Чего мы жаждем? Только удовольствий?
И Фрейд, и Льюис много писали о сексуальности. Наблюдая за поведением людей, говорил Фрейд, можно понять, что их единственная цель в жизни – счастье, а «сексуальная (генитальная) любовь – прототип счастья любого рода». Льюис возражал. Он считал, что есть другие, более надежные источники счастья. Утоление сексуального желания, как и голода – лишь одно из многих удовольствий, дарованных Богом. По его мнению, Фрейд слишком много думал о сексе. Оба понимали, что сексуальность человека может давать глубокое удовольствие и выражать самые нежные и тонкие чувства, но также может рождать боль и смерть. Мы постоянно читаем в газетах о растлении детей, об изнасилованных и убитых женщинах и о смерти от венерических заболеваний.
Фрейд и Льюис размышляли и о других смежных вопросах. Не подавляет ли традиционная мораль наши нормальные и естественные желания? Или усиливает удовольствие? Как связана сексуальность с такими сложными явлениями жизни, как «счастье» и «любовь»? Чем больше мы узнаём о физиологии, биохимии, социологии и психологии сексуальности, тем больше нас всех и влечет, и сбивает с толку этот мощный, всеобъемлющий и загадочный инстинкт. И на эти вопросы проливают свет не только тексты Фрейда и Льюиса, но и их поведение в сексуальной жизни.
В своей последней работе «Основные принципы психоанализа», написанной в последний год жизни и отражавшей наиболее полное развитие его теорий, Фрейд резюмирует свое понимание сексуальности:
«1. Сексуальная жизнь начинается не в период полового созревания, но в полной мере проявляет себя вскоре после рождения.
2. Необходимо четко разделять концепции “сексуального” и “генитального”. Первая гораздо шире и включает в себя проявления, никак не связанные с половыми органами.
3. Сексуальная жизнь включает в себя функцию получения удовольствия от различных зон тела – со временем эта функция начинает служить цели размножения»[267].
«По расхожим представлениям, – добавляет Фрейд, – суть сексуальной жизни есть стремление войти в половой контакт с представителем противоположного пола». Его исследования «противоречили этому представлению», а потому «вызывали недоумение и отвержение».
В книге «Автобиографическое исследование» Фрейд четко описывает развитие своих теорий. Он называет «сексуальным» практически любое взаимодействие между людьми, которое несет удовольствие, в том числе любовь и чувство близости: «Прежде всего, сексуальность не стоит так тесно связывать с половыми органами, ее стоит рассматривать как всеобъемлющую телесную функцию, которая направлена на получение удовольствия и только во вторую очередь обслуживает задачи размножения, а сексуальные импульсы при таком широком понимании включают в себя все те импульсы привязанности и дружбы, которые обычно называют крайне туманным словом “любовь”»[268].
Неспособность понять столь широкую трактовку сексуальности и сегодня вызывает сильное противодействие, порождает глубоко неверные толкования и в конечном итоге ведет к отвержению теорий Фрейда. Может, если бы Фрейд выбрал для описания этого широкого спектра функций не столь эмоционально взрывоопасный термин, как «сексуальное», он бы избавил и себя, и психоаналитическое движение в целом от ненужных конфликтов и напряженности. Теориям Фрейда противились даже коллеги, ибо он называл «сексуальными» многие явления жизни маленького ребенка: от сосания материнской груди до нежного отношения четырехлетней девочки к отцу. Но чем сильнее люди реагировали на слово «сексуальное», тем сильнее он настаивал на использовании этого термина. «Кто видит в “сексуальном” нечто оскорбительное или унизительное для человеческой природы, вправе использовать более мягкие выражения “эрос” и “эротическое”». И он ностальгически добавляет: «Я мог бы изначально сделать это и сам, что избавило бы меня от многих нападок»[269].
Почему же Фрейд так настойчиво отстаивал этот термин, не слушая ничьих советов? Когда Карл Юнг умолял его пересмотреть терминологию, Фрейд ответил, что лучше бросить людям вызов. «Мы не избегнем сопротивления, так почему не озадачить их сразу? Думаю, нападение – лучшая мера защиты»[270].
Первый принцип Фрейда гласил: сексуальность начинается с рождения, а не с пубертатного периода, как думали в то время. Однажды он сказал: «Похоже, моя судьба – открывать только очевидное: что у детей есть сексуальные чувства, о чем известно любой няне, и что сновидения в той же мере направлены на выполнение желаний, как и мечты»[271]. Если няни и на самом деле что-то понимали в сексуальных чувствах ребенка, для тогдашних медиков эта идея была невообразимой. Они были возмущены и презрительно отворачивались от Фрейда, пытавшегося открыть им этот секрет.
Но когда Фрейд торжественно заявил, что у ребенка есть сексуальные чувства и их порой эксплуатируют дети постарше и взрослые, он не имел в виду, что ребенок двух или трех лет имеет хоть какие-то представления о сексуальности взрослых. Он лишь хотел сказать, что дети испытывают сексуальное удовольствие от различных областей тела на разных стадиях развития. Он выделил три стадии развития: «оральную», «анальную» и «фаллическую». Так, по Фрейду, в период развития младенца после рождения «вся его психическая активность сосредоточена на удовлетворении нужд» тела и психики с помощью рта. «Первый орган, который становится эрогенной зоной с момента рождения – это рот. Все действия тела в первую очередь направлены на удовлетворение потребностей этой зоны»[272]. Фрейд отмечал, что младенец продолжает сосать, даже утолив голод, что указывает на психологическую потребность в оральном удовольствии. «Физиологию, – пишет Фрейд, – не следует смешивать с психологией. Настойчивое желание младенца сосать отражает раннюю стадию потребности в удовлетворении, и эта потребность направлена на получение удовольствия независимо от питания, пусть даже прием пищи дает удовольствию начало и стимулирует его, – так что потребность эту именно потому следует именовать сексуальной»[273].
Так рот, по Фрейду, становится первой «эрогенной зоной». Оральная стадия – это первая фаза «долгого и сложного процесса развития, приводящего к тому, что мы считаем нормальной сексуальной жизнью». За ней следует «вторая фаза, которую мы называем садистически-анальной, ибо здесь удовлетворение достигается через агрессию и опорожнение кишечника». Третью фазу Фрейд назвал «фаллической, которая как бы предвосхищает окончательную форму сексуальной жизни и уже во многом ее напоминает»[274].
