— Именно для этого Господь и создавал тебя, Людовика. — Он приподнялся и нежно провел рукой по ее бедру. Одну из заповедей своих тайных ночей — не говорить о делах и политике — они уже нарушили. Теперь ему страстно — даже сейчас, когда уже чувствовал себя истощенным, — хотелось нарушить еще одну.
Де Брежи страшно было признаваться себе, но за те несколько месяцев, что они встречаются здесь, между распятиями, он так ни разу и не овладел королевой, так и не познал ее.
Иногда он пугался дичайшей мысли, которая время от времени посещала его: вдруг Людовика, эта прекрасная женщина, все еще девственница? Каждый раз, когда ему приходило это на ум, он нервно хохотал. Не стесняясь того, что грубый мужицкий хохот может осквернить его чувство к этой женщине. «Последней женщине, которую я люблю» — как жертвенно определил он для себя то, что значила для него теперь Мария-Людовика Гонзага, княгиня де Невер.
— Людовика… — он попытался уложить ее в постель. — Ты прекрасна…
— Я всего лишь королева, Брежи. — свела она на нет все его усердие. — Но поскольку я все же королева, мое тело может принадлежать лишь королю. Ты даже не представляешь себе, как это важно для меня! Скоро мне понадобится король, Брежи. Если они прогонят меня из Варшавы, а они попытаются сделать это, потому что ненавидят и своего короля Владислава, и меня, власть в стране полностью перейдет в руки иезуитов. Франция получит еще одного мощного врага, который немедленно присоединится к германцам.
— В Париже понимают это, — задумчиво сказал граф, снова ложась.
Королева ждала, что он продолжит свой ответ. Но как его продолжишь, не зная, чем утешить… королеву?
— Они — эта потерявшая страх и стыд, зараженная иезуитством придворная шляхта, — неминуемо изгонят меня. Нас обоих, де Брежи.
— И в Париже это тоже понимают. Но, чтобы окончательно закрепиться в Польше, тебе нужен… король. К тому же у нас еще есть года полтора. Во всяком случае, так считает лекарь.
— Сделай что-нибудь, де Брежи, — Мария-Людовика сошла с кровати и приблизилась к камину. Она остановилась чуть в стороне от него, и огонь тускло освещал линии ног, изгибы живота, грудь, вновь распаляя в теле де Брежи уже основательно погасшую было страсть. Ты можешь это, Брежи. Это можешь только ты. Нужно подыскать кого-то из династии польского королевского рода: хоть старца, хоть младенца. Ведь правит же в Париже эта стерва Анна Австрийская! Удержалась-таки при младовозрастном Людовике XIV.
— При сыне, — безжалостно уточнил де Брежи. — Причем при сыне короля, имеющем все права наследования трона. Даст Господь, он и сам скоро взойдет на него, как полновластный правитель. Нельзя не учитывать таких нюансов, королева Мария-Людовика. В политике — нельзя. Пока что нужно подумать, как приблизить ко двору кого-либо из польских военачальников. Нам нужна надежная опора.
— Особенно из тех полководцев, которые способны поднять и привести в Варшаву казаков, — поддержала его идею Мария-Людовика. — Казаков много, они опытные воины, да к тому же никогда не ощущали жалости к солдатам короля.
— Назови его. Полковник Хмельницкий?
— Это имя мог назвать и любой другой, к кому бы я обратилась за советом, — мягко упрекнула его Мария-Людовика. — От тебя, де Брежи, требовалось большего.
— От меня требовалось назвать имя полководца, способного отречься от интересов Польши и в нужное время привести казаков? Но при этом считающегося в Варшаве «своим», заслуживающим доверия. И если другие советники готовы назвать это же имя, значит, Хмельницкий — действительно тот человек, который нам нужен. Другое дело, что ты хотела бы видеть при себе, ну, скажем, князя Одара-Гяура.
— Разве мне это непозволительно? — не стала юлить и оправдываться Мария-Людовика.
— Красивой женщине Марии-Людовике позволительно, но лишь как женщине. А королеве-француженке, которая вот-вот станет вдовой в чужой стране, где ее так и не восприняли как блюстительницу святости отечественного престола, — нет. Решительно нет!
Мария-Людовика грустно вздохнула и пошла к креслу, на котором покоилось скромное одеяние королевы-блудницы.
— Только поэтому ты и не хотел называть имя Гяура?
— Если бы признался, что из ревности, — опять услышал бы, что от посла графа де Брежи ты ожидала большего.
— Будь оно все проклято, Брежи. Мне иногда кажется, что можно быть или королевой, или женщиной. Соединять в себе эти две ипостаси совершенно невозможно.
— А может, все-таки стоит научиться соединять их? Мария Гонзага почти в отчаянии покачала головой.
— Странно. Мне-то всегда казалось, что эти две ипостаси неотъемлемы. А когда в моей жизни появилась ты, моя королева, — я окончательно убедился в этом. Тебе даже трудно представить себе, сколько раз я мысленно видел нас обоих на бульваре Кур-ля-Рен [18].
— Господи, какой же вы неисправимый фантазер, граф.
