагнулся, так что его лицо оказалось совсем близко от Корнелиуса, а тон немного потерял сладость, – ты говоришь так, словно остался в старых временах, предшествовавших явлению Слова. Не бывает удачных и неудачных браков. Существуют только союзы по Закону Божию.
– Моего единственного любимого сына взяли из этого мира. – Герта встала на колени рядом с мужем, заливаясь слезами. – Не отнимайте у меня и дочери! Оставьте ее мне! Она не готова.
– Молчать! – взревел Ян Бокельзон, поднимая руки над двумя распростертыми перед ним фигурами. – Молчите и внимайте слову вашего Давида!
И в эту секунду Фуггер наконец добрался до помоста. Два стражника с алебардами преградили ему путь, но он оказался всего в паре шагов от того места, где стояли на коленях его родители, и слышал их последние слова. И тишину, ожидавшую слов Царя, разорвал голос Фуггера.
– Мама! – воскликнул он. – Отец! Это я, Альбрехт! Ваш сын не погиб. Он вернулся!
Было слышно, как все хором выдохнули и затаили дыхание. Никто не смел говорить в тот момент, когда царь готовился высказаться. Всем доводилось бывать свидетелями страшных мучений, которые ждали каждого, кто решался на подобное святотатство.
Родители Альбрехта Фуггера, обернувшись на крик, увидели, как стражники пытаются задержать кого-то чужого… и в то же время знакомого. Его мать посмотрела на него, отвела взгляд, закрыла глаза, снова их открыла… Его отец взирал на него – и не верил увиденному. И только маленькая Алиса, уцепившаяся за воздетую руку царя Яна, снова нарушила тишину:
– Альбрехт? Ох, сир, Лазарь воскрес! Пропавший нашелся!
– Пустите его сюда! – прокричал царь. – Блудный сын! Блудный сын вернулся! Хвалите Господа, ибо сие есть Чудо Его!
Алебардщики расступились, и Фуггер упал на помост. Мать обняла его за плечи, и оба разрыдались. А Корнелиус смотрел на них, прищурив глаза, и руки у него дергались. Но он не успел ничего сказать, как перед помостом снова начался переполох: трое нищих набросились на Жана и снова отлетели назад, хватаясь за лица и бока.
– Сир! – крикнул предводитель нищих, показывая кровоточащие десны. – Мы поймали этих двоих прошлой ночью, когда они тайком пробирались в город. Они – шпионы, наши пленники, и мы привели их для того, чтобы ты совершил над ними суд свой!