Сложности прохождения через эти стадии сексуального развития влияют на развитие характера и порождают определенные отличительные качества человека. Фрейд связывал навязчивую страсть к порядку, скупость и упрямство с анальной стадией; это одна из многих психоаналитических концепций, проникших в наш словарь. Видя человека с такими свойствами, мы нередко говорим об «анальном характере».
Когда в сорок один год Фрейд приступил к самоанализу, он выяснил, что любил свою мать и испытывал ревность к отцу – открыл эдипов комплекс. Он писал другу: «Можно понять всепоглощающую власть “Царя Эдипа”… Греческая легенда строится на навязчивом желании, и оно ведомо каждому, ибо мы все ощущаем его в себе. Каждый некогда грезил стать Эдипом, и каждый в ужасе отшатывается, когда видит, что эта мечта исполнилась и перенеслась в реальность»[275].
Ранее в клинической практике Фрейд мог наблюдать, что многие невротики вспоминали о детских сексуальных переживаниях, как-то связанных с их симптомами. Нередко пациенты вспоминали о том, как их соблазняли дети постарше или взрослые. В конечном итоге Фрейд пришел к выводу, что многие из таких воспоминаний отражали лишь детские фантазии, хотя за некоторыми стояли реальные события – иными словами, некоторые и правда подверглись сексуальному насилию со стороны взрослых. Исследование таких фантазий подтвердило открытие Фрейда: на определенной стадии развития детей привлекает родитель противоположного пола, а к родителю своего пола они испытывают противоречивые чувства. Термин «эдипов комплекс» тоже вошел в обиход.
Теории Фрейда включают в себя представление о том, что человек обладает двумя основополагающими инстинктами, рождающими телесные потребности или конфликты. Такие конфликты служат «испытаниями для психической жизни». Он предполагал, что «существуют только два основных инстинкта: Эрос и инстинкт разрушения». Психическую энергию Эроса «далее мы будем называть либидо». По мнению Фрейда, либидо служит мотивом многих человеческих взаимодействий, и он называет эти взаимодействия сексуальными[276].
Когда Фрейд познакомил публику со своими открытиями, заявив, в частности, о том, что сексуальность появляется уже у младенца, медицинское сообщество возмутилось до глубины души. Доктора находили эти выводы нелепыми и непристойными. Фрейд писал в автобиографии: «Немногие открытия психоанализа вызвали такой взрыв негодования, как идея о действии сексуальной функции еще в самом начале жизни». Один профессор на Конференции невропатологов и психиатров Германии заявил, что эти открытия скорее должны заинтересовать не ученое сообщество, но полицию. Люди говорили о «грязных мыслях» Фрейда и о том, что психоанализ – предмет спорный и ненужный. В то время, в отличие от современного общества, мало кто слышал о сексуальном насилии в отношении детей. Кроме того, психиатры были убеждены, что сексуальность связана с половым созреванием и потому дети начисто лишены сексуальных переживаний. Говорить о том, что сексуальная жизнь начинается сразу после рождения и вполне заметна у маленьких детей, было неприлично. Большинство профессионалов, говорил Фрейд, воспринимало такие мысли как «покушение на священную невинность детей»[277].
Критики обвиняли Фрейда в безнравственности и в стремлении устранить традиционную мораль с помощью психоанализа. Внимательное изучение его трудов не позволяет считать это обвинение справедливым. Фрейд стремился к свободе разговоров о сексуальных влечениях, а не к свободе их реализации в поведении. Но критики были убеждены, что даже такие разговоры непристойны. Фрейд напоминал коллегам, что они столкнутся с сопротивлением. Он стоял за широкое понимание «сексуального» и настойчиво требовал свободы в обсуждении этой темы. В письме к своему другу и коллеге Эрнесту Джонсу он объяснял: «Мне всегда казалось оптимальным вести себя так, как если бы свобода говорить о сексуальности была чем-то гарантированным, и спокойно относиться к неизбежному противодействию»[278].
Защищая Фрейда, можно вспомнить о том, как он настойчиво, снова и снова, подчеркивал необходимость передавать ребенку моральные нормы, которые требует соблюдать общество, чтобы контролировать как агрессивные, так и сексуальные порывы. В книге «Недовольство культурой» Фрейд пишет: «Общество совершенно справедливо, с психологической точки зрения», налагает запрет на сексуальное поведение детей, «ибо оно не сможет ограничить сексуальное вожделение у взрослых, если не приготовит для того основу в детстве»[279].
Призывая вводить запреты на поведение, он в то же время думал, что надо открыто говорить об этом с детьми. Фрейд много рассуждал о сексуальном просвещении детей. Он советовал родителям «не делать тайны из сексуальной жизни, как они не делают тайны из других вещей, пусть и недоступных детскому пониманию», и относиться к сексуальности «как к любой другой теме, о которой важно иметь представление». Когда же их надо знакомить со всеми соответствующими фактами? «Ближе к окончанию младших классов, – отвечает Фрейд, – до десяти лет». Но неправильно давать им лишь факты без нравственного руководства. Как он считал, о «моральном долге» в сфере сексуальности с детьми надо говорить в «период конфирмации»[280]. (То ли он просто признавал, что подобных ему атеистов слишком мало, то ли выражал двойственное отношение к религиозному воспитанию, – сам он этого не сказал.) Его огорчало, что столь многие понимали его совершенно неправильно. Разговоры о том, что психоанализ якобы поддерживает безнравственное поведение, говорил он, отражают лишь чистое невежество и глупость. На самом деле, справедливо прямо противоположное.
«Представление о том, – пишет он, – что психоанализ стремится вылечить невротические расстройства, дав полную свободу проявлениям сексуальности, глубоко неверно и объясняется только неосведомленностью. Напротив, осознание вытесненных сексуальных желаний в процессе анализа позволяет сдерживать их лучше, нежели раньше, когда этому мешало вытеснение. Психоанализ, можно сказать, освобождает невротика от оков его сексуальности»[281].
Фрейду никогда не нравилась идея физического контакта любого рода между психоаналитиком и пациентом, и он предупреждал: когда исчезают нормы сексуального поведения, как «на закате античной цивилизации – тогда любовь обесценивается, а жизнь становится пустой»[282]. Когда он слышал о недостойном поведении коллеги по отношению к пациенту, он не жалел суровых слов. «Вы открыто признаетесь в том, – писал Фрейд, – что целуете ваших пациентов и позволяете им целовать вас; об этом я слышал и от своей пациентки. Теперь, если вы хотите дать полный отчет о вашей технике и ее результатах, вам надо выбрать одно из двух: либо вы говорите все откровенно, либо нет. Последнее, как вы прекрасно понимаете, нечестно. Кроме того, эти два пути пересекаются. Если вы даже не говорите о том прямо, скоро об этом узнают все, как узнал я еще прежде вашего сообщения»[283].
