Об экзамене, которому он, как следует из его дальнейших писем, подвергся 17 ноября 1828 года, через два месяца после прибытия в Москву, Парис рассказывает в сугубо комическом тоне; следует, однако, заметить, что постепенно требования к экзаменуемым усложнялись. Историк образования Т. И. Пашкова приводит перечень вопросов, на которые отвечал в 1847 году претендовавший на звание домашнего учителя Эдуард Поль: его спрашивали о самых разных предметах, от Пелопоннесской и Семилетней войны до умножения и деления именованных чисел, а вдобавок он должен был прочесть пробную лекцию и написать сочинение.
Более или менее точен, но чересчур пристрастен Парис в характеристике французского литератора Жака-Арсена-Франсуа-Поликарпа Ансело (1794–1854), который прибыл в Россию к коронации Николая I в мае 1826 года в свите маршала Мармона, провел здесь полгода и описал их в книге «Шесть месяцев в России» (1827). Книга эта в самом деле была запрещена в России цензурой, но не безусловно, а только «для публики» – второй, более мягкий тип запрета, о котором Парис упоминает в начале письма. «Пьянство» Ансело в России было запечатлено не только в русской прессе («Северная пчела» в номере от 20 мая 1826 года информировала об обеде, который «некоторые здешние литераторы», а именно Греч и Булгарин, дали в честь «почтенного французского писателя», причем подробно перечисляла все, за что пили собравшиеся), но и в его собственной книге; здесь тому же обеду и произнесенным в тот вечер тостам посвящено письмо восьмое. О русских, которым «не потрафил» Ансело, подробно рассказано в предисловии Н. М. Сперанской к русскому изданию его книги (2001).
Наконец, необходимо пояснить, что имел в виду Парис, говоря о том, что платит «самолично» за письма, присланные к нему из Франции. По тогдашним почтовым правилам отправитель мог сам заплатить за доставку письма, но мог и переложить эту обязанность на получателя; таким образом у почтальонов возникала «материальная заинтересованность» в том, чтобы послание дошло до адресата. Впрочем, впоследствии Парис утратил уверенность в том, что письма из Франции доходят к нему без происшествий. В письме к матери из Мемеля от 8 января 1830 года он, несколькими днями раньше выдворенный за пределы Российской империи, жаловался на отсутствие писем из дома и выражал уверенность в том, что некоторые из них были перехвачены.
Письмо Париса – живой и остроумный очерк, позволяющий судить о впечатлении, которое производила на обычного француза обычная русская действительность. Но этим его значение не исчерпывается. Оно дает представление о том, как экзаменовали иностранных учителей в Москве в конце 1820-х годов, а дальнейшая судьба его автора показывает, к чему приводила перлюстрация корреспонденции неосторожных французов.
Надежда автора на то, что содержание его письма не станет известно посторонним, оказалась тщетной. Послание Париса к Парису было перлюстрировано; под выпиской из него, сохранившейся в архиве III Отделения, стоит помета «Верно: московский почт-директор Рушковский». С копии этого письма, имевшего для автора самые неприятные последствия, начинается заведенное III Отделением дело на 58 листах, носящее название «О проживающем в Москве французском подданном Л. Парисе, дозволившем себе невыгодные о России рассуждения».
Копия, сделанная на московском почтамте, была отослана в Петербург, и уже 19 ноября 1828 года глава III Отделения граф Бенкендорф затребовал у вице-канцлера Нессельроде сведения об авторе неблагонадежного послания и о его адресате; вице-канцлеру предлагалось запросить об обоих Парисах русское посольство в Париже.
В тот же день Бенкендорф привлек к фигуре Париса внимание начальника 2-го жандармского округа А. А. Волкова (уже знакомого нам по главе третьей), которого «покорно просил приказать иметь ближайшее под рукою [тайное], но самое благовидное наблюдение за поведением и связями сего иностранца, уведомя меня, в свое время, о последующем».
28 ноября 1828 года Волков доложил Бенкендорфу о первом результате своих разысканий; ничего компрометирующего, кроме того, что француз «имеет весьма вольное обращение», он не сообщил.
Одновременно посол России в Париже граф Поццо ди Борго произвел разыскания за границей; французский министр юстиции граф де Порталис сообщил ему сведения о Луи Парисе, полученные от министра внутренних дел Мартиньяка: окончив учебу, Парис служил у стряпчего в своем родном городе Эперне, затем завел в Париже книжную лавку в Пале-Руаяле, но поскольку предприятие это потерпело неудачу, вынужден был его бросить. В эту пору его родственник, некто Руже, проживающий в Москве, приискал ему в этом городе место учителя. Что же до брата его Полена Париса, он с некоторых пор постоянно проживает в столице, где служил секретарем у покойного г-на Оже, члена Академии. Оба брата, уверял Мартиньяк, отличались всегда отменным поведением, а семейство их пользуется всеобщим уважением.
