Как нам жить?
5. Счастье
В чем исток высшего счастья?
В прошлых главах мы разбирали вопросы, связанные с философией жизни, говорили о вере и неверии, о переходе из одного состояния в другое (от атеизма к вере). Но существует множество, вероятно, бесконечное, других вопросов, связанных с этими. Вера и неверие представляют собой два несовместимых мировоззрения, а потому они дают совершенно разные ответы на вопросы о том, как относиться к жизни и смерти, к любви и утрате и также к сексуальности. И Фрейд, и Льюис давали совершенно четкие ответы на такие вопросы, и порой их ответы радикально расходятся.
Счастье – самая желанная для нас, самая неуловимая и самая загадочная сторона жизни. Люди страстно хотят обрести то, что, по их мнению, сделает их счастливыми: крепкое здоровье, привлекательную внешность, идеальный брак, детей, удобное жилище, успех, славу, финансовую самостоятельность… Однако не всем это приносит счастье. Несчастье встречается не реже. Как всем известно, огромное число американцев страдает от клинической депрессии – устойчивой формы несчастья – и значительное количество из них решает положить этому конец, совершив самоубийство. (В США за год более четверти миллиона людей совершают попытки суицида, около 30 тысяч – «успешно».)
Я часто спрашиваю студентов: «Как вам кажется, окружающие вас люди счастливы или нет?» и всегда слышу отрицательный ответ. Меня этот факт удивляет. Я говорю: «В отличие от большинства людей в мире, у вас есть все: юность, здоровье, ум, любая еда, одежда, удобное жилище, образование, привлекательное будущее и т. д. Почему вы несчастны?» Обычно я слышу в ответ: нам не хватает глубоких взаимоотношений. Все вокруг, говорят мои студенты, гонятся за успехом. Когда же я спрашиваю, как их сверстники понимают успех и какие ценности им навязывает окружение, они отвечают: «Слава и благополучие».
Что же такое счастье? Можно ли дать ему определение? Величайшие мыслители прошлого столетиями пытались найти ответ. Иные пришли к выводу, что счастье – иллюзия и его никогда не достичь. «Человек не бывает счастлив, но всю жизнь ищет то, что, как он думает, принесет ему счастье», – пишет Артур Шопенгауэр, немецкий философ, чьи труды оказали влияние на Фрейда. За другими определениями стоит та или иная философия жизни. «Что есть счастье? – спрашивает Фридрих Ницше, философские взгляды которого также повлияли на Фрейда. – Чувство, что у тебя больше сил, что ты преодолел сопротивление».
Хотя и Фрейд, и Льюис стремились четко описывать переживания и эмоции, их представления о счастье радикально расходятся. На первый взгляд это может показаться странным: в конце концов, даже если они в силу разных взглядов ищут счастье в разных местах, почему они должны давать отличные определения этому состоянию? Однако при внимательном рассмотрении мы можем понять, что суждения о счастье каждого из них отражают, соответственно, материалистические представления о мире одного и опыт духовной жизни другого. Это поразительный контраст.
Если мы заглянем в современные словари, то поймем, что концепция счастья крайне неопределенна. Согласно одному распространенному определению счастье есть состояние, которое зависит от внешних обстоятельств, то есть от «удачи и благоприятных условий». Согласно другому, счастье – эмоциональное состояние, чувство, позитивный настрой, то есть это «настроение того, кто удовлетворен или получает наслаждение», либо это «то или иное состояние хорошего настроения, временное или постоянное». Синонимы слова «счастливый» – «довольный», «веселый», «беззаботный», «радостный», «жизнелюбивый». В этих же словарях отмечается, что антоним счастья – «печаль». А печаль, которую человек испытывает достаточно долго, – это один из главных симптомов депрессии, так широко распространенной в нашем обществе. Согласно данным недавно проведенного исследования, 30% американцев, более 75 миллионов человек, страдают клинической депрессией, требующей лечения. Исследователи полагают, что большинство людей с депрессией не обращается за помощью, а потому подлинное число страдающих этим недугом значительно выше[199].
В широко популярной и часто цитируемой книге «Недовольство культурой» Фрейд пишет: «Не стоит сомневаться в том, что поведение [людей] указывает на их цели и намерения. Они стремятся к счастью, хотят стать счастливыми и оставаться таковыми»[200]. Фрейд также отмечает, что «испытать несчастье гораздо легче», чем счастье. Согласны мы с ним или нет, почти все признают, что счастье в значительной степени определяет качество нашей короткой жизни на этой планете. Мы, вероятно, согласимся и с тем, что почти все теряют чувство счастья по крайней мере время от времени (как это подтверждают новейшие исследования депрессии). Могут ли Фрейд или Льюис помочь нам лучше понять счастье, чтобы его стало больше в нашей жизни?
Фрейд отождествляет счастье с удовольствием, особенно с тем, которое связано с удовлетворением сексуальных желаний. «Счастье – это проблема удовлетворения инстинктивных желаний… То, что мы зовем счастьем в самом узком смысле слова, состоит в удовлетворении (лучше быстром) нужд, которые во многом находятся под запретом»[201]. Он добавляет: «Сексуальная (генитальная) любовь дает сильнейшее переживание удовлетворения и есть прототип любого рода счастья». Такой «принцип удовольствия», пишет Фрейд, «доминирует в работе нашего психического аппарата изначально».
Он объясняет, почему трудно быть счастливым. Во-первых, существует много источников страданий: болезнь, старение, разрушительные силы природы и, что мучительнее всего, наши отношения с людьми. Во-вторых, мы испытываем сексуальное удовлетворение «лишь эпизодически», то есть лишь тогда, когда сексуальное желание достигает определенного градуса, и потому счастье для нас кратковременно. «Мы устроены так, – объясняет Фрейд, – что получаем интенсивное наслаждение лишь в силу контраста, и на него мало влияет положение вещей. Потому способность быть счастливым у нас уже ограничена внутренней конституцией».
Кроме того, общество накладывает ограничения и запреты на проявление наших инстинктивных сексуальных потребностей, а это препятствует получению удовольствия и потому ограничивает возможность быть счастливым. Когда мы нарушаем эти правила, мы обычно (хотя есть исключения) чувствуем вину, и это чувство отнюдь не делает нас счастливыми. Сначала, говорит Фрейд, эти социальные ограничения на нас налагали родители, а мы слушались их из страха лишиться их любви. Затем мы интернализируем родительский авторитет, который превращается в нашу совесть, в Сверх-Я.
