– Шарль, а Шарль! Ты спишь?
– Нет, не сплю, потому что ты мне мешаешь!
(Молчание.)
– Шарль, а Шарль, ты спишь?
– Нет, не сплю, потому что ты только что меня разбудил.
(Продолжительное молчание.)
– А сейчас ты спишь?
– Правильнее сказать: я СПАЛ.
– Шарль, а как ты думаешь, папа приедет?
– Хр-р-р-р…
Любя нас и желая уберечь от несчастий, родители обучили нас искусству ни к кому не привязываться. А также скрывать горести и разочарования. Привили навык держать боль в себе; из любви внушили мысль, что никого нельзя любить; намереваясь защитить, они сделали нас толстокожими. Не исключаю, что они оба, и отец и мать, одновременно пережили депрессию, из которой выбирались самостоятельно, без чьей-либо помощи. Мы – такая семья, в которой никогда не бывает ссор. Мои мать и отец совершили беспримерный подвиг: развелись, ни разу не поскандалив. Мать никогда не сказала об отце ни одного дурного слова, напротив, часто повторяла:
– Ваш отец – самый умный человек из всех, кого я знаю.
Отец тоже никогда не злословил о матери, и от этого их расставание выглядело еще более загадочным. Мы выросли в неаристотелевом, нечеловеческом мире – как узники Тюрьмы. С младых ногтей нам приходилось держать в узде чувства, поселить control freak[85] в собственном сердце. Это означает, что мы так и не повзрослели, потому что ни разу не объяснились друг с другом. Молчание, разлука, безразличие – вот с чем ассоциируется у меня детство. С той поры мне так и не пришлось изведать, что это такое – бьющие через край эмоции. Дальнейшее видится мне ясным и прозрачным. Через переходный возраст я перескочил легко и непринужденно – никаких подростковых метаний. Мы с Шарлем получили аттестат зрелости в 16 лет, мы были примерными мальчиками, дисциплинированными, послушными, разумными и несчастными. Место тату и пирсинга у нас занимали шоу Мариси и Жильбера Карпантье в постановке Роже Пьера и Жан-Марка Тибо и с участием Тьерри Ле-Люрона и Жака Шазо. На этот же период пришелся и мой кризис взросления, но я так и не научился распахивать душу. Я – инвалид, не способный сказать: «Я тебя люблю». Почему мы так долго не смели заговорить о главном? Сдержанность достойна уважения, но не вечные недомолвки. В 1942 году дети ведать не ведали о евреях, которых родители прятали на третьем этаже виллы «Наварра»; тридцать лет спустя дети ничего не знали о разводе собственных родителей.
Ребенок наивен, но он не слеп. Стараясь уберечь детей от психологической травмы, мы все равно раним их, потому что они продолжают надеяться на воссоединение, которого уже не будет. Лучше уж сразу их предупредить: ушедшая любовь не возвращается.
33Ложная истина
Я понимаю, почему мать не нашла в себе сил для откровенного разговора с нами. Расставаясь с матерью своей дочки, я повел себя так же трусливо. Очень трудно признаться любимому дитяти, что ты – эгоист-романтик. Я глядел в ее глаза и хотел, чтобы они надолго остались такими же невинными. Потом настал день, когда Хлоя задала мне неизбежный вопрос, которого так боятся все разведенные родители:
– Папа, почему ты больше не с нами?
– Э-э… – замялся я. – Видишь ли, жизнь, она… Тебя я люблю и буду любить всегда, но с мамой все намного сложнее…
– Она говорит, тебя никогда не было дома, ты был очень плохой, и поэтому она сказала тебе, чтобы ты уходил.
– Нет, что ты! Вернее, да… Понимаешь, мы ужасно ссорились из-за одного человека…
– Ты ушел к Амели?
– Да…
– А потом ты бросил Амели и ушел к Лоре, а потом бросил Лору и ушел к Присцилле?
– Уф… Это все не так просто…
– Значит, ты все равно как Синяя Борода?