Но его не особо заботило, что подобные отношения обесценивают любовь. Фрейд говорил коллеге, что его волновало не «ханжество и не стремление охранять буржуазные условности», но то, как это повлияет, в долгосрочной перспективе, на технику психоанализа. «Такая картина создастся тогда, когда вы представите публике вашу технику. Любого революционера вытесняют с его же поля более радикальные последователи. Люди, которые думают о технике, скажут себе: стоит ли останавливаться на поцелуях?» Фрейд нарисовал яркую картину того, что может случиться: «Самым юным из наших коллег, вероятно, трудно будет не перейти ту черту, за которую они изначально не намеревались заступать».
Исследования последних лет показывают, что случаи неадекватного сексуального взаимодействия между психиатрами (как и другими врачами) и пациентами не сходят на нет, это смакует желтая пресса, это обсуждают в медицинской литературе. Да, на это обсуждение влияют изменения сексуальной морали и других аспектов культуры, но клятва Гиппократа и этический кодекс Американской психиатрической ассоциации не допускают сексуальных отношений с пациентами. Психоаналитическая терапия устанавливает интенсивные эмоциональные отношения между психотерапевтом и пациентом, и врач-психотерапевт, быть может, более уязвим для такого искушения, чем врач другой специальности. Тем не менее по данным одного опроса, в котором приняло участие несколько сотен врачей, «от 5 до 13%… вовлекались в эротические взаимодействия, как включавшие, так и не включавшие половой акт с ограниченным числом пациентов», при этом психиатры «реже участвовали в этом, особенно по сравнению с акушерами-гинекологами и врачами общей практики»[284].
Довольно рано в своей клинической практике Фрейд открыл феномен переноса, в силу которого пациент может испытывать романтическое и сексуальное влечение к врачу. Когда он только начинал лечить неврозы, Фрейд использовал гипноз, чтобы помочь пациенту вынести неосознанные мысли на поверхность. Но он выяснил, что этот подход имеет свои ограничения. Во-первых, не каждого удавалось загипнотизировать. Во-вторых, он понял, что успех или неудача такого лечения в значительной степени зависят от чувств пациента к врачу. Эти чувства нельзя исследовать или контролировать, пока пациент под гипнозом. «Самые блестящие результаты, – отмечал он, – мог свести на нет разрыв наших взаимоотношений с пациентом». Наконец произошло одно неожиданное событие, побудившее его оставить практику гипноза: «Один случай в самом грубом виде проявил передо мной то, чего я давно ожидал. Я работал с одной из моих самых покладистых пациенток и пытался облегчить ее страдания, проследовав к их истокам; гипноз помог достичь поразительных результатов. Однажды, выйдя из транса, она обняла меня. Неожиданное появление служителя избавило нас от мучительных объяснений, но с тех пор мы оба понимали без слов, что нам не следует применять лечение гипнозом». Фрейд тут же добавляет: «Я был достаточно скромен, чтобы не объяснять этот инцидент моей неотразимой привлекательностью, и чувствовал, что теперь понимаю один таинственный элемент, скрытый за гипнозом»[285]. В статье под названием «Дальнейшие рекомендации касательно технических приемов» Фрейд говорит: «Искушение исходит не от грубых чувственных желаний пациента. Такие вещи проще отвергнуть, и доктору потребуется немало терпения, чтобы смотреть на них как на естественный феномен. Скорее всего, более тонкие желания женщины с вытесненным мотивом таят опасность того, что доктор забудет и о своих методах, и о поставленной задаче ради приятного переживания»[286]. И он добавляет: «Я не хочу сказать, будто доктору всегда легко держаться в рамках этики и метода. Для молодых людей, еще не связанных прочными обязательствами, это трудная задача». На самом деле комитеты по этике выявили, что пациенты жаловались на сексуальные домогательства от врачей постарше, возможно, не так давно переживших утрату.
Фрейд подчеркивал, что психоанализ ни в коей мере не призывает к отказу от традиционных норм сексуального поведения. Он также ясно понимал: если секс станет частью психоаналитического процесса, это будет на руку оппонентам, клеймившим Фрейда как «развратника» и разрушителя нравственных устоев и кричавшим на всех углах, будто психоанализ поддерживает безнравственное поведение.
Льюис соглашался с Фрейдом в том, что психоанализ никак не противоречит нравственному закону. Нам надо четко отличать, говорил он, «нынешние медицинские теории и техники психоанализа от общефилософских представлений о мире, которые к этому добавляют Фрейд и иже с ним». Материалистическая теория Фрейда, говорил Льюис, действительно противоречит библейскому мировоззрению. «Но сам психоанализ, – писал он, – лишенный философских добавок Фрейда и прочих, ему нисколько не противоречит, и неплохо бы нам всем хоть что-то о нем знать»[287].
Взрослые годы Льюиса пришлись на эпоху царствования королевы Виктории. Как он считал, лицемерие и ханжество того времени усиливали то избыточное вытеснение, которое порождало невротические расстройства. Он не видел причин замалчивать тему сексуальности. Льюис, наравне с Фрейдом, не видел в сексуальности ничего запретного или греховного и считал, что нам следует говорить о ней совершенно свободно. Кроме того, добавлял он, библейское мировоззрение, особенно новозаветное, «постоянно утверждает ценность тела, прославляет брак, верит в то, что материя есть благо, и что Сам Бог однажды принял человеческое тело, и что такое же тело однажды будет дано нам на небесах и станет неотъемлемой частью нашего счастья, нашей красоты и силы». И не случайно, говорил он, «почти вся великая любовная поэзия мира была создана» теми, кто разделял эти взгляды[288].