Фрейд спрашивает (не без иронии): «Представьте, что ее [цивилизации] запреты отменены, то есть каждый может выбрать себе в качестве сексуального объекта ту женщину, какую пожелает; может не задумываясь убить соперника, жаждущего ее любви, или любого, кто стоит на его пути; может без разговоров присвоить себе имущество другого – о, сколь прекрасна была бы такая жизнь, сколь глубокое удовольствие она бы приносила!» Фрейд понимает, что каждый «желает ровно того же, чего желаю я, и будет считаться со мной не больше, чем я с ним. Так что в реальности лишь один человек может наслаждаться “безграничным” счастьем, убрав такие ограничения, и он будет диктатором, держащим в руках все орудия власти»[202]. (Здесь, конечно, хочется спросить, были ли счастливыми Гитлер и другие диктаторы.) Фрейд согласен с тем, что общество нуждается в подобных запретах, которые контролируют наши сексуальные и агрессивные инстинкты и тем самым защищают людей друг от друга. Но за это приходится платить – такая защита заметно снижает нашу способность испытывать счастье.
Фрейд говорит и еще об одном источнике несчастья. Поскольку сексуальная любовь «давала нам самый интенсивный опыт полного чувства удовольствия и потому стала для нас образцом в стремлении к счастью»[203], люди ищут счастья в первую очередь в любви. Но, предупреждает Фрейд, если человек находит для себя источник счастья в любовных отношениях, он «попадает в крайне опасную зависимость от части внешнего мира, а именно – от объекта своей любви, и теряет защиту от мучительного страдания в случае, если объект его отвергнет или он потеряет его из-за неверности или смерти»[204]. Поэт согласится с тем, что «мы особенно беззащитны перед лицом страданий, когда любим, и безнадежно несчастливы, теряя объект любви или его любовь»[205].
Фрейд признавал, что в какой-то мере нам приносит удовлетворение творческий труд, что он называл «сублимацией инстинктов». Но удовольствие или счастье «такого рода, как радость художника в его работе или ученого, решающего какую-то проблему или открывающего истину, не столь сильно по сравнению со счастьем от грубого удовлетворения примитивных инстинктивных влечений; удовольствие художника или ученого не сотрясает так все наше физическое бытие»[206]. Да и далеко не каждый занимается творчеством, не все обладают талантами. Тем не менее, как считал Фрейд, работа в целом «серьезно отвлекает» нас от состояния несчастья. По его мнению, Вольтер имел в виду именно это, когда в «Кандиде» советует каждому возделывать свой сад. Однако Фрейд предупреждает: «Люди не слишком ценят работу как путь к счастью. Они не держатся за нее, если у них есть другие пути получать удовлетворение. Великое множество людей работает лишь в силу нужды». Труд не способен сделать большинство людей счастливыми.
Развитие науки и техники во времена Фрейда и «увеличение средней продолжительности жизни» также не сделали людей счастливее (что можно сказать и о нашем времени). Фрейд вообще считал, что они стали еще одним фактором несчастья. «Люди обрели контроль над естественными силами в такой мере, что им несложно истребить все человечество. Они это понимают, и это сегодня порождает озабоченность, печаль и тревогу».
Счастья достичь трудно, тогда как «пережить несчастье куда проще». «Мы – объясняет Фрейд, – живем под угрозами с трех сторон: от нашего тела, обреченного на дряхление и смерть и неспособного работать без боли и тревоги как предупредительных сигналов; от внешнего мира с его разрушительными силами, неодолимыми и безжалостными; и, наконец, от наших отношений с людьми. Страдания, источником которых служат отношения, для нас, быть может, мучительнее остальных»[207].
Фрейд игнорирует опыт многих людей, утверждавших, что духовные ресурсы освобождают их от «беспокойства», «несчастья» и «тревоги». Он называл религиозную веру «попыткой заполучить гарантию на счастье и защититься от страданий с помощью бредовой реальности», надо ли в этом случае «говорить, что ни один человек, страдающий бредом, этого не замечает»[208].
Тем не менее Фрейд признавал, что мировоззрение не только помогает преодолевать несчастье, но и влияет на то, в какой мере человек может быть счастливым. Он с сожалением отмечал, что его жизненная позиция не слишком ему помогает. В книге «Моисей и монотеизм» он саркастически говорит: «Как мы, лишенные веры, завидуем тем, кто верит в существование Высшей Силы… Доктрины верующих такие всеобъемлющие, такие детальные, такие однозначные по сравнению с нашими мучительными, скромными и пестрыми попытками дать наилучшее объяснение миру». Верующие, отмечает он, утверждают: они точно знают, как им нужно себя вести. «Божественный Дух… вложил в души людей и знание об этом идеале, и стремление ему следовать». Он признает, что эмоциональное состояние воцерковленных зависит от того, насколько они близки к этому идеалу. Упомянув о концепции универсального нравственного закона, Фрейд далее говорит: «Их эмоциональная жизнь измеряется удаленностью от их идеала. Они получают сильное удовлетворение, когда, так сказать, к нему приближаются; они также получают наказание в виде крайне неприятных чувств, когда отдаляются от него». Но Фрейд в очередной раз не хочет принимать это всерьез. «Все доводы покоятся на очень простых и незыблемых основаниях, – язвительно говорит он. – Мы можем сожалеть о том, что жизненный опыт и некоторые открытия науки не позволяют нам принять концепцию Высшего Существа». Он удивляется, откуда эта широко распространенная вера в Бога «черпает свою огромную силу, противостоящую разуму и науке»[209]. И Фрейд делает следующий вывод: «Приходится признать, что намерение сделать человека “счастливым” не входило в планы “творения”»[210].
Льюис считал, что замысел о творении предполагает счастье людей. Но что-то пошло не так. Поскольку большинство наших страданий порождено другими людьми (к этой категории, по его мнению, относятся три четверти наших страданий), нам необходимо спросить, что заставляет людей делать других несчастными. «Бог, – объясняет он, – сотворил создания, наделив их свободой воли. Это значит, что такие существа могут поступать дурно или хорошо. Иные могут представить творение, наделенное свободной волей, но не способное поступить плохо; я это представить бессилен. Если некто свободен быть добрым, он свободен и делать зло. Чем больше разума и даров Бог передал творению, тем больше оно способно любить и быть силой добра во вселенной, но в то же время, если оно начнет бунтовать, оно может причинить больше зла, больше мучить других и делать их несчастными. Наши далекие предки взбунтовались и, используя свободу воли, нарушили нравственный закон: попытались стать хозяевами собственной жизни и изобрести какое-то счастье для себя независимо от Бога»[211].
«Зачем же тогда, – спрашивает Льюис, – Бог дал им свободную волю?» В самом деле, зачем Бог даровал нам свободу выбора, если знал, что та обернется крахом и мучениями? «Ибо свободная воля, хотя и делает возможным зло, – это единственная сила, способная сделать возможными настоящую любовь, доброту и радость». Без свободы воли мы были бы просто роботами, а Бог явно хотел общаться не с машинами, а с живыми людьми. «Счастье, – утверждает Льюис, – входящее в замысел Бога о Его венце творения, – это счастье свободного, добровольного соединения с Ним и с другими людьми в порыве любви и радости – и по сравнению с этим наслаждением самая яркая любовь между мужчиной и женщиной на земле показалась бы нам пресной. А для этого люди должны быть свободными».