Тем временем генерал Волков продолжал наблюдение за французом и через полгода, 21 июня 1829 года, прислал в III Отделение новый доклад о нем – вновь достаточно благоприятный:
В доме Хитровой отзывы об нем более хороши, нежели дурны, хотя по молодости его лет несколько ветрен и любит рассеянность. – Раза по два в неделю бывает у содержательницы водочного завода, состоящего в Пресненской части, иностранки Руже, имеющей у себя трех дочерей, из которых одна находится замужем в Париже за братом Париса[16], а на другой, проживающей здесь при матери, предполагают, что и здешний Парис имеет намерение жениться; что, по замечанию, есть главною причиною частых его посещений к г. Руже. – Иногда также видают его и на публичных гуляньях с детьми княгини Урусовой.
И далее жандармский начальник называет нескольких московских французов, с которыми Парис «находится в дружеском отношении» и о которых он, Волков, также не может сказать ничего дурного.
Между тем «Всеподданнейший доклад об иностранце Парисе, позволившем себе невыгодные о России рассуждения» поступает 30 июня 1829 года в собрание всеподданнейших докладов, и 12 июля император накладывает резолюцию: «Выслать за границу, ибо подобный человек принесет более вреда, нежели пользы», а 23 июля Бенкендорф уведомляет об этом московского военного генерал-губернатора князя Д. В. Голицына и просит прислать «приметы сего иностранца для надлежащих распоряжений к воспрещению ему обратного въезда в Россию».
Парису между тем уезжать вовсе не хотелось. Получив через полицмейстера приказ генерал-губернатора «покинуть Москву в 24 часа и быть готовым выехать незамедлительно с территории Российской империи в сопровождении жандармского офицера», он 31 июля 1829 года пишет Голицыну письмо, в котором подробно излагает всю историю своего пребывания в России начиная с прибытия в Кронштадт 2/14 сентября 1828 года и пытается отвести от себя возможные подозрения в неблагонадежности, ссылаясь на мнение тех русских дам, в чьем доме он служил: Ирины Никитичны Урусовой (урожденной Хитровой; 1784–1854), вдовы генерал-майора князя Николая Юрьевича Урусова (1764–1821), и ее матери Настасьи Николаевны Хитровой, в чьем доме на Пречистенке рано овдовевшая княгиня жила с двумя сыновьями, Сергеем и Дмитрием, и одной дочерью, Настасьей:
В публичных местах никто меня не видел и никакое преступление поставлено мне быть в вину не может. Г-жа генеральша Хитрова и княгиня Урусова благоволят отзываться о моей нравственности самым лестным образом.
Из тех, кого оставил я во Франции, переписку я вел по приезде в Россию лишь с шестидесятилетней матушкой моей, удалившейся от света и ни о чем, кроме детей своих, не помышляющей, и с братом моим, парижским литератором и одним из хранителей рукописей в Королевской библиотеке. Касалась переписка эта лишь дел семейственных и условий житья моего в России; по сему поводу сообщал я об особах, у коих проживаю и с коими имею сношения, сведения самые лестные.
Вот уже месяц ожидаю я три ящика с учебными книгами, посланными парижским книгопродавцем как для меня самого, так и для юных князей Урусовых, учеников моих. Среди этих книг находятся некоторые сочинения, которых я не запрашивал и для которых книгопродавец просит меня здесь найти покупателей.
Вот вкратце вся история жизни моей в России. Ставят ли мне в вину одно из обстоятельств, мною перечисленных? Или же повинен я в преступлении, вовсе мне неведомом? О том мне ничего не известно.
Видно, как Парис пытается угадать, чем именно он прогневил российские власти: своими письмами? книгами, которые ему прислали? – и выбирает самую благоприятную для себя гипотезу: все дело в недоразумении; его, иностранца в высшей степени умеренного, просто перепутали с другим французом по фамилии Парис; ведь и сам, как он выражается, «генерал тайной полиции» (Волков) сказал, что выдворять его за границу нет оснований.
Между тем в дело вступает посол Франции в России герцог де Мортемар. Парис успел известить герцога о преследованиях, которым он подвергается, и сообщил ему копию со своего послания Д. В. Голицыну. Ознакомившись с этим документом, Мортемар 6 августа 1829 года шлет Нессельроде пространное послание, суть которого вице-канцлер через день, 8 августа, резюмирует в письме к Бенкендорфу:
Основываясь на сведениях, дошедших к французскому посольству о нравственности помянутого Париса, дюк [герцог] де Мортемар полагает, что распоряжение о высылке его должно, может быть, касаться до другого человека, имеющего с ним одинаковую фамилию; почему и ходатайствует о исследовании сего обстоятельства. Буде же сей иностранец действительно заслужил определенное ему наказание, в таком случае дюк де Мортемар желает иметь сведение, за какой проступок высылается он из России.
Иначе говоря, Мортемар, полагаясь на доводы самого Париса, разыгрывает ту же карту: 1) французский подданный Парис «получил приказ покинуть Россию за проступок, ему неведомый»; 2) между тем, по полученным сведениям, Парис «отличается спокойным поведением и безупречной нравственностью»; 3) поскольку Парису ничего не поставлено в вину и поставлено, по всей вероятности, быть не может, значит, «суровое с