Гяур взглянул на Хмельницкого и едва заметно улыбнулся. Князь вынужден был согласиться, что Даниил Грек абсолютно прав. Другое дело, что открытым подтверждением правоты будущего дипломата он лишь усугубил бы положение полковника.
— Согласен: ваш пример убеждает, — счел необходимым признать логичность суждений будущего дипломата Хмельницкий. — В диспутах нам с вами тягаться трудно.
— И потом, почему то, что я хочу посвятить свою жизнь дипломатии, удивляет вас, человека, которому именно талант дипломата спас в свое время жизнь?
— Не пойму, о чем вы, преподобный? — сухо спросил полковник. Он всегда остерегался людей, хорошо знавших его жизненный путь, а главное, интересующихся камнями и терниями, устилавшими эту «дорогу в грешное небытие».
— О той битве на Днестре, во время которой вы вместе с Яном Жолкевским сыном коронного гетмана Речи Посполитой Станислава Жолкевского, попали в плен к туркам.
— Стоит ли вспоминать об этом? Даже я пытаюсь как можно реже обращаться к тем дням.
— Но речь идет не о самом пленении. Нас интересует другое. Тогда произошел любопытный случай. В начале этой схватки коронный гетман послал вас в числе трех гонцов к главнокомандующему турецкими войсками Искандеру-паше с предложением предотвратить битву, уладив все спорные вопросы мирным путем. Однако Искандер-паша не снизошел до того, чтобы давать письменный ответ или вступать в переговоры. В этот раз он тоже остался верен себе: приказал отрубить двум гонцам головы и поднять их на копья у своего шатра. Было такое, меня верно информировали?
— Об этой расправе знают теперь многие, — развел руками полковник. — Такие факты грубого попрания вековых военных традиций скрывать не принято.
— А вот третьего посланника, то есть вас, человека, владеющего и турецким языком, и дипломатическим тактом, он пощадил — отправил к Жолкевскому сообщить о его, главнокомандующего, «дальновидном, угодном Аллаху» решении.
Гяуру показалось, что, услышав это, Хмельницкий вздрогнул — то ли удивленный осведомленностью Даниила Грека, то ли от воспоминания о тех кошмарных минутах, которые ему пришлось пережить тогда.
— Лично я давно постарался забыть об этом страшном посольстве к Искандеру-паше, — сурово произнес Хмельницкий. Напоминания о тех событиях были неприятны ему настолько, что он даже не выразил удивления по поводу того, каким образом, из каких источников византийцу Даниилу стали известны все эти подробности.
— Вряд ли стоит забывать о тех событиях в жизни, которые составили отдельную строчку в донесении Искандера-паши султану, а, следовательно, вошли в летопись Османской империи. В историю нашего века.
— Но вы сами заметили: Искандер-паша спас мне жизнь только потому, что я владел турецким. Просто со мной ему легче было говорить, о чем в донесении могло быть и не сказано. Мои дипломатические способности не играли при этом никакой роли.
— Теперь вы понимаете, почему я с таким старанием изучаю язык вашей Руси-Украины, — ответил Даниил Грек на украинском языке, с едва заметным акцентом.
52
Хмельницкий и Гяур снова, уже в который раз, переглянулись. Этот человек не переставал поражать их.
— Браво, господин Грек! — не удержался Гяур. — Прекрасный ход! Достойный настоящего дипломата. Будь вы в составе посольства к Искандеру-паше, вместо господина полковника, турецкий командующий просил бы вас стать его советником.
— Достаточно было бы того, что не отрубил бы голову.
— Нижайший поклон вам за то, что здесь, в Париже, дали возможность услышать украинскую речь, — сдержанно расчувствовался Хмельницкий. — Но зачем вам понадобился язык, которого даже в Украине многие образованные люди просто-напросто гнушаются? Достаточно знать польский, «панский», как у нас говорят.
— Как видите, он уже понадобился, чтобы зародить ваше расположение ко мне. А я ведь умею смотреть в будущее. Когда вы начнете свою большую войну с Речью Посполитой, господин Хмельницкий, то очень скоро поймете, что лучше вступать в союз, пусть не с очень могущественным, но дальним союзником, чем заручаться узами дружбы слишком близких и слишком могущественных южного и северо-восточного соседей. Причем настолько могущественных, что и Украине, и этим соседям трудно будет считать ваш военный союз равноправным. И вот тогда вы неминуемо обратите свои взоры к Швеции, от навязчивой опеки которой в нужное время всегда сможете избавиться.
— Но я не гетман. Не я определяю судьбу этой земли.
— Пока что не гетман, и судьбу пока что действительно определяете не вы, — невозмутимо согласился византиец. — Однако речь ведь идет о будущем.
«Он ведет себя, словно пророк», — подумалось Гяуру. Неужели всего лишь самоуверенно блефует?»
