Поручик выжидающе посмотрел на полковника: нужно ли дальше называть фамилии знатных польских родов, которые не поддерживают короля в его решении послать казаков во Францию, или же генеральный писарь и так все понял.
— Я не стану заверять вас, что гнев ни одного из шляхтичей лично меня не огорчит.
— Заверять стоило бы его величество.
— Но тогда создается впечатление, что у короля почти не осталось союзников?
— Точнее будет сказать, их очень мало. Вы знаете, что Владислав IV хотел пойти войной против Крыма и Турции?
«При этом хотел назначить меня польным гетманом казачьего войска, которое выступило бы против мусульманского союза», — вспомнилось Хмельницкому.
Он не скрывал, что с удовольствием принял бы эту высокую должность, включился в войну и сделал все возможное, чтобы татары и турки были оттеснены от границ Речи Посполитой. Другое дело, что прибегал бы он к этому, памятуя, что воюет за земли Украины, за ее будущую государственность.
Но ведь король потому и избрал его в качестве претендента на пост польного гетмана, командующего всей экспедиционной армией, что понимал, сколь удачно в этом случае сочетаются, пусть даже временно, интересы короля и казачьей старшины. Да еще потому, что надеется: гнев Потоцкого и Калиновского будет возбуждать в Хмельницком не страх, а точно такой же гнев. А как же важно сейчас для короля иметь крепкую саблю, противостоящую гордыне этих строптивых, готовых на все военачальников.
Кроме того, Владислав надеялся, что, привыкнув к титулу гетмана и всему тому, что дает этот титул его владельцу в бренной жизни, Хмельницкий никогда не окажется во главе казачьего восстания. Наоборот, будет подавлять любую попытку нереестровых казаков бунтовать против короны, да к тому же сам попытается набросить узду на Сечь. У них там, между сечевиками и городовыми казаками, особенно реестровцами, вечная вражда.
— Да, я знаю о желании короля развязать великую войну против магометанского мира, — подтвердил полковник, лишь сейчас заметив, что поручик умолк, терпеливо ожидая его ответа. — Но ведь сейм с его намерением не согласился.
— При дворе считают, что не только не согласился, но и запретил ему даже думать о войне против турок. Хотя некоторые европейские монархи очень надеялись на этот поход коронного и казачьего войск.
«Можно представить, как чувствует себя король после такого запрета. И вообще, сколь неуверенно сидит Владислав IV на троне, пока знает, что почти весь сейм против него. Да и королеве, судя по всему, не легче».
38
Пока карета, на передке которой вместо кучера восседал теперь уже поручик Кржижевский, приближалась к особняку графа де Брежи, у Хмельницкого было достаточно времени, чтобы вспомнить, как Владислав принимал его в Варшаве весной 1635 года, сразу же после завершения сейма. Узнав, что казаки Сулымы разрушили Кодакскую крепость, король остро ощутил приближение очередного крупного восстания в Украине, которое еще больше ослабило бы Речь Посполитую перед лицом и на радость ее самого могучего врага — Османской империи.
Неудивительно поэтому, что неожиданное появление во дворце чигиринского сотника Хмельницкого, одного из героев недавнего крупного сражения с турками, Владислав IV воспринял как вещий знак небес. То уважение, которое питали к Хмельницкому не только казачьи офицеры, но и некоторые польские шляхтичи, в частности, командовавший войсками в той битве Станислав Конецпольский, позволяло королю считать, что Хмельницкий сумеет наладить совершенно иные, чем до сих пор, отношения и с реестровыми казаками и с массой вольного низового казачества, подчинявшегося только своим атаманам да законам собственной вольницы.
Вот почему он произвел сотника в генеральные писари. А чтобы укрепить его положение среди казачества, не выпячивая при этом своей королевской благосклонности, повелел впредь возводить в полковничий чин всех генеральных писарей.
И друзья, и завистники Хмельницкого истолковали тогда этот прием у короля, этот достойный удивления взлет сотника как его звездный час. Все ожидали, что после этого он останется в Варшаве и, обласканный вниманием, чинами и славой, будет обживаться при дворе, заводить знакомства с сенаторами и знатной шляхтой, и, конечно же, попытается каким-то образом увеличить свои владения.
Как же они были удивлены, узнав, что Хмельницкий не задержался в столице ни одного лишнего дня. Ускакал, исчез с королевского двора; как-то буднично, незаметно, стараясь не привлекать излишнего внимания, ушел из Варшавы, ничего не добиваясь, никак не используя свое положение. Почему вдруг? Как это следовало понимать?
А со временем король еще раз удостоил генерального писаря неслыханной доселе чести. Произошло это сразу же, как только Владислав IV узнал, что завистники, желая унизить Хмельницкого и заручившись словом гетмана Потоцкого, назначили его, полковника, командовать сотней Чигиринского полка. Всего-навсего сотней. Оскорбленный этим решением, Хмельницкий решил вообще оставить службу и заняться хозяйством в своем имении в Субботове под Чигирином.
Кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба полковника, если бы в этом забытом Богом уголке украинской земли не появился сам подканцлер Речи Посполитой Радзиевский. Он прибыл по личному поручению короля, чтобы именем его величества отменить приказ о назначении Хмельницкого сотником и сообщить, что король назначает его генеральным есаулом реестровых казаков, то есть по существу возводит в чин генерала. Поручая при этом генеральному есаулу готовить казачьи полки к походу против турок.
Да, как бы он потом ни относился к Владиславу IV, в каких бы отношениях они ни находились, но то, что он заставил подканцлера привезти в имение казачьего полковника и вручить личный подарок короля — саблю, огласив при этом королевский указ и волю, — это было сделано с истинно королевской щедростью. Кто из казачьих полковников мог хотя бы мечтать о такой чести?
— Другое дело, как завершится его нынешнее посещение Варшавы. Ведь известно: по той же милости короля, по которой тебя возвысили, могут и низвергнуть.
— Простите великодушно, господин поручик, — прервал он затянувшееся молчание, — но мне показалось, что вы слишком хорошо осведомлены о государственных делах и событиях при дворе его величества. Слишком хорошо даже для поручика личной гвардии гусар коронного гетмана. Я уж было усомнился: соответствует ли ваш мундир тому истинному чину и положению, в коих вы пребываете при дворе.
— Не соответствует, можете не сомневаться, — иронично улыбнулся поручик. — Хотя именно в таком чине я и пребываю. Ясновельможные паны считают, что высшая награда для подчиненных заключается в том, что их не наказывают. Похвалить иногда похвалят, забывая при этом, что похвала — еще не чин и не доходная должность.
— То есть время от времени вы выполняете особые поручения королевы? — вернул его к сути вопроса Хмельницкий. — Я верно вас понял?
— Иначе зачем бы я трясся в этой карете вместе с вами? И еще могу сказать, что, несмотря на возражения сейма, король не отрекся от идеи большой войны с Турцией. И не исключено, что снова обратится к вам с предложением поднять казаков.
— Вопреки воле сейма? — удивленно покачал головой Хмельницкий. — По-моему, это было бы ошибкой.
— Для прежнего короля Владислава — да, было бы. Но теперь ему уже нет смысла дрожать за корону. Зато появился шанс увековечить свое имя, увенчав корону диамантом победителя янычар…
— Ну что ж, дожить бы… — недоверчиво вздохнул Хмельницкий. — И дай ему Бог силу воли. Как считаете, королева сможет принять меня уже сегодня?
— Вряд ли. Сейчас она в Кракове. Сам только что оттуда.
— Потому что там король? Ясно. Эй, поручик, — вдруг совершенно иным, приободренным голосом спросил Хмельницкий. — А почему это вы вдруг перестали заикаться?
Поручик впервые за все время пути оглянулся на Хмельницкого и рассмеялся.
— Совершенно забыл об этом. Но ничего. Когда сопровождавших вас полковников спросят, с кем из офицеров уехал Хмельницкий, они обязательно вспомнят, что это был поручик-заика. Пусть потом поищут его.
39
Замок герцогини де Шеврез они оставляли ранним утром.
По мере того как небольшая кавалькада всадников спускалась в низину речного ложа, серые, опоясывающие небольшую возвышенность стены родового гнезда герцогов как бы подрастали, становились мрачнее и неприступнее. У бойниц его уже чудились силуэты воинов, а болотистая равнина у подножия замкового холма возрождала из небытия своей тайной памяти воинственный рев многотысячной рати и заупокойный перезвон клинков.
У въезда на старинный арочный мост, переброшенный через узкое клокочущее ущелье, баронесса Вайнцгардт остановила своего рослого, покрытого красной попоной коня и прощально посмотрела на черные шпили башен.
— Жаль, что это не наша обитель, — с грустью произнес д'Артаньян, перехватывая ее тоскливый взгляд. — Самое обидное, что мы уже никогда больше не сможем вернуться сюда.
Словно бы не расслышав его слов, Лили еще какое-то время молча смотрела на замок. Строгое, благородное лицо ее оставалось холодно-невозмутимым и казалось настолько застывшим на северном утреннем ветру, что невозможно было уловить в ней хотя бы какие-то проблески чувств, теплившихся где-то там, в глубинах ее не по-девичьи суровой души.
— Подобные замки только для того и существуют, чтобы возвращение к ним было невозможным.
— Неужели у вас никогда не возникнет желание еще хотя бы раз побывать здесь?
— Достаточно того, что мне множество раз, возможно, до конца дней своих, придется развеивать сомнения: а существовал ли вообще этот замок? Происходило ли со мной в его стенах все то, что в них действительно происходило?
По ту сторону моста, сдерживая коней, томились верные саксонцы баронессы, кирасиры Карл и Отто. Первые лучи солнца тускло отражались в блеске их панцирей.
Предчувствуя, что у Лили и д'Артаньяна наступили минуты прощания, воины предусмотрительно отвернулись, направив свои взоры туда, где за доброй сотней миль ждала и звала их земля предков.