дя мертвое тельце ребенка, проливали слезинку от грусти и неизбежности кончины. Особенно сложны и фантастичны были композиции из детских скелетиков и сухих органов, которые обычно монтировались на небольшом поддоне. На нем укреплялись и склеивались особым клеем внутренние органы человека: печень, сердце, вынутые из почек и печени камни, а на них в различных позах укреплялись детские скелетики, изображавшие скорбь, восхищение, восторг. Эти изумительные композиции Рюйш называл «Анатомо-поэтические».
Большой интерес вызывали «анатомо-поэтические» композиции из детских скелетиков и сухих органов
Они и вправду сделаны были с большим вкусом и усердием, скелетики плакали, читали стихи, играли на крохотных музыкальных инструментах… словом, вели вполне обычную свою жизнь. Эти поэтические композиции вызывали восторг у творческих личностей, посещавших музей Рюйша, и хотя литература того периода приходила в упадок, начиная служить политическим целям, но такому поэту, как Лодевик Мейер, коллекция Рюйша навеяла не один художественный образ. Да самого великого Иоганна Себастьяна Баха, в своем путешествии по Европе посетившего дом Рюйша, поразила и восхитила эта коллекция. Долго с интересом рассматривал коллекцию знатный вельможа из Англии, он тоже оставил запись в книге почетных гостей. Через 30 лет на надгробии этого величайшего человеконенавистника напишут: «Жестокое негодование не может больше терзать его сердце». Это был Джонатан Свифт.
Одному Фредерику Рюйшу хоть расшибись, не сделать было бы такого количества тонких и изящных экспонатов. Во всех делах ему помогали его детишки Рахиль и Генрих. Рахили тогда исполнилось уже девять лет, ее брату – одиннадцать. Они были просто незаменимы, в особенности в составлении композиций из детских скелетиков. Только чувствительные детские пальчики могли составить крохотный экспонат, прикрепить малепусенькую берцовую косточку к тазобедренной, составить косточки позвоночника и, если что-нибудь вдруг сломается в непрочном препарате, аккуратненько починить. Дети были руками и глазами Фредерика Рюйша, он был головой.
Сын Генрих (справа) пришел похвастаться склеенным им скелетиком
Кроме того, маленькая Рахиль с детства имела умелые ручки, художественный вкус и часто самостоятельно составляла композиции. Отец не протестовал и не опасался, что дети что-нибудь испортят. Он как мудрый педагог давал им возможность развивать творческие способности. У него появилась даже идея открыть кружок, чтобы соседские детишки могли под его присмотром заниматься творчеством, благо материала для этого было достаточно. Если, конечно, требовалось перепилить кость, то это Фредерик делал самостоятельно, но вот аккуратненько задрапировать место перепила тканью в манжетке – это уже Рахиль или Генрих. Трогательные надписи у препаратов Рюйш заказывал у малоимущих поэтов и писателей, платя им за надпись три гульдена.
Но все же самым захватывающим и самым интересным для Фредерика Рюйша, чему он посвятил весь остаток своей жизни, было собирание монстров.
Глава 8. Дух уродливого мальчика
Последние слова:
– Я отправляюсь в свое последнее путешествие.
Я совершаю огромный прыжок в темноту.
Я очнулся на полу, надо мной нависал Леонтьев.
– Ну что, очнулся? С мастером спорта решил подраться, козел! – я попытался встать, он слегка пнул меня ногой в живот. – Ну что, придурок, где Марину спрятал?
Я, покачиваясь, поднялся на ноги, голова болела. Сколько я пролежал в нокауте, рефери не отсчитывал: может, десять секунд, может, десять минут. В прихожую из комнаты вышел Шнур.
– Нет ее, – доложил он Леонтьеву, потом посмотрел на меня и деловито спросил:
– Где Марина?
– Откуда я знаю, – ответил я. Драться уже не хотелось, шумело в голове, в теле появилась слабость, я еле стоял на ногах.
– Ну что, берем? – спросил Леонтьев. – Притащим к нам, пару пальцев отрежем – он быстро заговорит. Одно яйцо отрежем… А ты чего испугался, люди, бывает, и с одним живут.
– Чего вы от меня хотите? – спросил я, глядя на Шнура. Я понимал, что, как ни хорохорится Леонтьев, главный здесь не он.
– Мы хотим знать, куда от тебя отправилась Марина? – сказал Шнур, глядя на меня спокойными глазами. – Ты понял меня, или дать тебе?
– Что тут непонятного? – ответил я еле слышно, преодолевая головокружение и понимая, что мы разыгрываем сейчас с ним какую-то сценку из какой-то другой жизни.
Я начал постепенно приходить в себя после удара и искал глазами что-нибудь потяжелее, чтобы срубить Шнура, ну, а уж с Леонтьевым я как-нибудь справлюсь.
– Ну! – Шнур несильно толкнул меня в живот кулаком. – Где Марина?
– Я уже говорил, что не знаю. Она ушла утром, куда – не сказала. А вы, наверное, не знаете, что вас милиция уже разыскивает. Так что лучше вам выпустить Татьяну Владимировну.
– Милиция! – в глазах Леонтьева вспыхнуло недоумение. – Какая милиция? Ты же говорил, – он повернулся к Шнуру, – ты же говорил…
Значит, они боятся милиции.
