Таким образом, в III Отделении не склонны были верить безоговорочно всему, что сообщал Бакье. Однако погубило его в глазах русского начальства не это, а то, что он дал основания заподозрить себя в двойной игре. Постараюсь изложить эту чрезвычайно запутанную историю как можно более коротко.
Осенью 1839 года на петербургский почтамт пришло обычной почтой письмо из Парижа, адресованное «г-ну Роману до востребования». Написано оно было рукой того самого Сент-Альбена, которого Бакье называл своим главным помощником. Поскольку за письмом долгое время никто не приходил, Бенкендорф, проинформированный о невостребованном конверте, приказал забрать его с почтамта и распечатать. Тут выяснилось, что письмо от помощника Бакье адресовано не кому иному, как поляку, которого польские эмигранты, проживающие во Франции, отправили в Россию с секретной миссией. Естественно, после этого на Бакье пали подозрения в сотрудничестве с эмигрантами. Сам он пытался объяснить, что все происшедшее – лишь часть сложно задуманного плана, что письмо от Сент-Альбена было призвано помочь эмиссару поляков (действовавшему под именем г-на Романа, означенным на конверте) войти в доверие к польским революционерам, проживающим в России, что подобные письма могут обнаружиться и во многих других городах России и Польши и что вся интрига должна была вестись под строжайшим контролем Сент-Альбена и самого Бакье, которые в конце концов выдали бы «адреса и явки» революционеров III Отделению. «Нравственно-политический отчет» III Отделения за 1840 года раскрывает настоящее имя «г-на Романа»: «находящийся в Париже польский выходец Викентий Иванов (Михаловский), который под руководством бывшего нашего агента Бакье наблюдал за другими эмигрантами». К 1840 году III Отделение убедилось в «неблагонадежности» этого поляка, а именно в том, что он был двойным агентом. Вся эта история окончательно скомпрометировала француза Бакье в глазах руководителей российской высшей полиции, и отношения с ним решено было прекратить.
Для Бакье, который сделал ставку на Россию, такой исход стал крушением всех планов и надежд. 27 марта 1841 года неудачливый шпион, пытаясь себя реабилитировать, шлет конверт на имя министра финансов Канкрина. В конверт вложены письма к самому Канкрину и к А. Ф. Орлову – двум сановникам, которые стояли у исхода его русской карьеры; Бакье заклинает их прийти ему на помощь. В этих пространных письмах Бакье излагает историю своих отношений с III Отделением и рассказывает об обстоятельствах, при которых они прервались. Письма посланы из Амстердама, поскольку, по словам Бакье, русское посольство их принять отказалось, а доверять их французской почте было бы слишком опрометчиво. Архивное дело, в котором подшиты эти документы, называется «Письма Сен-Леже из Амстердама о несостоятельности обвинений его в измене русскому правительству».
Вначале, пишет Бакье, ему выказывали милостивое расположение. Во время своего второго приезда в Петербург в декабре 1838 года он добился принятия в российское подданство и аудиенции у императора; тот высказал ему свое одобрение, а «пять месяцев спустя благоволил адресовать табакерку, усыпанную брильянтами». Но затем все стало меняться. Главные претензии Бакье предъявляет уже упомянутому нами Сагтынскому, которого именует «он» или «наш человек». Во-первых, сетует Бакье, «с этих пор прямые мои сношения с начальником прекратились, и единственным посредником во всех делах стал он» [то есть Сагтынский]. В мае 1839 года Сагтынский прибыл в Париж с очередной инспекцией и вместо того, чтобы общаться с Бакье напрямую, как и уговаривались, посвятил в его тайну Якова Николаевича Толстого, своего хорошего приятеля, и предложил ему быть посредником между Бакье и III Отделением, то есть тем человеком, через которого будут передаваться письма и, главное, деньги; прежде посредником был Мейендорф, и как самого Бакье, так и пресловутого Сент-Альбена это вполне устраивало. Заподозрив – не без оснований – в Толстом (именуемом в переписке «г-ном Лебланом») соперника, Бакье дает ему весьма любопытную и весьма нелестную характеристику, причем намекает на вольнодумное прошлое Толстого, который в самом деле был привлечен к следствию по делу декабристов и очень стремился «замолить» грехи молодости:
Нам известно было прошлое г-на Толстого, а между тем для таких дел потребны люди, не запятнанные следованием доктринам сомнительного свойства: принципы г-на Толстого не внушали и не могли внушить нам доверия. Впоследствии мы не нашли в нем ни единого залога надежности, какого вправе были требовать: следует сказать откровенно, для дел, предполагающих секретность, никогда не следует прибегать к услугам людей, которые имеют любовниц и долги, а потому тратят куда больше, чем получают. Если человек нетверд в политических убеждениях, если он однажды уже изменил их, причем, возможно, не вполне бескорыстно, нужда может завести такого человека очень далеко, и мы вовсе не стремились узнать на собственном опыте, насколько далеко.