Согласно взглядам Льюиса, главная цель нашей жизни – причина, по которой мы живем на этой планете, – это отношения с Тем, Кто создал нас. Пока эти отношения не установлены, все наши попытки найти счастье – через признание, деньги, власть, совершенный брак или идеальную дружбу, через все то, что мы ищем на протяжении жизни, – останутся безуспешными, никогда не дадут нам удовлетворения, не заполнят пустоту, не устранят беспокойство и не сделают нас счастливыми. «Бог, – объясняет Льюис, – создал человеческую машину так, чтобы быть ее топливом. Он сам воспламеняет наш дух, для чего тот и предназначен, Он есть та пища, которой дух должен питаться… Бог не может дать нам счастье и мир вне Себя Самого, потому что вне Его их нет, их просто не существует»[212].
Льюис не согласен с Фрейдом в том, что «сексуальное (генитальное)» удовлетворение – это самый яркий опыт удовольствия, а потому прототип любого рода счастья. В книге «Бог под судом» Льюис утверждает, что счастье, хотя бы и в браке, зависит отнюдь не только от сексуальной совместимости. «Когда двое достигают устойчивого счастья, это объясняется не только тем, что они великие любовники, но тем, что они также – скажу просто – хорошие люди; владеющие собой, верные, справедливые, умеющие ладить друг с другом».
Он заявляет: мы вправе стремиться к счастью – гнаться за ним, как говорят в Америке, – но мы не имеем права на само счастье. «Это звучит для меня так же странно, как право на удачу. <…> Наше счастье и наши страдания в большей степени зависят от условий, которые нам неподвластны. И потому право на счастье мне кажется не более разумным, чем право на сто восемьдесят сантиметров роста, или право быть сыном миллионера, или право на хорошую погоду в день, когда хочется устроить пикник»[213]. Да, Льюис верит в то, что любые удовольствия, веселье, счастье и радость исходят от Бога, свободно дающего всем эти блага, но он в то же время уверен, что все земные наслаждения никогда не дадут нам полного удовлетворения. «У нас много поводов веселиться и даже приходить в восторг, – пишет он, – но все это никогда не утолит наш голод». Бог скрывает от нас «устойчивое счастье и чувство безопасности, которых мы так жаждем». Иначе, говорит Льюис, мы бы считали землю своим домом, а не местом временного пребывания. Творец, пишет он, «дает нам отдохнуть в этом путешествии в приятных гостиницах, но не хочет, чтобы мы считали их своим домом»[214].
Земные удовольствия и земные источники счастья, хотя они и даются Богом, чтобы мы ими наслаждались в полной мере, несут в себе опасность, когда становятся главной целью жизни. Тогда мы начинаем думать, что этот мир есть наше постоянное место жительства, и забываем об отношениях с Богом. «Всякое удовольствие и счастье, – предупреждает Льюис, – благо по своей природе, и Бог желает, чтобы мы ими пользовались. Но Он не хочет, чтобы мы наслаждались ими без отношений с Ним, и тем более не хочет, чтобы мы предпочли их Ему»[215]. Льюис неустанно напоминает об основном принципе духовной жизни: когда человек ставит на первое место отношения с Богом, все прочее, включая земную любовь и удовольствия, становится интенсивнее. Он пишет другу: «Если я научился любить Бога больше, чем самого дорогого человека на земле, я буду любить свою земную любовь еще сильнее. Если же я привык любить желанного человека на земле за счет Бога и вместо Бога, я буду приближаться к такому состоянию, когда совсем перестану любить свою земную любовь. Когда самые важные вещи стоят на первом месте, менее важные не бледнеют, но становятся ярче»[216].
И, наконец, Льюис утверждал, что ни одно земное удовольствие не может заменить или удовлетворить нашу глубинную потребность, наше стремление к отношениям с Тем, Кто создал нас. Как думал Льюис, если мы прежде всего стремимся к таким взаимоотношениям, мы в должной мере получим и счастье. Но если мы поставим на первое место счастье, мы не получим ни отношений с Творцом, ни счастья. «Самое лучшее свойство счастья, – пишет Льюис, – состоит в том, что оно освобождает нас от мыслей о счастье, подобно тому, как величайшее наслаждение из тех, что покупают за деньги, освобождает нас от необходимости думать о деньгах»[217].
Льюис приводит такие слова из Нового Завета: «Ты сотворил все, и все по Твоей воле существует и сотворено» (Откр. 4:11). «Мы были созданы в первую очередь не для того, чтобы любить Бога (хотя и для этого тоже), но чтобы Бог любил нас, чтобы мы стали теми, на ком может почить “благоволение” Божьей любви». Чтобы стать теми, кого любит Бог, нам, быть может, стоит измениться. Некоторые невзгоды или мучения делают нас такими существами, которых Бог может любить, и приносят Ему «удовольствие». «Когда мы становимся теми, – пишет Льюис, – кого Творец может беспрепятственно любить, мы обретаем счастье»[218]. Он снова и снова повторяет: все наши попытки найти глубокое, неизменное, продолжительное счастье вне отношений с Богом обречены на неудачу. Люди, говорит он, были созданы для таких отношений: «Место, отведенное человеку Богом-Творцом в Его замысле о мире, есть место, ради которого люди созданы. Когда они его находят, их природа начинает служить своему предназначению, и они обретают счастье, преодолевая тоску»[219]. Льюис заключает: «Бог дает то, что имеет, а не то, чего у Него нет: Он дает такое счастье, которое существует, а не то, которого нет. Есть только три варианта: быть Богом; быть подобным Богу и, оставаясь творением, благодарно перенять у Него часть доброты; или быть несчастным. Если мы не научимся питаться лишь той пищей, которую дает Бог, тогда мы обречены на вечный голод»[220].
Материализм Фрейда перерастает в пессимизм, когда он размышляет о возможности достичь счастья; примерно так же думал Льюис, еще не обретя веру. Физическое удовольствие мимолетно по природе, а потому, как считал Фрейд, несчастье неизбежно. Будущее казалось ему мрачным и пугающим. Льюис после своего обращения стал оптимистичнее и смотрел в будущее с надеждой. Кто из них прав?
И Фрейд, и Льюис – до перемены мировоззрения – говорят в своих письмах и автобиографиях о своем пессимизме, недовольстве и общем состоянии несчастья. Оба пережили потери в детстве (исследования показывают, что утрата родителя или заменяющей его фигуры в детстве усиливает риск развития клинической депрессии[221]). Фрейд нередко писал о своих «приступах депрессии». Друзья Льюиса говорили о его «кельтской меланхолии» до обращения.
