— Может ли случиться так, что судьба забросит в Германию и вас, граф? — Глаза Лили показались лейтенанту такими же грустными, как и тихий, слегка гортанный голос.
— С мушкетерами, как уверяют, может случаться и не такое, — попытался отшутиться д'Артаньян.
— Миновав мост через Рейн, вы, если того пожелаете, можете принять направление южнее Висбадена, и на скалистом холме вам откроется древний замок баронов фон Вайнцгардтов. На всякий случай уведомляю, что в течение двух лет я намерена пребывать в своем висбаденском замке. Затем отправлюсь в замок, что на берегу Эльбы, неподалеку от Дрездена.
— Отныне я не упущу ни одной возможности навестить всякий встретившийся мне на пути замок, возведенный древними германцами, — сурово произнес д'Артаньян. — В абсолютной уверенности, что в одном из них неминуемо встречу вас, баронесса. И клянусь пером на шляпе гасконца…
По лицу Лили проплыла едва заметная улыбка, но д'Артаньян почувствовал, что вызвана она вовсе не жалким подобием его шутки.
— Вряд ли меня станет радовать, что перед вами падет еще не один, случившийся в промежутках между военными штурмами и госпиталями, замок. Но ведь даже у вас, мушкетера его величества, должна когда-то появиться каменная твердыня, стены которой оставлять уже не захочется.
Д'Артаньян внимательно посмотрел в глаза Лили. Они встретили его взгляд настороженно, не скрывая только им понятной тревоги. Как, впрочем, и томительного ожидания чего-то такого, что должен был совершить сейчас этот рыцарь, стоя перед стенами павшего под его натиском замка, пред нежностью их первой ночи, которая, конечно же, останется в каменной памяти этих черных башен; что он неминуемо должен был бы совершить — ее рыцарь…
Д’Артаньян не готов был ни к подобным словесным излияниям баронессы Лили, ни к ответу на них. Он отвел взгляд и надолго задержал его на центральной башне замка. Столь непростительно засмотревшись, д'Артаньян даже не заметил, как баронесса направила своего коня в сторону далекой Саксонии.
— Я не показалась вам слишком доступной и сентиментальной, граф?
— Что вы, Лили! — улыбнулся д'Артаньян, до нежности удивленный ее страхами. — И потом, если в вашем понимании это называется сентиментальностью… — продолжал он в своем иронично-гасконском духе, имевшем некогда неотразимый успех в казармах королевских мушкетеров.
И вдруг осекся. Он отчетливо увидел, как задрожал подбородок девушки.
— Спасибо, граф, спасибо, я очень… — она замолчала и опустила глаза. — Понимаете, я очень боялась показаться вам сентиментальной. Что было бы крайне непристойным, не так ли, граф? — прикусила она нижнюю губу, пытаясь сдержать ее чувственное подрагивание.
— Наоборот, в моем представлении это выглядело очень даже по-человечески, — виновато отвел взгляд д'Артаньян. Он и сам вдруг почувствовал, что слезы, предательски наворачивавшиеся ему на глаза, тоже вот-вот начнут «выглядеть очень даже по-человечески». А ему не хотелось, чтобы теперь уже Лили, эта «непревзойденная саксонка», заподозрила его в столь непристойной сентиментальности.
Лили в последний раз взглянула на д'Артаньяна и вдруг, запрокинув голову, решительно, холодно повела ею из стороны в сторону, отрицая не столько слова графа, сколько всю ту сентиментальную чувственность, которой она столь непростительно поддалась только что в его присутствии.
Д'Артаньян потянулся вслед за баронессой. Он хотел объяснить, что вовсе не собирался прощаться с ней здесь, буквально у стен замка, что готов сопровождать ее еще с десяток миль, вплоть до самого Компьеня. Однако взгляд его безнадежно уперся в стройную, покрытую пурпурным плащом спину баронессы.
Копыта коня Лили мерно, подобно ударам в установленный у плахи медный бубен глашатая, отбивали по брусчатке моста последние мгновения, которые лейтенант еще мог видеть девушку. Он с надеждой и душевным мучением все еще ждал, что Лили хотя бы раз оглянется, снизойдет до того прощального взгляда, человеческое право на который имеет даже самый недостойный и ничтожный из ее поклонников. Но так и не дождался. И въехать на представший между ними, подобно Рубикону, мост тоже не посмел.
Когда баронесса достигла середины ущелья, стоявшие на том берегу по обе стороны от моста, саксонцы-кирасиры вдруг разом подняли к небу свои боевые германские трубы, и ложе реки, суровые холмы, стены оставленного ими замка и окрестные рощи неожиданно огласились звуками старинного, первобытного в своей дикой воинственности, германского рыцарского гимна.
Кирасиры все трубили и трубили. Под раздирающие душу звуки их боевых труб баронесса фон Вайнцгардт гордо уходила от него. Она уходила, предавая забвению столь тепло приютивший их замок; становящиеся чужими и неправдоподобными воспоминания; покидая и презирая все, что пришлось пережить на этом берегу реки, на этом тернистом поле своей юности; на той, кажущейся прошлым, части ее жизни.
Уходила уже далекая и чужая.