– Ну что ты! Синяя Борода убивал своих жен!
– Ты – Синяя Борода! Мой папа – Синяя Борода!
Вот и получается, что детям действительно лучше кое о чем не рассказывать. На протяжении нескольких месяцев после этого разговора я вынужден был много раз водить дочь к детскому психиатру, чтобы помочь ей примириться с мыслью, что ее отец – людоед, складирующий в шкафу трупы своих жен. В комнате, заваленной разноцветными игрушками, моя дочь нарисовала картинку: дом, в доме – большая фигура мамы, снаружи – крошечная фигурка папы. Мне стоило немалых трудов сдержаться и не залиться слезами; так она наказывала меня за то, что я оставил ее мать. Моей собственной матери не пришлось прибегать к помощи врача; мы с братом продолжали улыбаться как ни в чем не бывало, лишь бы она не чувствовала себя виноватой, а я сам решился проконсультироваться со специалистом только в сорок лет. Под конец нашей последней встречи у врачихи свело ногу в бедре. Она упала со стула и со стоном попыталась подняться, хватаясь за стол и книжный шкаф.
– Доктор, – испуганно вскричал я, – что с вами? Неужели это я вас довел своей исповедью?
– Позовите мою ассистентку, пжлссссст…
Надеюсь, эта книга не произведет на читателей подобного эффекта. Каждый наш поступок, каждое произнесенное слово имеют свои последствия. Нежелание матери объяснять, почему отец вдруг перестал бывать дома, привело к тому, что я провел свое детство во власти иллюзии, будто мать, устав от долгого ожидания куда-то запропастившегося мужа, в конце концов обрела утешение в объятиях другого. На самом деле все обстояло с точностью до наоборот! Я очень долго жил с убеждением, что отец бросил мать, тогда как в действительности было совсем не так. Постепенно официальная версия приобрела следующий вид:
– Вашего отца никогда не бывает дома, и мы решили, пусть так и будет. Познакомьтесь с Пьером.
В отчимы мать выбрала нам аристократа, носившего то же имя, что ее отец. У Барона был взгляд Жана д’Ормессона и морщины Роберта Редфорда. Мы снова переехали в огромную квартиру, теперь уже на улице Планш; в каждой комнате имелся звонок, и можно было вызвать мажордома-мавританца – высокого чернокожего Саиду, носившего белую куртку. Сегодня, после нескольких десятилетий упорных изысканий и скрупулезных сопоставлений, достойных инспектора Коломбо, я в состоянии изложить вам истинную версию событий. Оскорбленная изменами мужа, наша мать влюбилась в одного из его приятелей и ушла к нему. Горе отца было так велико, что он с головой погрузился в работу, взял привычку обжираться и таскаться по бабам, в результате чего занял пост президента международного рекрутингового агентства и набрал пятьдесят кило лишнего веса. Не всякое детство походит на роман, но мой случай именно таков. Грустная, почти фантастическая история утраченной любви, плодами которой стали мы с братом. Наша счастливая жизнь протекала под знаком «Canada Dry»[86] – то есть этикетка счастья была налицо. Нейи, лучшие парижские кварталы, огромные виллы в По, пляжи в Гетари или на Бали… Ну чем не счастье? Кто угодно это подтвердит, да только шиш его испытаешь. Тебе следует быть счастливым, но ты несчастлив – значит надо притворяться.
Что может быть хуже – замечательные родители, которые лезут из кожи вон, чтобы осчастливить детей, и терпят неудачу. Они злятся на себя, ожесточаются, а вас гложет стыд, что, несмотря на кучу подарков, вы не в силах оправдать их ожидания; вам совестно за свой вечно надутый вид, потому что по большому счету вам, как заметил полицейский из Восьмого ОППУРа, «не на что жаловаться». Мое детство немного напоминает неудавшиеся вечеринки, на которых по идее все должны от души веселиться: все отлично организовано (вдоволь напитков и закусок, звучит приятная музыка, гости собрались нарядные и милые), но изюминки нет. Когда я слышу, как Хлоя хохочет, пуская мыльные пузыри, меня охватывает страх. А вдруг она тоже только делает вид, что ей хорошо, чтобы не огорчать меня?