— … И вот тогда, — продолжил свою мысль Грек, — в Киеве, или на Запорожье, — в зависимости от того, где будет располагаться ваша ставка, — появлюсь я, ваш дипломат, посол при шведском дворе, священник Даниил Грек. И могу голову дать на отсечение, что более изворотливого и подготовленного дипломата, имеющего к тому же доступ к шведской правительнице, вы у себя в Украине, не владеющей опытом европейской дипломатии, не сыщете. Только, пожалуйста, не сочтите это за бахвальство.
Несколько мгновений Хмельницкий ошарашенно смотрел на Грека. Такого натиска он не ожидал. Точно так же, как не ожидал и такого подхода.
Нетрудно было понять, что под «южным» и «северо-восточным» соседями византиец подразумевал Турцию с Крымом и Московию. В то же время Хмельницкий сразу же мысленно согласился, что Швеция — именно тот союзник, который при определенных обстоятельствах охотно включится в войну с Польшей. Шведской короне давно хочется расширить свои владения до южного берега Балтики, вплоть до верховий Вислы.
…И что избавиться от опеки Швеции будет значительно легче, чем от опеки Турции или Московии — тоже верно. Союзники в борьбе с ней всегда найдутся. Общих границ нет. К тому же Польша и Литва будут всемерно истощать ее.
?Единственное, что Хмельницкому было не совсем понятно: почему этот грек с такой преданностью берется служить Украине, казачеству? Только ли ради веры? Или же втайне надеется, что после освобождения Украины сразу же будет облегчена участь Византии?
— … В Украине, как я уже сказал, Греция всегда, со времен Киевской Руси, видела надежного союзника, — тотчас же поддержал его мысленные терзания Даниил Грек, не ожидая вопросов. — Могучая независимая Украина была бы достойным соперником Турции, а главное — сильным и непримиримым.
— Это несомненно.
— Значит, убедил? — без тени улыбки поинтересовался священник. — Уже могу рассчитывать на должность посла?
— Но учтите, если вы окажетесь не самым надежным, расторопным, изворотливым послом, я вынужден буду воспользоваться правом взять вами же отданную на отсечение голову, — поднялся вслед за ним Хмельницкий.
— Это останется единственным случаем в моей дипломатической практике, когда в качестве аргумента и залога я использовал свою собственную голову, — все так же сдержанно заметил Грек. — Во всех остальных случаях буду подставлять чужие головы. Этим мастерством я уже овладел.
Все трое сдержанно рассмеялись, отдавая себе отчет в том, что, возможно, это самое искреннее из всего, что здесь было сказано.
— Вы намеревались передать письмо отцу, князь Одар-Гяур III, — протянул он руку.
— Признателен, что не забыли о нем, — словно бы вырвался полковник из гипнотического влияния его словес.
— А вот ваша забывчивость непростительна, князь. Отец все-таки.
Взяв письмо, мигом поместил его между складками своего монашеского балахона и откланялся.
Еще через минуту оба полковника с удивлением смотрели вслед медленно, шаркающей походкой удалявшемуся от них согбенному старику-монаху.
53
Передав лошадей подбежавшим слугам, д'Артаньян, гвардейский лейтенант и их спутники направились к входу во дворец, у которого уже стояла наготове роскошная, известная всему Парижу, «венская» карета Мазарини.
— Каждый раз, когда возникает надобность видеть вас, лейтенант д'Артаньян, — с легким раздражением проговорил кардинал, выйдя из дворца, — мне приходится поднимать на ноги весь Париж.
— Обстоятельства, ваше высокопреосвященство. Довелось заниматься судьбой этого юноши, — кивнул он в сторону оставшегося чуть позади виконта де Мореля, который, однако, вполне мог слышать то, о чем они говорят. — Моего лучшего друга да к тому же земляка, гасконца.
— Мне хотелось бы, чтобы вы больше занимались своей собственной судьбой и подчиненными вам мушкетерами, которые — Бог и парижане тому свидетели — вконец распоясались.
— О, меня это тоже возмущает, ваше высокопреосвященство. Но что поделаешь: мушкетеры — они и есть мушкетеры.
— Однако перейдем к делу. Вам придется отправиться в? Польшу, мой гасконец. Мне доложили, что вы сдружились с господином Хмельницким и другими украинскими офицерами.
— Если об этом уже говорят и даже докладывают вашему высокопреосвященству…
— Убедительный аргумент. Так вот, пока полковники будут собирать со всей Польши и доставлять в порт Гданьска свое воинство, вам вместе с послом господином де Брежи как человеку военному надлежит заниматься всеми вопросами, связанными с отправкой наемников к берегам Франции. От имени короля и моего, конечно. — Ах, эта вежливая улыбка кардинала, подкрепленная не менее вежливым склонением головы! Кому она была не знакома в высшем свете Парижа!
— Я готов, ваше высокопреосвященство, — д'Артаньяну стоило больших усилий скрыть охватившую его в эти минуты радость. В последние месяцы ему так все опостылело и на войне, и в столице, что он рад был любому изменению в своей жизни. А тут вдруг — поездка в Польшу.
— В моей канцелярии, граф д'Артаньян, вы получите документ, подтверждающий ваши права посланника его величества по особым поручениям. Выезжать нужно будет через три дня. У вас есть причины просить меня об изменении срока выезда?