Григорий Петрович галантно поцеловал Лёльке и Маргарите ручки и тут же вцепился с вопросами в Арцева.
— Погоди, Григорий, сейчас остальная часть банды явится, тогда все и расскажу, — отбивался от него следователь. — Дай кофе попить, всю ночь, как собака, мотался. Три трупа! Нет, ты представь себе — три!
— Какие три трупа? — испугалась Лёлька и едва не перевернула сахарницу. — Опять?!
— Эти трупы, не совсем те трупы. Вернее, совсем не те трупы. Но вы всё сделали, чтобы был и четвертый. Если б не моя бдительность и уверенность в том, что вас на пушечный выстрел…
Раздался страшный грохот, и кофе коричневой лужицей расплылся по желтой салфетке с вышитыми овечками. Это Григорий Петрович, непривычный к местным катаклизмам, подпрыгнул на стуле.
— Не беспокойтесь, наверное, в прихожей опять перевернули чашу для курения благовоний, — светски извинилась Лёлька. — Сейчас посмотрю, кто там.
Но смотреть не пришлось — в комнату ввалилась вся компания: Агния, потирающая ушибленный бок, Глеб в Лёлькином спортивном костюме и обросший щетиной Акакий. Последними шествовали похожий на раненого бойца Олег и заботливо его поддерживающий Гарик. На лице Бигфута блуждала ехидная улыбка, исчезнувшая сразу же, как только он рассмотрел сидящих у стола следователя и адвоката.
Когда, наконец, все умудрились найти сидячие места — кто на пуфике, кто на кухонных табуретках, а кто и на Лелькином столе, и получить по толике кофе с печеньем (варить новую порцию Марго не пустили, хотя она и рвалась), следователь прокуратуры Арсений Петрович Арцев обвел всех пронзительным и усталым взглядом. Лёлька тут же позавидовала: это был несомненно классический взгляд классического детектива, собравшего участников событий в финале, чтобы объявить имя убийцы. Но тогда должны присутствовать и все подозреваемые! Черт, неужели они ошиблись? Или нет?
Словно отвечая на её мысли (и с чего бы это — никогда они не понимали и не поймут друг друга!), Арцев отчеканил:
— Хочу сразу сказать, что убийца сегодня задержан. С поличным, при попытке напасть на Сергея Павловича Соболя. Так что пора ставить в этом деле точку, и всем добровольцам, — тут он мрачно глянул на диван, где в уголке с индифферентным выражением лица сидела Лёлька, — повторяю, всем добровольцам и активистам хорошо бы вернуться к нормальной жизни.
— Ася, ну что ты, право, так суров с дамами? Ведь если бы не Елена Викторовна…
— Если бы не Елена Викторовна, нам не пришлось бы всю ночь дергаться, вместо того, чтобы спокойно проводить следственные мероприятия, а утром — носиться за Соболем. Мы просто чудом успели его прикрыть. И все благодаря неуемной Елене Викторовне Тумановой и её бравой команде.
Лёлька, узнавшая, что сурового работника прокуратуры в обычной жизни зовут Асей, едва удержалась от пикировки и колкостей. Тем более что сидящая рядом Агния украдкой дернула её за рукав.
— Ну, была от этой команды и определенная польза, — миролюбиво заметил Валинчук и тут же замахал руками. — Но спорить я не собираюсь! Ты лучше не томи нас, у всех ночка была ещё та…
— Ладно, интриговать я больше не буду, — вздохнул Арцев. — Так кого вы, Елена Викторовна в конце концов записали в главные подозреваемые?
— Лулу, Мишеля Ремизова и Петю Зайцева, — ответила за Лёльку Агния. — Но вот с мотивом у нас… Плохо с мотивом.
— А Лулу-то каким образом? — изумился Арцев. — Лулу тут совсем ни при чем. Как, впрочем, и Зайцев. А вот Ремизов… Именно Ремизов сегодня попытался убить своего двоюродного брата Сергея Соболя.
— Вот он и мотив, — вздохнула Лёлька. — Но каким образом они оказались братьями?..
— Ладно, сейчас поймете. — Арсений Петрович с сожалением заглянул в опустевшую чашку. — Попытаюсь рассказать всю эту историю более-менее последовательно, тем более что успел с главным персонажем побеседовать до того, как его… Короче, у Ремизова нервный срыв, врачи с ним сейчас занимаются.
— Ээээ… — неожиданно подал голос восседавший у окна на крошечном пуфике Акакий Гогуа, — А кто вообще такой этот Ремизов?
ГЛАВА 23
Миша Ремизов до пяти лет носил фамилию Иванов.
Елена Соболь родила первенца довольно поздно — в тридцать пять лет, когда уже почти перестала надеяться выйти замуж. Решила, что хоть ребенка нужно завести, чтобы на старости лет не так одиноко было. Тем более что жила она одна — по распределению после мединститута попала в Хабаровск, получила комнату в коммуналке, да так и прижилась там, вдали от отца и брата.
Забеременела Лена в санатории; собственно, и поехала на юг с этой целью. Познакомилась с женатым мужичком и добилась своего. Беременность протекала с осложнениями — токсикозом маялась, давление прыгало. Мальчик родился семимесячным — слабеньким, болезненным. Еле пищал в пеленках, дергая головенкой и вызывая у матери брезгливое отвращение. Вокруг младенца крутились врачи, поджимали губы: «Гидроцефалия, асфиксия при родах». Уж с кем из коллег она общалась, и какие прогнозы выслушала, сейчас установить трудно. Но только в свою комнату из роддома Елена вернулась одна, а соседям, плача, сообщила, что малыш родился нежизнеспособным, и умер сразу после рождения. О дальнейшей судьбе сына она старалась не думать, помогло то, что в скором времени случайно познакомилась с интересным мужчиной.