Если долго прикидываться, что у тебя нет никаких проблем, останешься без воспоминаний.
34Второй отец
Начиная с 1974 года мы провели на улице Планш много безоблачных и совершенно забытых дней. Новый отец – штука странная; к нему запрещено привязываться. Мой родной отец его ненавидел, и я чувствовал, что не имею права любить этого славного Барона в жатых полосатых пиджаках, который дарил мне подарки, возил в Ирландию ловить макрель, играл на расстроенном фортепиано джазовые мелодии, принимал у себя в белой гостиной завсегдатаев изысканного ресторана «Кастель» и по воскресеньям танцевал вместе с мамой самбу Хорхе Бена на бразильских завтраках у «Ги», на улице Мабийон. Мы не могли себе позволить сродниться с ним: а вдруг они с матерью тоже расстанутся (это опасение оправдалось). Тем не менее именно в его квартире мы с братом пять лет спустя впервые начали собирать друзей; Шарль в сотый раз заводил «Because the Night»[87] Патти Смит, а я – тоже раз по сто – ставил «One Step Beyond»[88] группы «Madness». Мы с таким пылом отплясывали под музыку ска, что белый паркет был весь испещрен росчерками наших черных подошв. Приятели расходились от нас с мокрыми пятнами под мышками. Мой второй отец олицетворял собой именно тот тип человека, к какому стремился примкнуть первый. Тип плейбоя (он появлялся в обществе с певицей Джин Менсон) и бизнесмена (работал на Антуана Рибу, президента и генерального директора компании «BSN Gervais Danone»). Хорошо помню, как большой начальник приходил в гости с карманами, полными ирисок «Carambar», а как-то раз испробовал на нас свое последнее изобретение – увлажнитель воздуха «Evian». Друзей Барона звали Пьер Бутейе, Морт Шуман, Тьерри Никола, Пьер де Плас, Оливье де Керсозон и Жан-Пьер Рамсе. Он был веселый, красивый, галантный, легкомысленный и повсюду чувствовал себя в своей тарелке. Мать тоже окружали весьма элегантные подруги: Сабина Эмбер, сестры Птижан (внучки основателя фирмы «Ланком»), княгиня Мари-Кристина де Кент, Гийемет де Серинье, Беатрис Пеппер… Она выглядела более радостной, чем во времена замужества. В сущности, Барон воплощал все то, что мать до 1968 года презирала – светский лоск, фривольность, разгульную жизнь, – однако именно он стал мне вторым отцом. Он был старше моего родного отца и воспитывал нас примерно столько же лет, однако меня не покидало ощущение, что я совершаю предательство и веду двойную игру, живя под его крышей и поневоле терпя его нежности с матерью и их любовь, заставлявшую страдать моего первого отца. Я ему не сын, так что же я делаю в доме человека, который балует меня больше, чем тот, кто дал мне жизнь? Вместе с тем совершенно очевидно, что я достаточно долго пытался подражать Барону. Он, и никто другой, впервые отвел меня в «Кастель», где мне, тринадцатилетнему, подавали именную бутылку; в памяти сохранился образ роскошных женщин: они сверкали, словно драгоценные камни в оправе из табачного дыма. Я влюбился в ночь, потому что ночью все представляется нереальным и праздничным. Я обожал искусственную красоту этого выдуманного мира. Любовник матери приоткрыл мне дверь в сказочную страну, где люди смеются слишком громко, где женщины прекрасны, а музыка чарует. Заметив, с каким вниманием я слушаю его композиции, диск-жокей «Кастеля» подарил мне кассету, которую я еще и сегодня иногда ставлю в магнитолу старого отцовского «BMW» – больше ее уже ни на чем не проиграешь: он свел «Radioactivity» группы «Kraftwerk» и «Speak to Me/Breathe»