В юности Фрейд вел интенсивную переписку со своим другом Эдуардом Зильберштейном. Последний нередко замечал, что Фрейд пребывает в подавленном настроении. Но, подобно многим людям в состоянии депрессии, сам Фрейд этого не признавал и спорил с другом. «Ты несправедлив, когда говоришь, будто я мрачен и печален», – писал шестнадцатилетний Фрейд. Он обычно жизнелюбив, и лишь «по неосмотрительности иногда становится жертвой чувства безнадежности»[222]. Однако полгода спустя в письме к другу он с отчаянием говорит о своей «несчастной жизни».
По-видимому, одним из таких моментов «неосмотрительности» было для Фрейда разочарование в любви. Хотя много лет спустя он называл Гизеллу Флюсс «своей первой любовью», мы не знаем, насколько хорошо он ее знал и не являлись ли их взаимоотношения в большей степени плодом подростковой фантазии. Как бы там ни было, когда примерно через три года после знакомства Фрейд услышал, что она вступает в брак, он написал Зильберштейну письмо с длинным стихотворением под названием «Эпиталама»[223]. Похоже, Фрейд пытался преодолеть боль и печаль с помощью произведения, в котором он лишал свою любовь привлекательности и перечислял все то, что ему в ней не нравилось. Что еще трогательнее, Фрейд вложил в то письмо – быть может, по невнимательности – заметки, которые вел, работая над первым вариантом стихотворения. В них говорилось о чувстве ярости юного Фрейда, когда он думал об этой «верной невесте в объятиях другого мужчины», о «жутком отчаянии». «Я в ярости, – пишет он, – боль гложет мою грудь». Хуже того, там немало намеков на самоубийство: «Пришли мне немедленно цианистого калия, пять капель эфира, болиголов, мышьяк, белый и чистый». Возможно, это слишком сильная юношеская реакция на то, что он позже называл «флиртом», но при депрессии подобная реакция может быть и обычной.
Об этой депрессии говорят и многие письма Фрейда, написанные им между двадцатью и тридцатью годами его жизни. Так, в письме к своей невесте Марте Бернайс двадцатишестилетний Фрейд мимоходом рассказывает, как друзья «вытащили его из состояния подавленности»[224]. Несколько лет спустя он нашел другое средство, приносящее облегчение. В 1884 году, когда ему было двадцать восемь, Фрейд начал экспериментировать с новым средством – кокаином. Судя по письмам, весь предшествующий год он страдал от достаточно выраженной явной депрессии. В августе 1884 года он пишет невесте: «За последние четырнадцать месяцев я чувствовал себя счастливым лишь три или четыре дня. И это слишком мало для человека, который еще молод, но никогда не чувствовал себя молодым»[225]. Он начал принимать кокаин за несколько недель до этого письма, и заметил, что это средство помогает справляться с депрессией. В письмах он говорит о себе так: я «большой дикий мужчина, наполненный кокаином. В период моей последней тяжелой депрессии я снова обратился к этому средству, и малая его доза чудесным образом резко улучшила мое настроение»[226].
Он снова упоминает про кокаин шесть месяцев спустя в письме к Марте: «Я регулярно принимаю его в самых малых дозах из-за депрессии и нарушения пищеварения – и он оказывает великолепное действие»[227]. Через несколько месяцев он пишет другое письмо, которое начинается так: «Сегодня ты не найдешь тут той нотки меланхолии, которую уже привыкла видеть в моих парижских письмах»[228].
Разумеется, Фрейд искал облегчения не только с помощью наркотиков. Иногда ему поднимала настроение работа. В одном письме к Флиссу Фрейд сообщает: «Я одолел депрессию особой интеллектуальной диетой»[229]. Но в глубине души он оставался пессимистом, который мог мрачно шутить. Сорокадвухлетний Фрейд делится с Флиссом «новым пониманием природы “счастья”: “Считай себя счастливым, если судьба не бьет по тебе из всех орудий сразу”»[230]. Гораздо позже в письме к своему врачу Фрейд размышляет о мимолетности счастья: «Ты думаешь, что уже поймал его, а оно всегда ускользает»[231]. Такой мрачный тон окрашивает и письма восьмидесятилетнего Фрейда на закате жизни: «Мое настроение дурное, почти ничто меня не радует, я все более жестко себя критикую. Будь на моем месте кто-то другой, я бы сказал, что это старческая депрессия»[232].
Кроме печали, для депрессии характерны чувства безнадежности и беспомощности, негативная интерпретация жизни, частые мысли о смерти и пессимистический взгляд в будущее. Некоторые специалисты даже считают, что негативное мышление и пессимизм – не просто свойства депрессии, но одна из ее причин[233]. (Иные виды психотерапии, та же когнитивная поведенческая терапия, ставят целью изменить это негативное мышление для лечения депрессии.) Все эти признаки депрессии можно наблюдать у Фрейда. Сосредоточим наше внимание на его негативных мыслях и глубоком пессимизме.
Пессимистический настрой отражают многие тексты Фрейда. В письме к коллеге Карлу Абрахаму Фрейд жалуется: «Жизнь для меня слишком тяжела. Я об этом крайне редко говорю, ибо другие, полагаю, увидят тут жалобы и признаки депрессии»[234]. В другом письме к Абрахаму, написанном за пятнадцать лет до кончины Фрейда, можно увидеть и мысли о смерти, и пессимизм. «Хотя считают, что я выздоравливаю, глубоко во мне сидит пессимистическое убеждение в том, что конец моей жизни близок. Это делает еще мучительней неутихающую боль моей раны [после хирургического лечения рака челюсти]. Это разновидность старческой депрессии, ядром которой служит конфликт между иррациональной любовью к жизни и более разумным согласием с ней расстаться».
Тот же пессимизм отражают его научные и философские труды. Так, в книге «Недовольство культурой», написанной, когда ему уже было за семьдесят, Фрейд делает такой пессимистический вывод: «Что хорошего в долгой жизни, если та безрадостна и трудна, если невзгод в ней так много, что в смерти нам видится избавление?»[235].
Похоже, Фрейд видел взаимосвязь между своим мировоззрением и пессимизмом. В одном письме к Оскару Пфистеру он, как бы защищаясь, пишет: «Я не склонен себя нарочно мучить, я не упрямец и, если бы только мог, с удовольствием уподобился бы другим людям и поверил бы в светлое будущее. Было бы прекрасно и утешительно, сумей мы полагаться на веру. Но это кажется мне очередным примером иллюзии (когда мы выдаем желаемое за действительное), вступающей в конфликт с истиной. Не стоит спрашивать себя, какое представление приятнее, или утешительнее, или полезнее для жизни; стоит спросить, какое более соответствует той загадочной реальности, что нас окружает. Я считаю свой пессимизм выводом, а оптимизм моих оппонентов – заранее принятой предпосылкой»[236]. Фрейд настойчиво повторяет, что его теории и философия опираются на здравую логику. «Разум вступил в законный брак с моими мрачными теориями, тогда как другие люди просто влюблены в свои». Он говорит о своих оппонентах: «Надеюсь, им это принесет больше счастья, чем мне». Фрейд понимал, что его мировоззрение не позволяет надеяться на счастье, но не мог ничего с этим поделать.