Василий Ремизов был вдовцом, потерявшим семью в автокатастрофе. Мужик основательный, культурный и не очень молодой, он искал себе не любовницу, а жену, спутницу жизни. Ухаживал тоже основательно, старомодно и долго. Елена давно уже не ждала особой, неземной любви, а Василий был симпатичным, веселым и неглупым, так что когда он после года знакомства пришел к ней с букетом, конфетами и шампанским и сделал по всем правилам предложение, согласилась сразу.
Зажили они вполне счастливо. Надеялись, что вскоре и ребенка родят, но Елена никак не беременела. Годы шли, она оббегала всех возможных специалистов, прошла несколько курсов лечения, но ничего не помогало. Василий её не упрекал, был тактичен и утешал, как мог. Но Елена видела, как хочется ему малыша, чтобы играть с ним, читать на ночь сказки и водить по воскресеньям в зоопарк. Начала бояться, что найдет муж себе другую женщину, которая сможет подарить ему долгожданного наследника. Так что когда Василий однажды намекнул, что раз такое дело, не стоит ли подумать об усыновлении ребенка из детского дома, она даже обрадовалась. И тут сердце обожгло воспоминание о крошечном сморщенном личике с синюшными губками и раскосыми щелками глаз.
Елена пообещала Василию навести справки о возможности усыновления, и бросилась по знакомым. Вот когда ей пригодились связи среди медиков. Всеми правдами и неправдами, она раздобыла сведения о мальчике, оставленном ею пять лет назад, узнала, что назвали его Мишей Ивановым, что живет он в детском доме номер три, и помчалась туда.
Так страшно ей никогда в жизни не было. Помня об ужасных вещах, которые сулили её ребенку педиатры и невропатологи, она ожидала увидеть чуть ли не олигофрена. К ней вывели худенького и большеглазого малыша со сломанным пластмассовым паровозиком в руках. «Здр-равствуйте, — сказал Миша, старательно раскатывая букву «р», и она увидела, что глаза у него серо-голубые, грустные и доверчивые. Елена провела с мальчиком два часа и убедилась, что он нисколько не отстает в умственном развитии, только очень… не то что забит, просто зажат каким-то почти взрослым пониманием своей ненужности в этом мире. Господи, что она натворила! Как могла, почему поверила вот так, сходу, что её ребенок родился неполноценным?
Именно тогда она решила, что вернет сына во что бы то ни стало. Даже если Василий не одобрит её решения. Но муж, увидев Мишу, улыбнулся и сказал, что малыш славный, и раз завоевал её сердце, то так тому и быть. Если бы он знал… Но признаться она так и не решилась.
Самым сложным оказалось оформить усыновление так, чтобы не всплыла старая история об отказе от ребенка. Посвящена в неё была только директор детского дома, и нервы Елене она потрепала изрядно. Но, в конце концов, все закончилось, и у Миши появились папа и мама, новая фамилия, собственная светлая комната, собственные игрушки и книжки с картинками.
Дальше все было, как у многих детей — походы в цирк, лето на даче, любящие родители и даже подаренная на день рождения собака, смешной кудрявый пудель Тошка. Миша научился звонко смеяться и уже не вздрагивал, когда его неожиданно окликали по имени.
Но память о детском доме осталась. Он часто просыпался ночью и подолгу лежал, вслушиваясь в сонную тишину квартиры, думал о том, что на самом деле он тут — чужой. И все это должно было бы принадлежать кому-то другому, а ему просто повезло, что тот, другой не родился. А если бы родился, то Миша по-прежнему жил бы в детском доме, никому не нужный. Так он и рос с этой мыслью.
В школе он учился хорошо, но больше учебы его интересовал школьный театр. Там он мог примерять на себя разные маски и судьбы, там его постоянные сомнения в праве на место под солнцем отступали и сменялись уверенностью в себе. Он нашел этому название: «дурачить мир». Уже в седьмом классе он решил, что поступит в театральный институт и станет артистом.
Елена заболела, когда Мише было пятнадцать лет. Свой диагноз и отпущенный срок она знала. Никаких надежд не было — метастазы распространялись стремительно, операция ничего не дала. За неделю до смерти она призналась сыну во всем: в том, что оставила его крошечным в роддоме, что скрыла правду от Василия. Просила ничего ему не говорить. Она хотела остаться в памяти Миши не приемной, а настоящей матерью, хотела покаяться в самом страшном своем грехе.
Слова матери произвели на мальчика оглушающий эффект. Оказывается, он не случайный приемыш, и не нужно было годами изводить себя мыслями о том, что его приютили из милости, и он занимает не своё место в этой семье. Если бы он знал… Не пришлось бы ему мучиться догадками о том, кем была женщина, благодаря которой он появился на свет, и которая безжалостно оставила его одного в равнодушном мире. Вот она, исхудавшая до неузнаваемости, лежит в постели и едва слышным шепотом умоляет сына простить её. Простить? А что ему остается? Она снова покидает его, на этот раз — навсегда.