Упоминание о «любовницах и долгах» Я. Н. Толстого проливает свет на вопрос, вызвавший такое недоумение у его биографа П. П. Черкасова: «какие особые расходы мог иметь уже немолодой человек, не обремененный семьей и получающий достаточное жалованье?» А затем Бакье просто «переводит стрелки» и предъявляет Толстому обвинение в том самом грехе, который приписывали ему самому, – в сношениях с эмигрантами-поляками:
Разумеется, тайна частной жизни священна, однако могли ли мы наблюдать без недоверия и без страха ежедневные сношения г-на Толстого с заклятыми, непримиримыми врагами Императора? В донесении от января 1840 года мы написали совершенно четко: если только г-н Толстой не имеет поручения посещать политических изгнанников, властям стоит задуматься о том, что означает его поведение.
В ноябре 1839 года Бакье в третий раз приехал в Петербург; его попросили продолжить работу, но причитавшуюся ему денежную сумму зловредный «он» (Сагтынский), якобы осторожности ради, выдал не полностью, посулив, что все остальное агент получит в Париже из рук Я. Н. Толстого.
Однако тут вскрылась описанная выше история с письмом на имя «г-на Романа», и в Париже вместо денег Бакье получил письмо от Сагтынского, датированное 18/30 ноября 1839 года. В нем ему и Сент-Альбену фактически предъявлялось обвинение в измене и сотрудничестве с поляками-эмигрантами. Кстати, среди упреков, которые Сагтынский бросил Бакье, был и упрек в нескромности и неумении хранить тайну. Оказывается, писал Сагтынский, когда однажды г-н** (так Сагтынский именует в этом письме Бенкендорфа) пригласил к себе г-на Мериме (это тот самый Анри Мериме, чей выразительный пассаж о посещении петербургской полиции процитирован в нашей первой главе), он с изумлением выяснил, «что г-н Мериме осведомлен если не о природе Ваших отношений с г-ном**, то о Ваших с ним частых свиданиях в бытность Вашу в Санкт-Петербурге», и это «очень неприятно поразило г-на** [Бенкендорфа], который, напротив, старался держать отношения с Вами в глубочайшей тайне». Бакье в ответном письме от 14/26 декабря 1839 года все отрицал:
Клянусь честью, г-н Мериме ничего не знает не только о природе наших отношений, но и о частоте наших свиданий. Я не скрыл от него, как и от многих других, что знаком с г-ном Сен-Прё: неосторожностью было бы как раз отрицать общеизвестное. Кто скрывает факты неопровержимые, тот вселяет желание докопаться до фактов тайных. Г-н Мериме знает, что я привез с собой письмо и книгу для г-на Сен-Прё: он вместе со мной ходил за ними на почту, на таможню и в цензуру. Вот и все нескромности, какие я допустил в сношениях с этим другом: иных я за собой не знаю.
Более того, Бакье утверждал, что Сагтынский, зная о давней (с детства) дружбе его с Мериме, надеялся с помощью последнего получить дополнительные компрометирующие сведения против агента, и вызов Мериме к Бенкендорфу объяснялся именно этим.
Итак, Бакье все обвинения отверг и, отослав письмо с доводами в пользу своей невиновности, продолжал в Париже ожидать обещанных денег. Деньги не приходили. Весной 1840 года Бакье увиделся в Дармштадте со своим первым покровителем А. Ф. Орловым, пожаловался ему, получил моральную поддержку и отправился в свое четвертое и последнее путешествие в Россию. Он выехал из Франкфурта 9 мая к вечеру, а 18-го уже был в Петербурге. Бакье пытался требовать от Сагтынского, чтобы тот устроил ему свидание с Бенкендорфом, но в ответ услышал,
что начальнику меня видеть нет нужды и что явиться мне следует к генералу Д [убельту], которому даны инструкции касательно моей судьбы. ‹…› Я, как мне и было приказано, отправился к генералу Д [убельту]. Там – возможно ли в это поверить? – предъявили мне приказ покинуть территорию империи, с тем чтобы более никогда в ее пределы не возвращаться! Мне предложили 3000 рублей и выбор места для изгнания.
Между прочим, упомянутая сумма косвенно подтверждает легенду, согласно которой Дубельт всегда выдавал агентам суммы, кратные трем, – в память о 30 сребрениках, которые получил предатель Иуда. Бакье вознегодовал: «милостыни я ни от кого не принимаю и требую не милосердия, а возвращения того, что мне должны». В Петербурге он пробыл до конца июля 1840 года, так ничего и не добившись, но и на 3000 отступного не согласившись. Бакье ничего не оставалось, кроме как вернуться восвояси и через какое-то время (как уже было сказано, в марте 1841 года) обратиться за помощью к тем сановникам, которые оказали ему покровительство в начале его русской карьеры.
В конце посланий к Орлову и Канкрину Бакье просит не материального, а морального удовлетворения (хотя и намекает, что за эти три года совершенно разорился), а также чтобы ему предоставили средства для отъезда в Неаполь или другой итальянский город: «там я кончил бы в тиши и безвестности скромную жизнь, которую был бы счастлив посвятить всю без остатка служению Его Императорскому Величеству». Была у Бакье и другая просьба: чтобы его освободили от присяги на верность подданства российскому престолу, но наделили для видимости какой-то должностью. Это могло бы объяснить его родственникам «тайну отъезда, который в противном случае останется совершенно необъяснимым».