Льюис тоже страдал от депрессии в первой половине жизни. Смерть матери, отвержение отца, грубость директора его первой закрытой школы – все это сыграло определенную роль. Годы его позднего детства были тяжелыми, и это усугубляло печаль из-за его глубокой потери. Лишь в пятнадцать лет, когда он учился в Букхэме у Кёркпатрика, Льюис испытал что-то вроде счастья. Он сообщает в письме своему другу Гривсу: «Я в странном состоянии: после унизительного террора, несчастья и безнадежности Молверна я внезапно оказался в уюте и благополучии, которые куда выше среднего. Если завидуешь моему нынешнему положению, то всегда помни, что после стольких печальных лет мне причиталась какая-то компенсация. Надеюсь, за этим моментом не последует соответствующий спад»[237].
Многое свидетельствует и о том, что Льюис до обращения, подобно Фрейду, был мрачным пессимистом. Об этом говорят его автобиография, письма и другие работы. В книге «Настигнут радостью» он вспоминает о том, что в детстве у него были «самые мрачные представления о грядущей взрослой жизни». Отчасти это связано с отцом, который «собою показывал, что жизнь – это непрестанный каторжный труд при постоянной угрозе разорения»[238]. И Льюис искренне думал, что по окончании школы его ждет «работа, работа, работа, а дальше смерть». Рассуждая о том, что мешало ему в подростковом возрасте принять духовное мировоззрение, он говорит: «Вере противился глубоко укоренившийся во мне пессимизм; в то время он был скорее не настроением, а носил интеллектуальный характер. Я пришел к ясному выводу о том, что вселенная в целом устроена крайне неудачно, что она была страшноватым и недружелюбным местом»[239].
Как видим, Льюис связывал свой пессимизм скорее с мыслями, а не с чувствами, с тем, как он понимал мир. Но почему его мысли были такими мрачными? Он видит в этом несколько причин: физический недостаток, сделавший для него труднодоступными спортивные игры, и, разумеется, смерть матери. «Что же до истоков моего пессимизма, – говорит он, – то читатель должен понимать, что, хотя во многом я был счастливчиком, мне довелось очень рано в жизни пережить катастрофу»[240].
Льюис рассказывает, что еще в детстве чувство безысходности повлияло на его будущее: «Это было навязчивое ожидание того, что произойдет все то, чего ты не хочешь. Хочешь распрямить – оно согнется; стремишься согнуть – распрямится; все узлы, которые должны быть прочными, развяжутся, зато не поддадутся те, которые ты хочешь развязать. Трудно выразить это словами, чтобы не показалось смешным, да и я не желаю (сейчас) это представлять как-то иначе, кроме как в комическом свете. Но, может, именно эти ранние переживания – трудно выразимые и гротескные для взрослого – дают уму его начальное направление, его ощущение правдоподобия и неправдоподобия»[241].
Подростком Льюис написал трагедию «Локи в узах». Ее главный герой Локи был (как Льюис понял позже), «проекцией меня самого, он был выразителем того самого снобистского превосходства, которое, к несчастью, я сам использовал, чтобы компенсировать свою неудовлетворенность»[242]. Локи вступил в спор с Одином из-за того, что «Один создал мир, хотя Локи прямо предупреждал его, что это будет порождением беспричинной жестокости. Как можно возлагать на создания бремя бытия, не спрашивая их согласия?» Льюис понимал, что это отражало его собственную злость и пессимизм: «В то время я жил, подобно многим атеистам, в вихре противоречий. Я считал, что Бога нет. И я злился на Бога за то, что Его нет. Я был в равной мере зол на Бога за то, что Он сотворил этот мир»[243]. Герой его трагедии испытывал чувство ненависти за то, что его, не спрашивая согласия, сослали на землю со всеми ее ужасами. Но он никогда не испытывал «ужаса небытия, уничтожения». Депрессию для Льюиса несла не смерть, но жизнь. Лишь после обращения, когда он «узнал, что такое на самом деле жизнь и что бы мы потеряли, лишившись ее»[244], это изменилось.
Все это вкратце выражают такие слова Лукреция: «Если бы Бог создал мир, он не был бы таким непрочным и несовершенным, как тот, что мы видим».
Что же появилось у Льюиса раньше: атеизм или пессимизм? Усиливали они друг друга? В письме, которое было написано спустя тридцать лет после виденных им ужасов войны, он описывает переживания, вселившие в него чувство обреченности, они, в свою очередь, стали основой его безверия: «Утрата матери в детстве, крайне печальное существование в школе и тень последней войны, а также мой собственный окопный опыт сделали мои представления о бытии крайне пессимистическими. На этом основывался мой атеизм, и, как я думаю, важнейший козырь в руках наших противников – это нынешнее положение мира, даже если забыть о конкретных проявлениях зла, тех же войнах и революциях. Всему творению свойственна “тщетность”: жизнь пожирает жизнь, любая красота и любое счастье расцветают лишь для того, чтобы быть разрушенными, – вот что не переставало меня мучить»[245].
В своей книге «Страдание», классической работе, посвященной боли и несовершенству бытия, Льюис подробно рассказывает, каким он видел мир до своего обращения. «Когда я был атеистом, если меня спрашивали, почему я не верю в Бога, я давал примерно такой ответ: во-первых, это суровость вселенной. Ее большая часть состоит из пустого пространства, совершенно темного и невообразимо холодного, а все формы жизни лишь причиняют боль друг другу <…> Создания причиняют боль, когда рождаются, живут, мучая других, и в основном в боли умирают. Во-вторых, самое совершенное создание, Человек, обладает еще одним качеством, которое мы называем разумом, а потому он способен предвидеть свои страдания. Им предшествует острая психологическая боль, человек предвидит свою смерть, страстно желая стабильности». Человеческая история – это «отчет о преступлениях, войнах, болезнях и ужасе, куда входит немного счастья… ровно столько, чтобы люди отчаянно боялись его потерять». «Если, – подводит он итоги, – вы предлагаете мне верить, что это дело рук благого и всемогущего духа, я отвечу, что никакие факты не согласуются с этой идеей».
И многие биографы Льюиса, и его близкие друзья говорят о том, как сильно изменение мировоззрения отразилось на его жизни, среди прочего – на его способности испытывать счастье. До обращения Льюис «никак не подозревал, что когда-либо существовала или может существовать какая-то связь между Богом и Радостью». Он еще не понимал, что та глубокая жажда того, что он называл «Радостью», была желанием вступить в отношения с Творцом. После обращения Льюис нашел счастье в новых отношениях с Богом и со многими новыми друзьями.
