Они обратились к техническим вопросам: вербовка, тендеры, брандвахты. Все это лежало за пределами компетенции сэра Джозефа. Он откинулся в кресле, наблюдая за выступающими и оценивая их способности. Невысокие, в целом. Да и Первый лорд — дурак, просто политик. Сэру Джозефу пришлось послужить под началом у Чатэма, Спенсера, Сент-Винсента и Мелвилла, и этот человек по сравнению с ними выглядел жалким. У них имелись свои недостатки, особенно у Чатэма, но ни один не допустил бы такого промаха. Ведь все издержки ложились на испанцев, именно за их счет флот получал великолепный пример в лице четырех молодых капитанов, на которых обрушился вдруг дождь, даже ливень из золота — монеты не покинут страны. Военные моряки редко делают состояния, а те кому это удается — почти всегда жадные до наживы адмиралы, получающие свою долю от бесчисленных захватов, в которых сами не принимали участия. Капитаны, ведущие корабли в бой — вот пример для воодушевления. Возможно, ему не удалось изложить свою точку зрения так ясно и убедительно, как должно: он был не в лучшей форме после бессонной ночи, проведенной в размышлениях над семью рапортами из Булони. Но в любом случае, ни один Первый лорд, за исключением, может быть, Сент-Винсента, не повернул бы этот вопрос в политическую плоскость. И уж точно ни один не выболтал бы имя секретного агента.
И лорд Мелвилл (человек, знающий цену тайной разведке — превосходный Первый лорд) и сэр Джозеф были очень привязаны к доктору Мэтьюрину, их советнику по испанским, и в особенности каталонским делам — агенту совершенно необычному, бескорыстному, храброму, усердному, в высшей степени надежному и квалифицированному, никогда не требовавшему вознаграждения за свои услуги. И какие услуги! Именно он добыл сведения, позволившие им нанести такой сокрушительный удар. Сэр Джозеф и лорд Мелвилл изобрели эти временные полномочия как средство вознаградить его, причем за счет врага, и вот его имя во всеуслышание называется на публике — и даже не на сравнительно закрытом совещании департамента, а в гораздо более пестром собрании, — в прямой связи с делами шефа морской разведки. Это не лезло ни в какие ворота.
Расчет на благоразумие этих моряков, в представлении которых единственной формой борьбы с таким хитрым врагом, как Бонапарт, было побить его на море, не лез ни в какие ворота. Уж не говоря о гражданских, этих болтливых политиканах, не приближавшихся к опасности ближе, чем до скал Дувра, откуда они через подзорную трубу наблюдают за двухсоттысячной армией Наполеона, расквартированной на той стороне пролива. Сэр Джозеф оглядел лица за столом, они багровели по мере того, как разговор зашел о юридических сторонах насильственной вербовки и действиях вербовщиков с кораблей — адмиралы орали друг на друга так, что слышно было на весь Уайтхолл, а Первый лорд, похоже, не в силах был контролировать ситуацию. Сэр Джозеф несколько успокоился — может, прокол останется незамеченным. «Но однако, — подумал он, иллюстрируя в блокноте метаморфозы адмирала: яйцо, кокон, куколка, и, наконец, взрослая особь, — что я скажу ему при встрече? Как я смогу посмотреть ему в глаза?»
В Уйатхолле моросящий дождь пеленой укрывал Адмиралтейство, но в Сассексе погода стояла сухая — сухая и тихая. Дым поднимался из трубы камина маленькой гостиной в Мэйпс-Корте прямым, ровным столбом на сотню футов вверх, чтобы потом раствориться в голубой дымке и осесть на землю в окружающих дом низинах. Листва на деревьях еще была, но именно еще — время от времени желтое пятнышко само по себе отрывалось от видневшихся за окном деревьев, и кружась, опускалось на расстеленный у их подножья золотой ковер. В тишине был различим шуршащий звук падения каждого листочка — в тишине столь мирной, как безмятежная смерть.
— С первым порывом ветра эти деревья облысеют, — заметил доктор Мэтьюрин. — И в все-таки осень сродни весне, ибо и та и другая сами по себе ничто, и только служат зародышем будущего ростка. Ближе к югу это еще очевиднее. В Каталонии, куда вы с Джеком отправитесь, как только закончится война, осенние дожди позволяют траве вымахать так, что она стоит, как частокол из копий, но даже там… Дорогая, чуть меньше масла, пожалуйста. Я и так уже пребываю в высшей степени жирности.
Стивен Мэтьюрин обедал с дамами из Мэйпса: миссис Уильямс, Софией, Сесилией и Фрэнсис. На его шейном платке, табачного цвета жилете и оливковых бриджах виднелись следы виндзорского супа, трески, пирога с голубятиной и сладкого крема — он был неаккуратный едок, да еще лишился своей салфетки при первой же перемене блюд — хотя София и пыталась помешать этому, — и теперь пил чай, сидя с боку от очага, в то время как с другой стороны София поджаривала ему пышки, склоняясь над мерцающими серебристыми и красными углями, внимательно следя, чтобы не спалить пышки, поднеся слишком близко к жару, и не пересушить их, держа слишком далеко. Мерцающий свет жаровни выхватывал из темноты ее округлую руку и миловидное лицо, выделяя высокий лоб и совершенный абрис губ и подчеркивая ее великолепную цветущую фигуру. Беспокойство за пышки проявлялось обычным образом: у нее была привычка сестры в моменты напряжения высовывать кончик языка; и это, в купе с несравненной красотой, придавало ее облику какую-то необъяснимую трогательность. Он тепло посмотрел на нее, чувствуя странное томление в сердце, чувство, не имеющее названия — она выходила замуж за его лучшего друга, капитана военного флота Джека Обри — она же являлась его пациенткой, и они были так близки, как только могут быть близки мужчина и женщина между которыми нет галантных отношений; может, даже ближе, чем любовники.
