ичтожны; а между тем здесь не редкость люди, говорящие чисто и без акцента на пяти или шести языках, однако же люди эти замечательны только своими титулами и не умеют найти своим познаниям, как бы разнообразны они ни были, никакого применения. Каждый юный русский – я говорю, разумеется, лишь о дворянах – изучает французский язык, который служит ему в повседневной жизни, русский, которым пользуется он лишь в сношениях со слугами, детьми и немногочисленными соотечественниками, не знающими нашего языка; изучает он также немецкий, английский, латынь и греческий, каковые четыре языка потребны ему так же мало, как мне арабский. Помимо языков обучают его также математике, без которой, как здесь полагают, обойтись невозможно; музыке, которую считают необходимо нужной, а также танцам, фехтованию, верховой езде, не говоря уже об истории и географии, которую русские юноши знают, как правило, в совершенстве; а также физике, теологии, физиологии – да-да, именно так, и я изумляюсь чудесным свойствам человеческого ума, когда думаю о том, что здешние юноши осваивают все это без труда, без усилий и почти всегда с успехом. Ты не станешь спрашивать у меня, предстоит ли мне обучать моих учеников всем перечисленными наукам, ибо ты прекрасно знаешь, на что я способен. Мне, впрочем, не пришлось обнаружить мое невежество. Дети уже имели учителей по математике, русскому, немецкому, английскому, музыке и танцам. Так что я взялся обучать их только французскому и всему, что с этим связано, а именно истории, географии, астрономии и латыни; подразумевается, что позднее мы добавим к этому греческий и итальянский, risum teneatis[13]! – Ты и вообразить не можешь, какое страстное желание учиться проснулось во мне с тех пор, как я оказался в России. Впрочем, в моем положении это не только потребность, но и необходимость. Самое забавное, что, несмотря на глубочайшее невежество, в каком я пребывал до сегодняшнего дня, здесь я слыву человеком достойнейшим, что же касается экзамена, которому я подвергся, скажу тебе, что я, хоть и говорю на родном языке довольно чисто, знаю его лишь наполовину, так что у меня были известные основания этого экзамена опасаться. Экзаменующие спросили у меня, на какие вопросы мне угодно отвечать (ибо выбор предоставляется экзаменуемым). Я отвечал ученому ареопагу, что желал бы быть спрошенным о литературе, а следственно, и о языке французском. Тогда предложили мне изложить вкратце соображения свои об сем предмете, чему я и предался перед лицом экзаменаторов. Я сравнил литературу века Людовика XIV с литературой веков Августа и Перикла – тема банальная и многократно трактованная. Я, само собой разумеется, отдал пальму первенства нашей литературе и привел судей моих в такое восхищение, что они единогласно решили ни о чем другом меня не спрашивать и счесть экзамен сданным, в доказательство чего выдали мне великолепный диплом с весьма лестной характеристикой. – В заключение замечу, что литературы в собственном смысле слова здесь не существует, однако же страна эта весьма хорошо приспособлена для ученых занятий, если понимать под ними приобщение учеников к знаниям, добытым другими; иное дело – новые идеи в какой бы то ни было сфере; их здесь нет и в помине. Русские – весьма ловкие подражатели, хитроумные и умелые копиисты, но творчество и изобретение – слова, в этой стране ровно ничего не значащие и совершенно неупотребительные. – Как бы страстно ни желал я увидеть здесь тебя и Полину[14], я все же советую тебе, если ты сумеешь каким-то образом свести концы с концами в Париже, там и оставаться, ибо, во-первых, там ты будешь на родине, рядом с матушкой, а во-вторых, повторю еще раз: Россия и Москва отличаются от Франции так сильно, что ты и представить не можешь! Позже я рассчитываю изложить тебе свои мысли и наблюдения на сей счет более подробно, так, чтобы ты увидел здешние края воочию и, следовательно, потерял охоту здесь оказаться – если, конечно, ты ее когда-нибудь имел. Не думай, впрочем, чтобы я был здесь несчастлив; это – вещь невозможная, если вспомнить, как тяжко приходилось мне весь последний год во Франции. – Воспользуйся, дорогой Полен, ближайшей оказией, чтобы отправить мне ящик с книгами, которые оставил я в Париже и в которых испытываю самую большую нужду. – Замечу по этому поводу, что когда Огюст или ты будете отправлять ко мне эти книги, которые ожидаю я с нетерпением, следует вам заблаговременно вынуть из ящика все, что здесь считается подозрительным или запрещенным. Запрещена, в частности, книга Ансело: даже пошлый Ансело, который ничего здесь не видел, пьянствовал беспробудно и снискал себе в Москве, Петербурге и Кронштадте репутацию невежды и подлеца, и тот ухитрился не потрафить русским, а ведь он описал отнюдь не все их замечательные черты. ‹…› Кстати, о твоем лорде Байроне. Писатель этот известен здесь очень мало; полагаю, что сочинения его запрещены. Поэтому в посылку для меня вложи лишь несколько