Качество наших отношений – точный барометр эмоционального здоровья. Счастье или несчастье отражает наше настроение, которое, в свою очередь, влияет на наши отношения с другими. Депрессия не только делает человека мрачным скептиком, но и порождает в нем злость, раздражение и безнадежность, а эти качества плохо совмещаются с добрыми взаимоотношениями. Это проливает свет на трудности в отношениях с людьми Фрейда и объясняет, почему в первой половине жизни у Льюиса было немного близких друзей. После его обращения их стало намного больше. Льюис писал: «Вера и молитва превратили меня в экстраверта. Меня, как говорят, “вытащили наружу”»[246].
Великое наслаждение Льюису доставляли моменты встреч с близкими друзьями, когда они собирались у очага и вели интересные беседы, или прогулки с ними по живописным местам Англии. «Самые счастливые часы моей жизни, – писал Льюис, – я провел с тремя-четырьмя старыми друзьями, бродя с ними и заходя в тесные бары, или сидя у кого-то в комнате в колледже за полночь, когда мы говорили о чепухе, о поэзии, богословии, метафизике за пивом или чаем с трубками. Больше всех звуков на свете мне нравится смех»[247]. В другом письме к своему другу Гривсу Льюис говорит: «Дружба – наивысшее благо этого мира. Это, несомненно, главное счастье жизни. Если бы меня попросили дать совет молодому человеку, который ищет, где бы ему поселиться, думаю, я бы ответил: “Пожертвуй немногим и найди такое место, где будешь рядом с друзьями”. Я знаю, я оч. счастлив в этом отношении»[248]. И Льюис был невероятно счастлив в браке, о чем красноречивее всего говорят письма его жены и книга «Боль утраты», написанная им после ее смерти. Из интроверта с крайне узким кругом близких Льюис превратился в открытого экстраверта с большим числом друзей и коллег. Его биограф Джордж Сэйер, знавший Льюиса тридцать лет, и Оуэн Барфилд, на протяжении сорока лет бывший его близким другом, описывают Льюиса после обращения так: «Он был необычайно жизнерадостным и наслаждался всем как ребенок». Он был, по их словам, «крайне веселым, остроумным и интересным товарищем, деликатным, его больше, чем собственное, заботило благополучие друзей».
Что его изменило? Я, как психиатр, выделил бы три фактора. Во-первых, когда Льюис начал читать Библию серьезно, он нашел новый метод поиска себя, своего «подлинного Я». Сам Льюис об этом писал так: «Это процесс утраты себя в отношениях с Творцом. Пока вы не отдали себя Ему, у вас нет подлинного Я». В частности, Льюис размышлял о таком стихе из Нового Завета: «Кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» (Мф. 10:39; Мф. 16:25). Чтобы «найти себя», он обращается вовне, а не вовнутрь.
Во-вторых, его понимание агапе – любви к ближнему, которому ты желаешь всего самого хорошего, упражняя волю, чтобы вести себя соответственно, также заставляло Льюиса выходить «наружу». Он научился в должной мере забывать о своих нуждах, чтобы увидеть потребности других и сознательно на них отвечать.
В-третьих, новое мировоззрение заставило Льюиса иначе оценивать людей. Смерть стала не концом жизни, но концом первой главы в бесконечной книге. Каждый человек, как он теперь верил, будет жить вечно – дольше любой организации, любого государства, любой цивилизации на земле. «Не бывает обычных людей», – напомнил Льюис слушателям на своем выступлении в Оксфорде. Он призвал их «помнить, что самый скучный и заурядный человек, с которым вы говорите, однажды может стать таким прекрасным творением, что, увидь вы его сейчас, вы возжелали бы пасть пред ним на колени». Мы никогда не имеем дела с «простым смертным, но именно с бессмертными мы шутим, вместе работаем, вступаем в брак или презираем их и эксплуатируем – этот бессмертный ужас или вечное сияние славы, ваш ближний, есть самый священный предмет из доступных вашим ощущениям»[249].
Согласно новым представлениям Льюиса, человек по жизнестойкости и своему значению превосходил все прочее на земле. Это изменило его приоритеты: первое место заняли отношения с Творцом, а второе – отношения с другими людьми. В своих книгах он постоянно напоминал о том, как важно быть верным своим приоритетам.
Счастье и поиск славы
Имеют ли отношение к счастью хорошая репутация или желание прославиться? Если для счастья нужно удовольствие, значит, того, кто стремится стать знаменитым, может делать несчастным то, что его мало ценят. Но неудовлетворенная потребность может стать препятствием на пути к счастью. Некоторые же мыслители считали, что сама слава мешает быть счастливым. Томас Джефферсон писал Джону Адамсу: «Счастливее тот, о ком мир говорит меньше – будь то хорошее или плохое».
Поиск признания был важной движущей силой как для Фрейда, так и для Льюиса в атеистический период жизни. Фрейд всегда открыто говорил о своем стремлении стать знаменитым. После своего обращения Льюис ясно давал понять, что честолюбие, желание стать знаменитым, в прежние годы было для него духовным камнем преткновения.
Когда Фрейду было за сорок, он начал анализировать свои стремления и обнаружил в себе устойчивое и мощное желание прославиться и стать великим человеком. В «Толковании сновидений» он говорит об одном событии детства, о котором ему рассказывали. Когда он родился, «одна старая крестьянка напророчила матери, которая радовалась рождению первенца, что та подарила миру великого человека». Фрейд полагал, что эта история, которую в детстве он слышал много раз, отчасти повлияла на его стремление к славе.
Фрейд вспоминал еще один случай из детства, связанный, как он полагал, с этим стремлением. Когда ему было семь или восемь, он помочился на пол в родительской спальне. Отец вышел из себя и заявил, что из этого мальчика никогда ничего путного не выйдет. Фрейд годами мучительно вспоминал этот случай, он видел его в сновидениях. «Это был жуткий удар по моим амбициям», – думал он. «Мне все время снился этот случай, – отмечал Фрейд, – я думал о нем, когда думал о своих достижениях и успехах». Он полагал, что за его стремлением к славе и величию стояло желание доказать отцу и всему миру: «Смотрите, чего мне удалось добиться!»
В семнадцать лет Фрейд переписывался с другом Эмилем Флюссом и просил того хранить полученные письма, мечтая, что в один прекрасный день станет знаменитым. «Вот тебе мой дружеский совет, – писал Фрейд, – сохрани их, свяжи в стопку и позаботься о них, кто знает, может, пригодятся»[250].