Нам надо понимать, замечал Льюис, что имел в виду Фрейд, говоря о порождении невротических симптомов избыточным вытеснением. Не следует путать «вытеснение» (repression) с «подавлением» (suppression), как это делают многие в нашей культуре. «Вытеснение» – специальный термин, бессознательный процесс, который при чрезмерности может приводить к появлению симптомов. Избыточное вытеснение, как верно указывает Льюис, появляется в детстве, и мы не осознаем его воздействия. «Вытесненную сексуальность пациент вообще не считает сексуальностью»[289]. Подавление же – это осознанный контроль над своими влечениями. Многие смешивают два явления и приходят к выводу, что любая форма сдерживания своих сексуальных импульсов говорит о нездоровье. Льюис утверждал, что это полная чушь. На самом деле утрата контроля свидетельствует о нездоровье. «Подчинение всем нашим желаниям порождает болезни, ревность, ложь, скрытность и все то, что противоречит здоровью. Ибо счастье, даже в этом мире, в огромной мере требует от нас ограничивать себя».
СМИ поспособствовали тому, что люди перестали чувствовать разницу между вытеснением и подавлением. «Каждый рекламный плакат, каждый фильм, каждый роман, – отмечает Льюис, – связывают потворство своим сексуальным желаниям со здоровьем, нормальностью, молодостью, честностью и хорошим настроением». Подобные ассоциации – откровенная ложь. «Как любая другая устойчивая ложь, – объясняет Льюис, – она опирается на ту истину, что сексуальность сама по себе “нормальна” и “здорова”. Ложь состоит в идее, что любое сексуальное действие, которое вас искушает в данный момент, – абсолютно нормально»[290]. Сексуальность, добавляет Льюис, как притяжение или любой другой аспект нашей вселенной, сама по себе не может быть нравственной или безнравственной. Она, как и все прочее во вселенной, дана Богом и потому есть благо. Но то, как люди ее выражают, может быть нравственно или безнравственно.
Льюис идет дальше Фрейда, когда говорит, что те, кто сдерживает сексуальные порывы, понимают свою сексуальность лучше тех, кто их сдержать не способен. «Добродетель – даже попытка быть добродетельным – порождает свет; потворство себе порождает туман»[291].
Льюис также не согласен с Фрейдом в том, что именно нежелание говорить о сексе породило множество проблем в обществе. Он пишет: «Нам сказали, половая жизнь стала восприниматься как нечто грязное, ибо о ней молчали… и стоит лишь отбросить эту викторианскую идею, глупую и устарелую, и перестать молчать, как наш сад расцветет во всей красе. И это неправда». Уже несколько десятилетий, указывает он, «о половой жизни не молчат. О ней болтают с утра до вечера. Думаю, здесь все ровно наоборот: люди изначально молчали о ней именно потому, что она стала столь грязной»[292].
Живи Фрейд и Льюис в современном мире, они, возможно, согласились бы с тем, что разговоры о сексе ничего не исправили: мы действительно говорим о нем с утра до вечера и в фильмах, и в романах, и в телепрограммах. Но любовь и сексуальность по-прежнему вызывают у нас боль и недоумение – что ни брак, то развод; обилие внебрачных беременностей; венерические болезни. А в политике не прекращаются сексуальные скандалы – как в Америке, так и во многих странах Европы.
Еще Льюис и Фрейд по-разному отвечали на вопрос о том, являются ли четкие и ясные нормы поведения его неотъемлемой частью. Говоря о сексуальной этике, основанной на еврейской Библии и Новом Завете, Льюис заявляет: «Ничего не поделать… правило таково: “Либо брак с полной верностью партнеру, либо полное воздержание”»[293]. Похоже, Фрейду не нравились такие жесткие нормы, хотя им следовала и его семья, да и сам он их соблюдал. Но усиливают ли эти жесткие рамки радость и удовольствие в сексуальной жизни – и снижают ли они боль и смущение, которые ей сопутствуют?
Льюис соглашался с Фрейдом в том, что большинству трудно следовать этим правилам. «Это настолько сложно, – пишет он, – и столь резко противоречит нашим инстинктам, что сам собой напрашивается вывод: что-то не так либо с этим правилом, либо с половым инстинктом в его нынешнем виде»[294]. Льюис придерживался второго вывода. Он объясняет на примерах, почему сексуальный аппетит «нелепым и извращенным образом выходит за рамки своей функции»[295]. Сравнивая его с обычным аппетитом, он пишет: «Можно собрать много зрителей на стриптиз, чтобы они смотрели, как девушка раздевается на сцене. Предположим, вы оказались в такой стране, где множество людей соберутся в театр, где на сцене стоит прикрытая тарелка, а затем покрывало медленно приподнимают, и каждый видит, пока еще не зажегся свет в зале, что там лежат жареные ребрышки или кусок бекона. Не решите ли вы, что в этой стране нелады с едой? И разве кто-либо, выросший в другом мире, не подумает, что в равной степени что-то странное происходит с сексуальным инстинктом у нас?»[296]. Льюис уверял, что эксплуатация полового инстинкта, призванного дарить нам великое удовлетворение, обострила его настолько, что он уже не соответствует своему предназначению. И утрата контроля над ним поспособствовала тому, что сексуальность стала для многих скорее источником не удовольствия, а боли.
В отличие от Фрейда, который видел во всех формах любви проявление сексуальности, Льюис четко отделял от нее Эрос, романтические чувства влюбленной пары. Он называл физический половой акт именем Венеры, римской богини любви. «Под Эросом я, разумеется, понимаю то, что мы называем влюбленностью»[297], – пишет он в книге «Любовь». Он отличал влюбленность от телесного совокупления. «Плотский или животный элемент Эроса я (по традиции) назову Венерой. Под Венерой я понимаю сексуальное не в каком-то таинственном или утонченном смысле, но в смысле самом очевидном; самом явном для переживающих; в таком, который виден при самом простом рассмотрении»[298].
Льюис категорически отрицал расхожее мнение о том, будто влюбленность может сделать безнравственный половой акт нравственным. Если это измена, влюбленность ничего не меняет. «Я нисколько не разделяю популярной идеи, согласно которой отсутствие или присутствие Эроса [влюбленности] делает половой акт “нечистым” или “чистым”, низменным или возвышенным, незаконным или законным». Льюис напоминает читателям, что в прошлом многие счастливые браки заключали родители и пары вступали в сексуальные отношения без влюбленности: «Такой половой акт, как и во всех других случаях, оправдан (или нет) на основании куда более прозаических и четких критериев: хранят ли люди обещания или нарушают их, справедливо это или нет и является ли это проявлением милосердия или эгоизма, послушания или непокорности»[299].