29
Уже более часа в приемной советника коронного канцлера Речи Посполитой нервно прохаживался тридцатилетний господин в мундире офицера польской пехоты.
Время от времени он останавливался напротив навечно застывшей в углу древней статуи рыцаря в заметно потускневших доспехах и подолгу рассматривал ее, заложив руку за борт кителя и размеренно покачиваясь на носках до блеска начищенных сапог.
Даже когда дверь распахнулась и наконец-то появился секретарь — полнолицый, с нездоровым румянцем на щеках, пехотный майор продолжал стоять спиной к нему, оценивающе рассматривая рыцаря, словно собирался вызвать на дуэль, но задумался: не унизительно ли связываться с ним?
— Простите, имею честь видеть майора Корецкого? — вежливо осведомился секретарь.
— С вашего позволения, — с вызовом ответил офицер, крайне неохотно поворачиваясь лицом к секретарю.
— Военный советник польского посла в Париже?
— Совершенно верно. И очень тороплюсь. Если меня вызвал к себе, как было сказано ранее, канцлер, господин Оссолинский, тогда почему я теряю время в приемной его советника? Мне пора уезжать в Гданьск. Через три дня уходит мой корабль.
— Все это господину советнику известно, — довольно равнодушно заметил секретарь, хотя и выслушал Корецкого с надлежащим почтением. — Но замечу: произошло недоразумение. Вас вызывал не канцлер, — все с той же лакейской мстительностью ухмыльнулся он.
— Кто же тогда мог вызвать меня?
Тайный советник господин Вуйцеховский. Вы находитесь в его приемной, и он готов выслушать вас.
— И чей же это тайный советник? Его величества? — уже более умиротворенно спросил Корецкий.
— Было ведь сказано: «тайный», — внушающе вознес к небу свой указующий перст секретарь. — Тайные потому и тайные, что являются таковыми даже для королей. Итак, господин советник, готов выслушать вас.
— Выслушать? — повертел головой Корецкий, заливаясь при этом багровой краской гнева. — С какой стати?! Разве я просил его об аудиенции?
— Тем не менее господин тайный советник ждет вас, — властно напомнил майору секретарь, давая понять, что секретарь тайного советника — тоже человек не случайный.
Еще несколько секунд Корецкий горделиво стоял, все так же заложив правую руку за борт кителя, потом оглянулся на статую рыцаря и лишь после этого, воинственно опустив голову, набычившись, четким шагом прошествовал мимо секретаря.
Миновав еще одну приемную, Корецкий попал в довольно просторный кабинет, посреди которого стоял человек предельно маленького, почти карликового роста, одетый во все черное, включая черный шелковый шарф, таинственно окутывающий его шею.
Появление майора не вызвало у него абсолютно никакого интереса. Словно и не заметил его. Опираясь руками о непомерно широкий, хотя и предусмотрительно низкий стол, тайный советник внимательно рассматривал карту, словно пытался разгадать очередной замысел вторгнувшегося в пределы Речи Посполитой коварного врага. Он и рассматривал эту карту с видом полководца, который не сомневается в том, что в конце концов война все же будет выиграна.
Прошла минута, вторая… Майор прокашлялся, покряхтел, переминаясь с ноги на ногу, снова прокашлялся, осторожно напоминая о себе. Конечно, он привык напоминать иначе, но секретарь свое дело сделал. Магия слова «тайный» срабатывала безотказно. Тем более что он знал, как именно следует внушать ее посетителям.
Слушаю вас, господин Корецкий, слушаю, — нетерпеливо подбодрил майора Вуйцеховский басистым, нагловатым голосом, не отрываясь при этом от карты. Он истолковал ситуацию так, словно молчание это нависло из-за робости Корецкого.
— Позвольте, господин советник, это я… был приглашен, — вовремя спохватился майор, чтобы не заявить: «…готов выслушать вас». Однако не заявил, как-то мгновенно избавился от своих непомерных и всегда таких же несвоевременных амбиций, которые извечно мешали ему — и в армии, и в светском обществе, и при дворе. Вот именно, мешали — майор и сам признавал это.
— Вы абсолютно правы, господин Корецкий. Это я… вызвал вас, — подтвердил тайный советник, и, скрестив руки на груди, долго осматривал офицера точно таким же взглядом, каким еще несколько минут назад тот осматривал бессловесную статую воина в приемной. — Вам нравится ваша служба, господин Корецкий?
— Служба?
— Не военная, естественно. Ваша служба во Франции. Теплая, денежная служба при после Польши в прекрасном Париже? — унизительно подчеркнул Вуйцеховский. — Без походов, звона клинков, крови, грязи. Без риска погибнуть где-нибудь в болотах Мазовии или в дикой степи между Днестром и Бугом. То есть я хотел спросить, мечтаете ли вы о том, чтобы и впредь время от времени вояжировать из Гданьска в Кале — это, если морем; или из Варшавы, через Прагу и Дрезден, да прямо в Париж?
— Простите, ясновельможный, я не совсем понимаю…
— Чего вы не понимаете? Что здесь так трудно поддается пониманию? — искренне удивлялся карлик-советник. — Что здесь вообще понимать?
— Извините, — пропыхтел Корецкий. — Нравится, естественно. Париж есть Париж.