Лет двенадцать спустя Фрейд принял решение, которое, как он думал, обернется горем для его будущих биографов, что тоже отражает его веру в собственную известность. «Я только что осуществил одно решение, которое станет мукой для определенной группы людей, еще не родившихся, но уже обреченных на неудачу. Поскольку ты не догадаешься, о ком идет речь, я тебе скажу: для моих биографов, – писал Фрейд своей невесте. – Я уничтожил все мои дневники за последние четырнадцать лет, а также письма, научные заметки и черновики моих публикаций. Я пощадил только семейные письма. От твоих, моя дорогая, я никогда не думал избавиться». Похоже, в самом начале карьеры и позже, на третьем десятке, Фрейд думал, что когда-нибудь о нем будут писать. «Пусть биографы понервничают, не будем облегчать им задачу. Пусть каждый из них верит в правоту своей “концепции становления героя”; даже сегодня меня забавляет мысль о том, как они будут сбиты с толку». Какие же тайны скрывали уничтоженные Фрейдом документы? Он этого не объяснял и говорил, что в них содержатся «все [мои] мысли и чувства о мире в целом и о том, как это касается меня, я не могу их оставить и не могу умереть, пока не освобожусь от неприятной мысли о том, что кто-то будет читать мои старые бумаги»[251].
Когда один его коллега добился успеха и признания, Фрейд назвал того «великим человеком и великим изобретателем», но затем с сожалением добавил: «Увы, известностью все они обогнали меня»[252].
Когда Фрейду было за пятьдесят, он, по-видимому, потерял интерес к тому, что о нем думают люди. «Что эти люди сейчас говорят, мне безразлично», – писал он своему коллеге Шандору Ференци. И он начал понимать, что слава может навредить: «Все мы должны получить больше признания и посмертной славы в будущем, а не сейчас, когда наша работа в разгаре и слава нам мешает»[253]. В другом письме к Ференци он говорит, что, быть может, жаждал славы, но очень сомневался, что когда-либо обретет ее: «Я определенно работаю не потому, будто ожидаю награды или известности; поскольку человечество безнадежно неблагодарно, думаю, и мои дети никогда не услышат об этом»[254].
Тем не менее отсутствие признания и особенно критика беспокоили Фрейда всю жизнь. В автобиографии он, почти восьмидесятилетний старик, рассказывает странную историю, согласно которой слава пришла к нему слишком поздно из-за невесты. Он описывает свои годы учебы, как он поселился в Вене, желая открыть частную практику, и тут внезапно вспоминает: «Вернусь чуть назад и объясню, почему из-за моей невесты я в те далекие годы еще не был знаменит». По его словам, Фрейд получил «от Мерка тогда еще малоизвестный алкалоид кокаин». Он приступил к изучению этого средства, но тут «появилась возможность поехать навестить невесту, с которой [я] был разлучен на два года». Покидая Вену, Фрейд сообщил одному другу, что скоро начнет исследовать «обезболивающее действие» кокаина на глаза. В итоге открыть местную анестезию с помощью кокаина, ставшую столь важной для «малой» хирургии, было суждено не Фрейду, а иному. Но он «не сердился на невесту за то, что пришлось прервать работу».
В автобиографии он говорит, что ему горько из-за тех, кто потешался над его теориями и мешал ему добиться заслуженного, как он считал, признания. «Немецкая наука, – писал он, – не станет гордиться подобными людьми, ибо проявленное ими высокомерие, их бессовестное пренебрежение логикой, грубость и безвкусица их нападок не имеют оправдания». Он признается, что по прошествии стольких лет, быть может, «давать волю подобным чувствам – ребячество». Но добавляет: «И все же такие поступки меня глубоко ранят»[255].
В 1917 году Фрейд стал кандидатом на Нобелевскую премию, но не получил ее. В дневнике за этот год он отметил: «Без Нобелевской премии». Он явно надеялся получить ее в будущем. И в 1930 году он снова отмечает: «Явно остаюсь без Нобелевской»[256].
Клайв Льюис тоже мечтал о славе, но только до обращения. В одном эссе 1941 года он упоминает «мечту об успехе, славе, любви… У меня были десятки таких… мечтаний, где я говорил умные вещи… вступал в битвы и заставлял мир признать, какой я выдающийся»[257]. До перемены взглядов Льюис был пропитан снобизмом, гордостью и высокомерием – всем, что культивировали в элитных закрытых школах и престижных университетах Англии. Это ясно отражено в его дневнике, автобиографии и письмах. Он пишет о своих школах: «Никогда не видел ни сообщества, столь пронизанного враждой, снобизмом и подхалимством; ни столь эгоцентричной элиты, озабоченной лишь тем, какое впечатление она производит; ни столь раболепного пролетариата…»
Незадолго до обращения Льюис впервые начал всерьез исследовать свою жизнь. Увиденное его не обрадовало. «То, что я увидел, меня потрясло: зоопарк страстей, бедлам амбиций», – пишет он в книге «Настигнут радостью». Возможно, это помогло ему понять, что помощь надо искать вовне, и способствовало его окончательному обращению. А в годы перехода он писал Гривсу: «Я выявил у себя нелепые и ужасные черты характера. Если я просто наблюдаю за мыслями, выплывающими на поверхность, то вижу, что каждая третья полна самолюбования. Я понял, что весь день, так сказать, любуюсь собой в зеркале. Я притворяюсь, что тщательно обдумываю слова, которые услышит очередной ученик (разумеется, только для его блага), а затем оказывается, что на самом деле я думаю о себе: как я ослеплю его своим умом и как он будет мною восхищаться. А когда заставляешь себя от этого отказаться, восхищаешься собой за то, что поступаешь так»[258].
В другом письме к Гривсу Льюис рассуждает о родственном недостатке – о желании прославиться как великий писатель: «Моя сторона, жаждущая писательской славы, немногого стоит. И не сомневайся: если Бог не покинул нас окончательно, он найдет средства так или иначе укротить это стремление. Если мы готовы во всей полноте вытерпеть боль сейчас и потому навсегда преодолеть желание выделяться среди людей, прекрасно; если нет, оно снова вернется к нам в ином обличье. И честно признаюсь: исцеление от него хотя и крайне мучительно, доставляет и свое удовольствие – стоит отказаться от честолюбия, и ты, усталый и побитый, приползаешь домой, где ум твой пребывает в истинном спокойствии»[259].
Хотя Льюис после обращения не искал славы, он ее получил. Он понял, что если стремится писать хорошо, забыв о репутации знаменитого писателя, то и пишет хорошо, и обретает признание. Наверное, это укрепило его уверенность в справедливости принципа, о котором он говорил снова и снова: если поставить важнейшее на первое место, второстепенные вещи не побледнеют, но станут ярче.