Правда ли, что именно сексуальное притяжение всегда соединяет пару так, что, узнав друг друга, мужчина и женщина «влюбляются»? По мнению Льюиса, люди куда чаще сперва влюбляются, а уже потом открывают сексуальную привлекательность друг друга. «Вероятно, кто-то сначала просто чувствует сексуальный аппетит, а затем, позже, переходит к “влюбленности”. Но сомневаюсь, что это бывает часто», – пишет Льюис в трактате «Любовь»[300]. «Очень часто все начинается с приятных мыслей о Возлюбленной – с общего и неясного желания думать о ней в ее целостности. В таком состоянии нет просто времени думать о сексе. Он слишком поглощен мыслями о личности». Влюбленный, говорит Льюис, хочет «не женщину вообще, но одну конкретную женщину. Это таинственная, но и совершенно бесспорная вещь: любящий желает саму возлюбленную, а не удовольствие, которое та может дать». Льюис подводит итог: «Сексуальное желание хочет этого, хочет чего-то; Эрос [влюбленность] жаждет возлюбленную»[301].
Влюбленный, пишет Льюис, желает другого человека независимо от каких-либо нужд, которые тот может удовлетворить, в том числе и сексуальные потребности. Сексуальное желание говорит нечто о нас самих, его центр – мы сами, тогда как влюбленность (Эрос) касается другого, направлена на Возлюбленного. «Такова одна из первых вещей, которые совершает Эрос: он уничтожает границу между дарованием и получением»[302]. Быть может, это происходит потому, что влюбленная пара чувствует себя единым целым. Льюис цитирует своего коллегу Чарльза Уильямса: «Я люблю тебя? Я есть ты»[303]. Фрейд пишет о том же самом: «На пике влюбленности граница между Я и объектом может раствориться. Вопреки всему, что говорят ощущения, влюбленный заявляет, что “я” и “ты” – одно, и готов вести себя так, как если бы это было правдой»[304].
Льюис делает одно интересное наблюдение: наша культура слишком серьезно относится к сексу. На первый взгляд это противоречит его словам о том, что, несмотря на обсуждение сексуальности и озабоченность этой темой, в настоящее время с ней «что-то не так». Однако Льюис поясняет: «Наша реклама, с ума сходящая по сексу, подает все в восторженных, глубочайших, благоговейно-религиозных тонах; редко – с намеком на радость… и здесь нам жизненно важен взрыв старомодного хохота»[305].
«Почему Фрейд так много рассуждает на эту тему и так серьезно к ней относится?» – спрашивает Льюис. «Иногда меня посещает странная мысль: а что если фрейдизм – великая школа ханжества и лицемерия? Идея о том, что нас должны “шокировать” такие интерпретации или что за нашим сопротивлением таится отвращение, кажется мне чепухой. Конечно, я могу говорить только от имени мужчин своего класса и готов допустить, что венские дамы, приходившие на прием к Фрейду, были еще невиннее или глупее нас. Но могу уверенно утверждать, что ни меня, ни моих знакомых не тошнило при встрече с проявлениями половой жизни, а согласно его теории – должно»[306].
Льюис согласен с тем, что сексуальность включает в себя серьезные аспекты нашей жизни: родительские обязанности, духовные следствия союза двоих… Но, говорит он, мы обычно забываем о комической, смешной стороне сексуальности. Афродита, греческая богиня любви, напоминает Льюис, все время смеется. Венера, утверждает он, – это «шутливый и озорной дух, вовлекающий нас в свои игры»[307].
Льюис напоминает влюбленным, что часто, когда все внешние обстоятельства располагают к любовной близости, сексуальное желание внезапно исчезает у кого-то из них или у обоих. С другой стороны, «когда такое удовлетворение недоступно и невозможно даже переглянуться – в поезде, в магазине, на вечеринке – она [Венера] нападает на них со всей своей силой». Хотя это порождает великую неудовлетворенность, отмечает Льюис, «здравомыслящие влюбленные над этим посмеются». Льюис находит смешными заявления, что на наши сексуальные желания влияют «такие приземленные вещи, как погода, здоровье, диета, кровообращение и пищеварение». Что с ним ни делай, комическое вылезает наружу. «И не случайно, – пишет Льюис, – все языки и любая литература мира полнятся шутками о сексе». Хотя многие из них «туповаты или неприятны», они помогают людям не относиться к сексуальности слишком серьезно, делать из нее культ. «Удалите игру и смех от ложа любви, – предупреждает он, – и в конечном итоге вы получите ложную богиню»[308].
Быть может, важнейший вклад Льюиса в понимание сексуальности и любви – в выявлении радикальных отличий влюбленности от любви в ее более глубокой и зрелой форме. Я часто говорю моим гарвардским студентам: «Если даже вы ничего не усвоили, кроме этого отличия, вы на всю жизнь избавите себя от многих ненужных мучений».
Половина всех браков заканчивается разводом. Мой многолетний клинический опыт и сведения, полученные от юношей и девушек, росших в неполных семьях, позволяют мне уверенно заявить, что многие проблемы в нашем обществе порождает неспособность отличить влюбленность (эрос) от любви в глубоком смысле слова (агапе). Когда в мой кабинет приходит пара на грани развода, это почти всегда значит, что один из них влюблен в кого-то еще. Один из супругов говорит, что любовь в браке закончилась. Допустим, муж встретил девушку на работе и почувствовал к ней то же удивительное чувство, которое раньше испытывал к жене, – чувство влюбленности. Если он считает влюбленность единственной основой отношений и единственным источником подлинного счастья, он не видит причин сохранять брак. Он (или она – то же самое, разумеется, может случиться и с женой) не понимает, что новая влюбленность также неизбежно пройдет и он может снова влюбиться в другую. Высокий процент вторых браков заканчивается разводом.
Льюис считал, что развод подобен ампутации конечности и может считаться крайней мерой, как если бы речь шла о спасении жизни. Но должны ли двое оставаться вместе, когда не влюблены друг в друга? Льюис приводит «несколько разумных социальных причин» для этого. Во-первых, оставшись вместе, муж и жена «дают дом детям». Во-вторых, это «защищает женщину, которую муж не бросит просто потому, что устал от нее».
Третья причина оставаться вместе, как показывает мой клинический опыт, самая глубокая и ценная из всех. Состояние влюбленности – важный и чудесный опыт. Как говорит Льюис, это «великое состояние делает нас щедрыми и смелыми, открывает наши глаза не только для красоты любимой, но и для красоты вообще и уверенно побеждает похоть». Но затем он с удивительной проницательностью заявляет: влюбленность кончается и не должна сохраняться на долгие годы. «Влюбленность – хорошее достойное чувство, но это все равно чувство, и ни от какого чувства мы не вправе ожидать, что оно надолго сохранит свою силу; чувства приходят и уходят»[309].