— Это элегантная пышка, Софи, без сомнения, но она должна стать последней, да и вам больше не советую, дорогая. Вы и так располнели. Шесть месяцев назад вы выглядели тощей и жалкой, но перспектива замужества, как я нахожу, идет вам на пользу. Вам бы надо сбросить с полстоуна, и ваша фигура… Софи, вы что, затеваете еще пышку? Кто для этой пышки? Для кого эта пышка, хотел я сказать?
— Для меня, мой дорогой. Джек говорит, я должна быть твердой.
— Джек ценит твердость характера. Он говорит, что лорд Нельсон…
Издалека, от самого Полкари-Даун, по спокойному почти морозному воздуху прокатился звук рога. Оба обернулись к окну.
— Убили они, наконец, свою лису? — произнес Стивен. — Будь Джек дома, он мог бы рассказать, что случилось с животным.
— О, я так рада, что он не на том проклятом здоровенном гнедом, — сказала София. — Тот постоянно норовит сбросить его, и я так боюсь, что Джек сломает ногу, как молодой мистер Сэвил. Стивен, вы не поможете мне задернуть штору?
«Как она повзрослела», — сказал себе Стивен. А вслух, выглянув в окно, произнес:
— Как называется то дерево? Тощее экзотическое растение на газоне?
— Мы называем его деревом-пагодой. На самом деле это не настоящее дерево-пагода, но мы зовем его так. Его посадил мой дядя Палмер, путешественник. Он сказал, что оно выглядит очень похоже.
Едва эти слова сорвались с ее губ, София пожалела об этом — пожалела даже раньше, чем закончила предложение, поскольку поняла, куда заведет ум Стивена эта фраза.
Тяжелые предчувствия часто оправдываются: для любого, кто имеет хоть малейшую связь с Индией, дерево-пагода ассоциируется именно с этой частью света. Пагодами назывались маленькие золотые монеты, напоминающие по форме его листья, а расхожее выражение «потрясти дерево-пагоду» означало сделать состояние в Индии, стать набобом. И София и Стивен имели связь с Индией, так как по слухам туда уехала Диана Вильерс вместе со своим любовником и содержателем Ричардом Каннингом. Диана — кузина Софии, в прошлом ее соперница в борьбе за сердце Джека Обри, и одновременно предмет страстного безнадежного обожания Стивена — была прекрасной молодой женщиной, обладающей невероятным шармом и несгибаемым характером. Она играла очень большую роль в жизни обоих до момента своего бегства с мистером Каннингом. Разумеется, Диана стала позором семьи, паршивой овцой, и ее имя в Мэйпсе старались не произносить, но удивительно, как много все они знали о ее перемещениях и как сильно она занимала их мысли.
Большую часть новостей они черпали из газет, поскольку мистер Каннинг был в своем роде публичной фигурой: богатый человек — судовладелец и акционер Ост-Индской компании; политик — он с родственниками скупил три «гнилых местечка», и назначал через них депутатов, заседавших вместо него, поскольку сам в парламент попасть не мог, будучи евреем; светская персона — мистер Каннинг имел друзей из окружения принца Уэльского. Немало давали и слухи, прокладывающие путь из соседней страны, где обитали родственники Каннинга, Голдсмиды. Но даже так, имеющаяся в их распоряжении информация не шла ни в какое сравнение с той, которой обладал Стивен Мэтьюрин, поскольку, вопреки непрезентабельной внешности и искреннему увлечению натурфилософией, доктор располагал огромной сетью контактов и был весьма искушен в пользовании ею. Ему известно было название «индийца», на котором отплыла миссис Вильерс, расположение ее каюты, имена обеих ее служанок, и связи и происхождение (одна из них была француженкой, брат которой в начале войны попал в плен и сидел теперь в тюрьме «Норманн Кросс»). Он знал, сколько счетов оставила она неоплаченными, и знал сумму, знал о буре, разразившейся среди семейств Каннингов, Голдсмидов и Мокатта, буре, еще продолжающей бушевать, так как миссис Каннинг (урожденная Голдсмид), не являясь сторонницей многоженства, с неослабной силой продолжала взывать к своей родне. Эта буря и заставила Каннинга отправиться в Индию под предлогом исполнения миссии, связанной с французскими поселениями на малабарском побережье — самое место «собирать пагоды».
София не ошиблась: именно эти мысли зароились в голове Стивена при упоминании злосчастного дерева; молча сидя у огня, он думал об этом, и многом другом. Впрочем, за этими мыслями далеко ходить не надо было, они всегда крылись неподалеку, готовые возникнуть едва он пробудится ото сна, удивляясь, отчего это ему так грустно; и даже когда они не терзали его, их место занимала тупая боль в подреберье, сосредоточенная в пространстве, которое Стивен мог накрыть ладонью. В потайном ящике его стола — благодаря чему открывать или закрывать который было затруднительно — лежали досье, озаглавленные: «Вильерс, Диана, вдова покойного Чарлза Вильерса, эсквайра, из Бомбея» и «Каннинг, Ричард, Парк-стрит и Колубер-Хауз К˚, Бристоль». Документы об этой парочке были подобраны с такой же тщательностью, с какой собирались материалы про заподозренных в связях с бонапартистской разведкой. Хотя многие из этих бумаг поступали из бесплатных источников, значительная часть собиралась привычным образом, и стоила денег. Стивен не жалел средств, чтобы сделать себя еще более несчастным, а свое положение отвергнутого возлюбленного более ясным.