Еще Льюис понял, что слава или стремление к ней таят великую опасность. По его мнению, это просто желание быть известнее других и потому – проявление гордости, «первейшего порока, величайшего зла». Как проницательный наблюдатель, он отмечает: «Гордость по существу проникнута враждой, соревнование в самой ее природе, тогда как для других пороков соперничество, если можно так сказать, случайно. Гордец не радуется обладанию вещами – но лишь тому, что их у него больше, чем у соседа». Еще он говорит: «Гордость – главная причина страданий всех народов и каждой семьи от начала мира; гордыня всегда предполагает вражду не только между людьми, но враждебное отношение к Богу». Для него гордость – «духовный рак: она разъедает основы и любви, и умения довольствоваться, и даже просто здравого смысла»[260].
Льюис пытается разобраться с некоторыми ошибочными представлениями о гордости. Во-первых, гордость – это не самоуважение и не любовь к себе. Это возвеличение себя, потребность чувствовать свое превосходство над другими: «Гордый всегда смотрит сверху вниз на вещи и людей: и, разумеется, пока ты смотришь вниз, ты не можешь заметить того, что выше тебя», – говорит он, показывая, как гордость портит отношения с Богом. Во-вторых, он разъясняет: «Удовольствие от того, что тебя хвалят, не гордость. Ребенок, которого похлопали по спине, потому что он хорошо выучил урок, женщина, чью красоту славит любимый, спасенная душа, которой Христос говорит: “Отлично!” – все они довольны и должны быть довольными. Ибо здесь удовольствие связано не с тем, каков ты есть, но с тем, что ты угодил тому, кому хотел (и справедливо хотел) угодить». В этом нет проблемы. Но проблема появляется тогда, «когда от мысли “я ему угодил, как хорошо” ты переходишь к мысли “какой же я хороший, что сделал это”. Чем больше это удовольствие связано с тобой самим и чем меньше связано с похвалой, тем хуже ты становишься. Если ты доволен только собой и совершенно равнодушен к самой похвале, ты достиг дна»[261].
В своем знаменитом исследовании «Предисловие к “Потерянному раю”» Льюис объясняет, как гордость стала причиной падения Адама и Евы. «Грехопадение есть просто и только лишь непослушание – нарушение запрета; а его исток – гордыня, когда ты мнишь о себе невесть что, забываешь о своем месте, думаешь, что ты Бог». «Мильтон, – отмечает Льюис, – пишет об этом в первой строке первой книги [«Потерянного рая»]… и его герои повторяют то же во всей поэме, как будто это тема фуги»[262].
После обращения Льюис, похоже, не забывал об опасностях гордыни. В одном письме он говорит: «Мне уже пятый десяток. Я чувствую, как тает мое писательское рвение, вместе с прочими талантами; в равной мере (полагаю) я уже меньше радую читателей… Вероятно, для моей души куда полезнее утрата и славы, и умений, нежели эта злая болезнь тщеславия»[263]. Незачем напоминать, что многие из своих самых знаменитых книг Льюис написал в последующие двенадцать лет. Он сохранил и славу, и умения.
Мы увидели, что думал Льюис о пессимизме, честолюбии и гордыне, и поняли, как изменилось его мышление после обращения. Но что сказать о его чувствах, склонностях, настроениях? Меняются ли вслед за мировоззрением чувства – даже у тех, кто страдает депрессией?
Влиянию мировосприятия на депрессию посвящен ряд статей в ведущих медицинских журналах. Исследования показывают, что пациенты с духовным мировоззрением быстрее реагируют на лечение, чем пациенты с мировоззрением светским. Было также показано: чем больше значат для человека его религиозные убеждения, тем быстрее он начинает поддаваться лечению[264]. Как это объяснить? Если критически и объективно отнестись к жизненным взглядам Льюиса, возникает вопрос: как эти новые убеждения помогли ему справиться с депрессией? Быть может, нам поможет ответить на этот вопрос исследование, проведенное мной в Гарварде.
Я изучал опыт студентов, переживших, по их словам, «религиозное обращение», и пытался понять, отражают ли эти изменения, как считали многие мои коллеги, патологию и тщетную попытку разрешить тяжелые внутренние конфликты или убежать от реальности. Депрессивными расстройствами там страдали многие (такая же картина наблюдается и сейчас).
До обращения они нередко жаловались на чувство пустоты и уныния, иногда называя это экзистенциальным отчаянием. Отчасти депрессивное настроение было связано с пропастью между требованиями их совести и их реальными нравственными поступками. Их тревожили необратимый ход времени, старение и смерть, как это ни кажется странным для данной возрастной группы. Они с отчаянием говорили, что чувствуют себя старыми, что ничего не добились в жизни и что они, студенты, живут паразитами на теле общества. Но после прихода к вере они говорили, что опыт прощения явно помог им терпимее относиться к себе, сгладил границы между реальными поступками и идеальным образом и дал им средство и надежду наладить отношения с совестью в будущем.
Да, духовные переживания не освободили их от перепадов настроения, но студенты заговорили о «чувстве радости», которого раньше не знали, и о том, что они стали гораздо реже испытывать чувство полной безнадежности и отчаяния. В автобиографии Льюис пишет: радость была «главной историей моей жизни» – возможно, это не просто совпадение. Быть может, вновь обретенная вера помогла тем студентам справиться с чувством собственной никчемности?
Опыт обращения изменил у них отношение к самим себе, но, вероятно, не так, как это могут представлять неверующие. Они с новой силой принялись исследовать себя и потому могли лучше понять, насколько далеки от идеала совершенства, к которому призывает вера. Можно было бы подумать, что пропасть между реальными поступками и идеалом только увеличится, и это усилит муки отчаяния, терзавшие их до обращения, но происходит обратное. По словам студентов, у них появились духовные ресурсы, которые давали силу, возрождали надежду и питали более открытое, более терпимое, более доброе отношение к другим. Они часто говорили, что богословские концепции искупления и прощения помогают им меньше ненавидеть себя.
Фрейд не верил в возможность обрести счастье в своей жизни. Он считал, что оптимисты неразумны и вступили «в конфликт с истиной». Всю жизнь Фрейд страдал от «приступов депрессии», а незадолго до смерти говорил: «Что хорошего в долгой жизни, если та безрадостна и трудна, если невзгод в ней так много, что в смерти нам видится избавление?»[265]. До обращения Льюис думал примерно так же, но затем обрел совершенно новое счастье в отношениях с Творцом: «Как это верно: видящий обретает невообразимые радость и счастье, а мир своим притупленным зрением видит только разрушение и смерть»[266]. А в «Предисловии к “Потерянному раю”» Льюис приводит такие слова Аддисона: «Та великая истина, что царствует у Мильтона – самая универсальная и ценнейшая; послушание воле Бога делает человека счастливым, а непослушание – несчастным».
Глядя на жизнь Фрейда и жизнь Льюиса до и после обращения, нельзя не заметить, что мировоззрение оказывает огромное влияние на способность переживать счастье. Льюис прямо связывал свой мрачный пессимизм с атеизмом. После обращения пессимизм, подавленность и отчаяние сменились радостью, свободой от погони за славой и появлением множества счастливых знакомств.