– Да, в милиции уже заявление… – попытался продолжить я, но задохнулся, выпучил глаза и, схватившись за живот, согнулся в три погибели.
Хотя и несильный, но точный удар в солнечное сплетение прервал мою зажигательную речь.
– Знаешь, что мы сейчас сделаем? – надо мной согнулся Шнур и зашептал прямо в ухо: – Мы сейчас отвезем тебя к нам в офис, и ты будешь медленно мучительно умирать. Мы будем сверлить тебе зубы, жечь тело хабариками, мы будем бить тебя электрическим током и кулаками, потом мы кастрируем тебя… тебе уже это не нужно, выколем глаза, отрежем уши, а потом такого чудика выкинем в канал Грибоедова. И смерть будет для тебя великим удовольствием, какого ты не испытывал никогда.
Я слышал его, словно бы сквозь муть, как будто из репродуктора бубнил какой-то актер, которого можно слушать, но не воспринимать. Я не верил, не хотел верить, что говорят это мне лично и что все это может случиться со мной… и совсем скоро случится.
– Я не знаю, где девушка, – упрямо проговорил я, выпрямляясь, глаза между тем искали какую-нибудь удобную тяжесть, чтобы дать Шнуру по башке. Смерть попсе! Но тело после побоев было еще слабым.
– Ну, значит так, кент, – вступил в разговор Леонтьев. – Мы либо везем тебя пытать и убивать, либо ты нам сейчас же говоришь, где эта мерзкая девчонка. Ты понял? – истерично взвизгнул Леонтьев.
– Я понял, – нахально глядя ему в глаза, ответил я. – Но почему я должен знать, где моя соседка?
– А вот я тебе, сволочь, сейчас напомню!
Шнур хотел залепить мне затрещину, но тут мелодией из фильма «Бригада» зазвонил сотовый телефон. Шнур достал трубку из кармана.
– Слушаю. Ну да, конечно… Ну, дали немного… да, слушаюсь! Понял, понял, понял…
Он отключил телефон и положил обратно в карман.
– А действительно, почему он должен знать, где его соседка? Где жена – должен знать, а соседка – не обязательно, – сказал Шнур вдруг переменившимся доброжелательным тоном и даже улыбнулся и похлопал меня по плечу.
– Почему должен знать? – проговорил Леонтьев ехидным голосом, глядя на Шнура. – Непонятно.
– Не знаю, – пожал тот плечами. – Может быть, и действительно зря человека мучаем.
– А если б знал, наверное, сказал бы сразу… – глумливо, как мне показалось, поддержал его Леонтьев, пожимая плечами.
– Так, значит, все-таки не знаешь? – ласково спросил Шнур, вплотную приближаясь ко мне.
Я помотал головой и подумал: «Сейчас будут бить».
– Ай-ай-ай, запачкался, – ласковый Шнур отряхнул у меня с плеча пыль. Я напрягся, ожидая удара. Вот сейчас, шепча ласковые слова, двинет в челюсть или в солнечное сплетение. Леонтьев тоже подошел, отряхнул мне другое плечо, не для чистоты – для подхалимажа и издевательства.
Шнур открыл дверь, и они вышли на лестницу. «Значит, в офис повезут, – пронеслось в голове, – будут мучить по полной программе». Но нет, как будто они и не собирались брать меня с собой. Я не понимал, что происходит. Только что душегубы пугали меня зверскими пытками, а сейчас так преспокойненько уходят.
Уже на лестнице, прежде чем закрыть за собой дверь, Шнур повернулся ко мне с улыбкой:
– Вы уж извините, если что не так. Мы же вас даже и не били, так, слегка…
Дверь закрылась. Я стоял несколько минут перед закрытой дверью в полной растерянности. Что делать, куда бежать? Что значил этот странный приход, так угрожающе начавшийся и закончившийся так благополучно, если, конечно, не считать разбитой губы?
Проклятие! Они ведь, наверное, пошли к Марине. Я же ее домой послал. Дурак!.. Она одна сейчас в квартире, и им ничего не стоит…
Я бросился в комнату к книжному шкафу и, торопливо сталкивая с книжной полки книги, полез в дальний его угол. На пол полетели Достоевский, Булгаков, Попов и Мелихан. Я вытащил оттуда старинную металлическую коробку и открыл ее. В коробке лежал газовый пистолет. Конечно, я понимал, что газовый пистолет – это не всерьез. Но во всяком случае им можно было защитить себя… Ну и, главное, конечно, Марину: именно ей грозила сейчас опасность.
Я проверил магазин, сунул пистолет за пояс, надел пиджак. Ну держись, попса! Бросился к телефону, чтобы предупредить Марину, но понял, что поздно. Подошел к входной двери, приложив к ней ухо, для начала послушал лестничную тишину, потом тихонько открыл замок и, бесшумно ступая, через ступеньку бросился вверх по лестнице.
«Телефонный звонок, – размышлял я, поднимаясь по лестнице. – Они ушли, потому что кто-то позвонил. Возможно, им передали, что Марина находится в квартире, чтобы они немедленно шли туда, а меня оставили в покое… Возможно, и так. Иначе навряд ли они оставили бы меня без пытки. Как я мог усомниться в правдивости Марины. Вот дурак! С какой стати ей было выдумывать, что мать украли! Может быть, они имитировали обыск в ее квартире, чтобы сбить милицию с толку». Все вставало на свои места.