40
Плечистые всадники, восседавшие на рослых конях, преодолели последний, пробитый в гранитной скале, проход, и остановились, замерли, словно сами окаменели.
Представший перед ними большой, громоздящийся на россыпи высоких скал, замок не мог быть сотворен руками человеческими, а если он и появился здесь, то лишь потому, что восстал на нелюдимом взгорье по велению и мрачной фантазии дьявола.
Замок Шварценгрюнден, — сурово произнес всадник, к седлу которого был прикреплен небольшой рожок, и, сбросив с себя монашескую сутану с капюшоном, остался в белом плаще с красным крестом на плече, прикрывавшем дорогой, серебрящийся на солнце, панцирь и короткий, с крестообразной рукоятью, меч.
Второй монашествующий рыцарь, намного старше своего спутника, с поредевшими седыми волосами, последовал его примеру, и какое-то время оба воина, словно вернувшиеся из Крестового похода и восставшие из тлена веков крестоносцы, молча стояли перед опущенным подъемным мостом, с уважением глядя на прикрытые мощной металлической решеткой дубовые ворота, обрамленные каменными сводами башен и надстроек.
Первые «бедные рыцари Христовы» [21] собирались здесь, в этом замке, заложенном бароном Шварценгрюнденом, — произнес воин с рожком у седла. — Именно в его стенах был основан несколько веков назад рыцарский орден тамплиеров.
Всадники склонили головы в знак уважения к трудам всех тех истинных рыцарей, которые задумали и основали столь славный и воинственный орден.
— Если он где-либо и мог быть создан, то лишь в этом замке, — проговорил седовласый. — Осененные Богом мысли могут приходить только в стенах, благословенных Вечностью.
— Эти стены не благословлены Вечностью, маркиз д'Атьен. Они сами источают ее. Сравниться с ними могут разве что стены замка Тампль [22], который и был избран Великим магистром Жаком де Моле в качестве своей резиденции, сокровищницы ордена, хранилища святых трофеев и архивов.
— Лучше бы Великий магистр позаботился, чтобы резиденция была перенесена сюда, в Шварценгрюнден. Подальше от Парижа, от завистливых, златожадных глаз Филиппа Красивого [23].
— Вы правы, рыцарь д'Атьен. Однако мир устроен таким образом, что векам и предкам не прикажешь.
— Векам и предкам… — согласно кивнул маркиз.
Граф де Моле отстегнул от седла рожок, но прежде чем протрубить в него, призывая к воротам замка если не живое существо, то хотя бы одно из привидений, еще несколько минут молча рассматривал высившееся перед ним мрачное творение.
Черные четырехгранники башен были нерушимо скованы двумя цепями толстых позеленевших стен, давно переплавившихся в такой огромный монолит, словно не из камней их сложили, а вырубили из некогда неприступных скал. Поэтому-то и сам замок с теснящимися друг на друга строениями как бы произрастал из россыпи скал — и стоял он не в благословенной Франции, а где-то на краю Земли, в забытом Богом и проклятом людьми уголке ее.
— Не думаю, чтобы мои слова были восприняты вами, рыцарь де Моле как неуважение к вашему предку, достойному всяческих похвал, Великому магистру ордена Жаку де Моле, — вдруг спохватился д'Атьен, вспомнив, что рядом с ним у ворот замка тамплиеров стоит прямой потомок Великого магистра.
— Что бы вы ни говорили о Великом магистре де Моле, я всегда буду помнить, что на мой призыв воссоздать некогда могущественный орден и добиваться его признания папой римским первым откликнулись именно вы, рыцарь д'Атьен. Да, именно вы, потомок того самого великого инквизитора Франции Гийома де Ногаре, который лично арестовывал Великого магистра и лично обвинял его на суде в ереси, чернокнижии и прочих грехах [24], в коих Великий магистр никогда не погрязал.
Маркиз в замешательстве взглянул на де Моле. На располневшем, испещренном багровыми шрамами от фурункулов лице его проступила довольно заметная бледность.
— Как, вам уже известно, что я принадлежу к роду Гийома де Ногаре?! — осевшим голосом спросил он.
— Естественно.
— И вы знали об этом еще месяц назад, когда впервые обратились ко мне? Но как же вы отважились на такой шаг?
Вместо ответа де Моле зычно протрубил в рожок и потом томительно ждал, когда же появится кто-то, кто мог бы открыть ворота и встретить их, как подобает встречать знатных гостей.
— Все же меня удивляет, что вы решились довериться мне со своими замыслами, хотя знаете о вечном запрете папы римского и о том, что имеете дело с потомком великого инквизитора, — напомнил о себе д'Атьен.
Подъехали слегка поотставшие оруженосцы рыцарей. Они оказались без сутан, одетые, как обычные воины, зато вооружены так, словно собрались в поход: к воловьим поясам были прикреплены рыцарские мечи, в руках — копья, в кобурах по обе стороны седел — по два пистолета.
Граф де Моле протрубил в рожок еще раз, и лишь тогда в одной из бойниц надвратной башни показалась косматая голова привратника. Причем лицо этого человека настолько заросло волосами, что разглядеть его было просто невозможно.