«Состояние влюбленности», объясняет он, предполагает такую силу и такое возбуждение, что, будь оно устойчивым, мы не могли бы ни спать, ни работать, ни есть. На смену яркой влюбленности должна прийти более глубокая, более спокойная и зрелая форма любви, основанная на воле не в меньшей мере, нежели на чувстве. «Утратить “влюбленность”, – объясняет Льюис, – не значит утратить любовь… Любовь в широком смысле – любовь, отличающаяся от “влюбленности”, – не просто чувство. Это глубокое единство, которое поддерживает воля и при сознательном усилии укрепляет привычка». Льюис не раз повторяет, что можно «сохранить такую любовь, несмотря на то, что каждый может легко, если он это себе позволит, “влюбиться” в кого-то еще». Влюбленность, по мнению Льюиса, соединяет людей и побуждает их дать друг другу клятву верности, а тихая, более глубокая и более зрелая любовь помогает им хранить свое обещание.
И Фрейд, и Льюис говорили, что ради блага как отдельного человека, так и общества необходимо управлять сексуальными импульсами. Но они совершенно по-разному понимали то, зачем это нужно. Фрейд считал, что общество налагает на людей ограничения ради поддержания социального порядка. Это вызывает у отдельного человека недовольство и лишает его счастья. Льюис же утверждает, что нравственный закон дан Творцом, который нас любит и хочет видеть счастливыми. Соблюдение этого закона помогает нам лучше любить, а потому делает нас счастливее. Мы поймем их точки зрения лучше, если рассмотрим, как они контролировали свои сексуальные импульсы до и после вступления в брак.
Сексуальная жизнь Фрейда
Как отмечает большинство его биографов, в своей сексуальной жизни Фрейд строго следовал традиционным нормам: «Либо секс в браке с полной верностью партнеру, либо воздержание». Хотя он сражался за большую свободу выражения сексуальности, Фрейд, насколько мы знаем, строго следовал нормам. «Я выступаю за куда более свободную половую жизнь, хотя сам лично очень мало пользовался этой свободой»[310], – писал он доктору Патнему в Бостон.
Нам немногое известно о романтических мечтах или сексуальных чувствах Фрейда до шестнадцати лет, до его «первой любви». Посетив Фрайберг, где он жил до переезда в Вену, он встретил Гизеллу Флюсс, сестру друга, бывшую на год моложе Фрейда. Сначала он безумно полюбил мать девушки, фрау Флюсс, и много писал о ее уме и обаянии и о том, сколь хорошо та к нему относится. Затем он влюбился в Гизеллу. Фрейд был робок и застенчив, и эти отношения существовали лишь в его мечтах. Он даже ни разу с ней не говорил. Через несколько дней она уехала в школу. Он продолжал много думать о ней и описывал Гизеллу и ее мать в письмах к Зильберштейну. Он спрашивал себя, не перенес ли он чувства с матери на дочь – и это, быть может, стало предпосылкой для формирования его будущих теорий.
Он и своей невесте, лет десять спустя, рассказывал о чувствах к Гизелле. «Говорил ли я когда-нибудь тебе о Гизелле, своей первой любви, когда мне было еще только шестнадцать? – писал он Марте. – Нет? Тогда у тебя есть повод надо мной посмеяться: во-первых, над моим вкусом, во-вторых, я ни разу не обменялся с этой девочкой даже словом и уж тем более не говорил о своей любви. Теперь я думаю, что это встреча с родным городом сделала меня сентиментальным»[311].
Фрейд мало рассказывал о детстве и юности, и нам немногое известно о его первых сексуальных мыслях и переживаниях. Мы знаем лишь то, что в силу робости и застенчивости он ограничивался наблюдениями и фантазиями. В девятнадцать лет Фрейд побывал в Триесте и видел там на улице привлекательных девушек. «Мне казалось, что в городе обитают итальянские богини, и я был полон тревог», – писал он Зильберштейну. В том же письме он сообщает, что ему больше нравятся блондинки: «Однако в Мудже женщины, как я говорил, привлекательнее, больше блондинки, что достаточно странно, ибо этого не объяснить ни итальянским, ни еврейским происхождением»[312].
Парадоксальным образом Фрейд, этот всемирно известный исследователь души, признавался, что не понимает женского ума. Его письма показывают, что Фрейд считал женщин достойнее и нравственнее мужчин, но его представления о роли женщин в жизни и в браке оставляют желать лучшего – даже с учетом эпохи, в которую он жил. Хотя он поддерживал добрые отношения с некоторыми женщинами, добившимися профессионального успеха, но продолжал думать, что место женщины – дом.
Прочитав эссе Джона Милля о женщинах (некоторые утверждают, что оно написано его женой), Фрейд заметил интересную деталь: по мнению Милля, женщины должны работать и «замужняя женщина может зарабатывать не меньше мужа». В письме к невесте Фрейд пишет: «Мы, несомненно, согласны с тем, что домашнее хозяйство, забота о детях и их воспитании требуют полной отдачи и практически исключают возможность зарабатывать, даже когда упрощенный быт избавляет женщину от вытирания пыли, мытья посуды, готовки… Он [Милль] просто об этом забыл, как и обо всем прочем, что касается отношений полов».
Фрейд опровергает идею Милля о том, что угнетение женщин аналогично угнетению чернокожего населения. «Его бы поправила любая девушка, – пишет он, – чьи руки целует мужчина, готовый на все ради ее любви». В конце длинного письма к Марте он предсказывает, что роль женщины в будущем останется неизменной: «Природа определила судьбу женщины, даровав ей красоту, обаяние и прелесть. Закон и обычаи могут дать женщинам многое из того, чего они лишены, но положение женщин, несомненно, останется прежним: в юности – красотка, которой восхищаются, а в зрелом возрасте – любимая жена»[313].
Много лет спустя Фрейд говорил своей коллеге и подруге Мари Бонапарт: «Великий вопрос, на который нет ответа и на который никогда не мог ответить и я сам, несмотря на то что в течение тридцати лет изучал женскую душу, – это вопрос: чего хочет женщина?»[314] Вероятно, большинство женщин сегодня охотно согласится с тем, что Фрейд действительно этого не понимал.