разрезанных экземляров. Если их пропустят, я спрошу у тебя следующих, однако надежды мало. ‹…› Смерть Императрицы-матери, о которой стало известно здесь дня три назад, – большое несчастие для всей России, обретавшей в ней своего ангела-хранителя. Траур – не меньшее несчастье для всех отраслей торговли, которая из-за прекращения празднеств, балов и театральных представлений совершенно приостановилась. Из Франции к нам прибыли вместе с м-ль Эжени актеры, которые по причине этих обстоятельств лишились средств к существованию[15]. Во Франции после смерти государя обязательный траур длится не больше недели, а здесь – полгода, а то и целый год, и притом соблюдается очень строго. Так что для страны это бедствие двойное. – Средства связи здесь развиты так мало, что, как я узнал, в письме деньги послать невозможно; кстати о письмах, поскольку путешественникам запрещено брать с собой письма запечатанные, а я вовсе не хочу, чтобы содержание письма моего стало известно посторонним, я вверяю послание свое почте – впрочем, не без тревоги. – Пиши мне, прошу тебя, обо всем, что меня интересует, главное, о нашем семействе и о том, что до него касается, я же не могу писать к тебе часто по трем или четырем уважительным причинам, из коих самая главная состоит в том, что далеко не все письма, посланные отсюда, достигают адресатов, зато письма из Франции, за которые я плачу самолично, доходят превосходно.
Подражание французским бородкам
Письмо требует некоторых пояснений. Порой Парис, не успевший до конца разобраться в российской жизни, слегка искажает факты, однако в общем он довольно точен: например, специальные разрешения, о которых он упоминает в начале письма, существовали в самом деле. Российская цензурная практика предполагала сосуществование двух типов запрещения книг: «безусловного» и «для публики»; во втором случае запрещенные книги продавались доверенным лицам по «позволительным запискам» от цензоров. Тем не менее многие сочинения Вольтера и Руссо были, конечно, прекрасно известны в России и в подлиннике, и в переводах. Та же двойственность касается другого упомянутого в письме автора, Байрона (которого адресат письма, Полен Парис, знал очень хорошо: в 1827 году он выпустил в Париже свой перевод байроновского «Дон-Жуана», а позднее, в 1835 году, издал 13-томное собрание сочинений Байрона в своем переводе): собрание сочинений Байрона на французском языке 1823 года в самом деле присутствует в «Общем алфавитном списке книгам на французском языке, запрещенным иностранною ценсурою с 1815 по 1853 год включительно» (1855), но это, разумеется, не исключало знакомства с его творчеством в литературных кругах – впрочем, по-видимому, не среди тех далеких от современной словесности московских жителей, с которыми общался автор письма. Прав Парис и в рассказе о судьбе нежелательных иностранных газет: согласно Уставу о цензуре 1828 года, «иностранные периодические издания, привозимые из-за границы по почте» подлежали рассмотрению отдельной цензуры, учрежденной при почтовом ведомстве, но официально подчинявшейся вице-канцлеру Нессельроде. В задачу цензоров входило не пропускать издания, запрещенные к ввозу в Россию, а из разрешенных вымарывать статьи на запрещенные темы. Впрочем, когда Парис пишет об освещении в русских газетах «греческих дел», он несколько сгущает краски. Под «греческими делами» подразумевается борьба за независимость от Османской империи, которую греки вели с 1821 года; Россия первоначально не поддерживала восстание греков, поскольку такая поддержка стала бы нарушением принципов Священного Союза, однако во второй половине 1820-х годов вместе с другими европейскими державами (Англией, Францией) стала выступать в поддержку греческой независимости в дипломатической сфере и даже оказала грекам военную поддержку (Наваринское сражение 20 октября 1827 года, в ходе которого соединенная эскадра России, Англии и Франции разгромила турецко-египетский флот). Во второй половине 1820-х годов греческие события освещались в русских газетах регулярно, хотя, разумеется, не так полно, как в газетах французских. В «Московских ведомостях» в 1827 году имелась рубрика «Греческие и турецкие дела», а в 1828 году – «Греческие дела».
Периодическое издание, которое выпускал в Москве Жорж Лекуэнт де Лаво, француз, живший в России, автор путеводителя по Москве, называлось «Bulletin du Nord. Journal scientifique et littéraire» [Северные записки. Газета научная и литературная]. Оно в самом деле просуществовало всего один год и в 1829 году прекратило свое существование – в отличие от другой упоминаемой Парисом газеты на французском языке, носившей название «Journal de Saint-Pétersbourg»; она была органом Министерства иностранных дел России и в ней нередко печатались по-французски такие материалы, которые власть считала необходимым довести до сведения европейских политиков; с перерывами и с некоторыми изменениями в названии эта газета выходила до 1917 года.