Когда ему перевалило за двадцать, Фрейд погрузился в учебу, и мы ничего не знаем о его романтических увлечениях до одного судьбоносного дня в апреле 1882 года, когда их дом посетила Марта Бернайс, пришедшая в гости к одной из его сестер. Фрейд быстро в нее влюбился и начал ежедневно присылать ей алую розу и визитку, подписанную на латыни, испанском, английском или немецком. На одной он называет Марту волшебной принцессой, с чьих уст спадают жемчуг и лепестки роз. С тех пор он чаще всего называл предмет своего обожания принцессой.
Спустя два месяца после первой встречи они обручились. Но дальше не все шло гладко. Мать Марты сильно сомневалась в женихе и их отношениях. Главным образом семью Марты смущал атеизм Фрейда. Почти вся родня жены считала его язычником[315]. Фрейд понимал, что семья невесты его не любит. Он писал Марте: «Они бы предпочли выдать тебя за старого раввина… Но нелюбовь твоей семьи ко мне дает нам и благо: я получу тебя без всяких семейных довесков, чего и желаю превыше всего».
Семья Марты имела авторитет, но не имела денег. Фрейд же происходил из бедной семьи. Его отец, сам нуждавшийся в финансовой помощи, был не способен поддерживать сына во время учебы (тому помогали друзья, включая и учителя Йозефа Брейера). У Фрейда не было денег содержать жену и детей, более того, он должен был годами изучать медицину, что исключало возможность постоянной работы. Поэтому помолвка затянулась на четыре года. Более того, мать Марты настояла на том, чтобы дочь жила с ней в Германии, в Гамбурге, полагая, что коль скоро помолвка затянулась, им лучше жить подальше друг от друга. Фрейд испытывал к будущей теще далеко не самые радостные чувства, и это служило постоянным источником конфликтов с невестой.
Фрейд не имел финансовой возможности приехать к Марте, и эти четыре года были мучительными. За эти годы он написал ей около девятисот писем – почти по письму в день. Эти послания рисуют нам образ страстно влюбленного и ужасно ревнивого человека.
Однажды Фрейд повстречался с другом Марты, юношей, который, как показалось Фрейду, испытывал к ней романтические чувства. Они начали яростно спорить. Друг его невесты заявил, что застрелит Фрейда, а потом себя, если тот будет плохо обращаться с Мартой. Накал страстей был так велик, что они оба плакали. Позже Фрейд писал Марте: «Человек, заставивший меня плакать, должен очень постараться заслужить мое прощение. Он уже не друг мне, и горе ему, если он станет моим врагом. Я сделан из более прочного материала, чем он, и когда мы вступим в состязание, он увидит, что он мне не ровня… Я могу быть безжалостным»[316].
Фрейд выражает в письмах немало теплых и нежных чувств. Они всегда начинаются со слов «Моя любимая и драгоценная» или «Принцесса, маленькая моя принцесса». Но порой он несколько бестактен и даже груб. «Знаю, – пишет он, – тебя нельзя назвать красивой на взгляд живописца или скульптора; если ты будешь требовать от меня точности выражений, должен признать, что я не считаю тебя красавицей». В другом письме он просит Марту не забывать о том, «что красота с годами увядает, а им надо прожить вместе долгую жизнь», а еще в одном говорит: «Природа придала твоему носу и рту скорее характерную, нежели прекрасную форму с почти мужским выражением, столь далеким от женственности в своей решительности». Что это – объективность или цинизм? Чтобы его не заподозрили в последнем, Фрейд дарит невесте скромный комплимент: «Если в твоей головке еще осталось тщеславие, не скрою, иные говорят, что ты красива – даже поразительно красива. У меня нет мнения на этот счет»[317].
Родители Фрейда воспитывались в набожных еврейских семьях, среди его родственников были раввины. Он не усвоил их богословия, но усвоил их мораль в сексуальной сфере. Фрейд женился в тридцать лет и, как считает большинство его биографов, не имел сексуального опыта до этого момента. Марта Бернайс выросла в семье ортодоксов, строго соблюдавших иудейские традиции. Секс до брака или вне брака считался совершенно недопустимым. Питер Гэй пишет, что всю помолвку «она оставалась девственницей» и при встречах они ограничивались «объятиями и поцелуями»[318]. А официальный биограф Фрейда Эрнест Джонс говорил о том, что Фрейд, всегда хранивший верность жене, был «странно склонен к моногамии»[319].
На Пасху 1886 года Фрейд открыл частную практику по лечению «нервных болезней». Он не был уверен, получится ли у него зарабатывать на жизнь. По его признанию, порой, когда надо было посетить больного на дому, у него не хватало денег на кэб.
Он пытался занять на свадьбу у друзей и даже просил мать Марты одолжить у ее богатой сестры. Та отказала. Мать Марты написала Фрейду неприятное письмо, где призывала того перестать жаловаться на жизнь и повзрослеть. «Когда мужчина без средств или без перспектив обручается с бедной девушкой, он взваливает на свои плечи тяжелую ношу, которую будет нести многие годы, но он не должен перекладывать ответственность на кого-либо еще… Содержать дом, не имея средств – это несчастье. Я сама несла это бремя много лет, так что могу об этом судить. Прошу и умоляю вас: спокойно дождитесь момента, когда у вас появится стабильный доход… А сейчас вы подобны избалованному ребенку, который не способен добиться своего и плачет, думая, что слезы позволят ему все получить»[320].
Тем не менее Фрейду удалось накопить нужную сумму. Приданое, денежные подарки от семьи невесты и дары богатых друзей дали им возможность сыграть свадьбу 13 сентября 1886 года.
Та прошла в Германии, в районе Гамбурга под названием Вандсбек. Фрейд, ненавидевший религиозные обряды, уговорил Марту совершить гражданское бракосочетание. Однако тут же они узнали, что законы Австрии требуют религиозной церемонии, так что на другой день провели и ее – в кругу немногочисленных друзей. Фрейд неохотно произнес нужные слова на иврите, которые быстро выучил наизусть, и после обручения потребовал от Марты: всегда принимать его сторону в спорах с ее семьей; понимать, что она принадлежит ему, а не родным; и отказаться от «религиозных предрассудков». Он тут же воспользовался своей властью, запретив ей соблюдать шаббат. «Мне нельзя было зажечь свечи шаббата, – плакалась Марта кузине, – в первый же пятничный вечер после свадьбы, и это было одно из самых грустных переживаний в моей жизни».
За восемь лет совместной жизни Фрейд стал отцом шестерых детей. Но, похоже, нередко сексуальное желание надолго покидало его, когда ему было за тридцать. В 1893 году тридцатисемилетний Фрейд писал своему другу Флиссу: «Теперь мы живем в полном воздержании»[321].
Два года спустя, после рождения Анны, своего последнего ребенка, Фрейд навсегда прекратил половые контакты с женой. Некоторые биографы объясняют это тем, что те больше не хотели детей, а надежных противозачаточных средств тогда не существовало. Еще они указывают на одну лекцию 1916 года, где Фрейд заявил: «Мы считаем извращением сексуальную активность, направленную не на цель деторождения, но на получение удовольствия независимо от этой цели». (Порой трудно понять, каким образом Фрейд стал для всего мира символом сексуальной свободы.)
Другие исследователи говорят, что Фрейд отказался от сексуальной близости с женой не после рождения последнего ребенка, а сразу по смерти отца. В таком случае это глубокая реакция на потерю отца, которую сам Фрейд называл «самым значимым событием» его жизни, произведшим переворот в его душе. Исследователи также указывают на один описанный Фрейдом случай, когда пациент после смерти отца «начал отказывать себе в любых удовольствиях, связанных с женщинами, из-за хронического чувства вины»[322]. Возможно, нечто подобное происходило и с Фрейдом.
Фрейд был строгим отцом для своих детей и порой окружал их чрезмерной заботой. Его сын Оливер рассказал в интервью, что отец предупреждал сыновей об «опасностях» мастурбации[323]. А в статье, представленной в 1912 году на заседании Венского психоаналитического общества, Фрейд писал: «Мой врачебный опыт не позволяет мне исключить возможность того, что стойкое снижение потенции может быть одним из следствий мастурбации». В другой статье он писал следующее: «Такое заместительное средство для получения сексуального удовлетворения никак нельзя назвать безвредным, оно порождает предрасположенность ко всевозможным неврозам и психозам»[324]. Еще в одной лекции, прочитанной в Венской психиатрической клинике, Фрейд говорил: «Всем известно, что пациенты, страдающие неврозами, очень часто связывают происхождение своих расстройств с мастурбацией. Они видят в ней источник всех своих бед, и нам очень трудно убедить их в том, что они ошибаются. И фактически нам следует признать их правоту, потому что мастурбация – это “личный представитель” инфантильной сексуальности, неправильное развитие которой действительно породило их страдания»[325].
Как полагал Фрейд, клинический синдром под названием «неврастения», куда входили депрессия, тревога и различные соматические симптомы, был следствием избыточной мастурбации[326]. «Если подлинная неврастения развивается вследствие спонтанного семяизвержения или вследствие мастурбации, то факторы, играющие важную роль в этиологии невроза, связаны со сдерживанием сексуального возбуждения – это воздержание при наличии либидо, возбуждение без разрядки и, в первую очередь, прерванный половой акт»[327]. И в другой статье он писал: «Для меня очевидно, что различные навязчивые движения представляют собой замещение движений при мастурбации, от которой пациент воздерживается»[328].
Фрейд был крайне консервативным родителем и стремился контролировать социальную жизнь детей. Когда Эрнест Джонс подумывал пригласить на свидание дочь Фрейда Анну, тот написал ему письмо с вежливой просьбой держаться от нее подальше. «Благодарю тебя за доброе отношение к моей дочке. Быть может, ты ее недостаточно хорошо знаешь», – писал он в июле 1914 года. Фрейд объяснял, что она – наиболее одаренный и цельный ребенок в его семье. А затем пишет слова, которые звучат очень странно на фоне его представлений о том, что сексуальность начинается с рождения: «Она не требует относиться к себе как к женщине, ибо совершенно не испытывает сексуальных желаний… Мы с ней оба понимаем без слов, что она не будет помышлять о замужестве или подготовке к нему еще два-три года. Не думаю, что она нарушит этот договор»[329]. В тот момент Анне почти исполнилось девятнадцать.
Анна Фрейд так и не вышла замуж. Я часто задумывался о том, чем это объяснить. Она казалась мне не только очень умной, но и любвеобильной, и привлекательной. Когда я посещал ее клинику в Лондоне, мне иногда доводилось обедать с ее секретарем Джиной Бон. Как-то раз я спросил, почему Анна Фрейд никогда не была замужем. Мисс Бон отложила вилку, посмотрела на меня в течение нескольких секунд, а затем сказала: «Никогда об этом не спрашивайте».
Сексуальная жизнь Льюиса
Чтобы понять, как Льюис выражал свою сексуальность, стоит напомнить о том, какую великую потерю он перенес в девять лет. Он лишился дедушки, дяди и матери; все это усугубилось тем, что отец отправил его в закрытую школу. Быть может, страх пережить новую потерю и снова пережить ту первую невыносимую травму удерживал Льюиса от близких отношений до того момента, когда он встретил женщину, ставшую его женой.
Но нельзя сказать, что он не испытывал желания. «Я пережил яростную и победоносную атаку плотского искушения», – пишет Льюис в автобиографии, подробно вспоминая о пробуждении своего сексуального желания в четырнадцать лет. Ранее он узнал «от другого мальчика простые факты о размножении человека». Но тогда «я был слишком молод, чтобы чувствовать что-либо иное, кроме научного интереса» к услышанному. Льюис впервые ощутил желание, наблюдая за движениями прекрасной учительницы в комнате для занятий танцем. «Она была первой женщиной, на которую я смотрел с вожделением… эти жесты, тон голоса, я был сражен». Он понимал, что его чувства к молодой женщине вовсе не были «романтической страстью». «Глядя на танцующую учительницу, я испытывал чистое желание, прозу, а не поэзию плоти»[330]. Льюис пытался контролировать свои сексуальные фантазии, куда входили, среди прочего, садомазохизм, самоудовлетворение и позднее сильное чувство вины. Эта борьба продолжалась до его обращения, после чего, впервые в жизни, он обрел контроль над этими влечениями.
В шестнадцать Льюис безумно влюбился в юную бельгийку, чьей семье пришлось эвакуироваться в Англию в дни Первой мировой войны. Льюис писал Гривсу: «Думаю, никогда я не чувствовал себя настолько оживленным; она до невозможности славная». Пару недель спустя он подробнее описывает их отношения и в заключение говорит: «В любом случае, сейчас это невозможно; они с матерью уехали на неделю в Бирмингем, повидать земляков. Но ты, наверное, уже устал от моих “любовных похождений”»[331]. Эти «похождения», однако, как и у Фрейда с Гизеллой Флюсс, существовали лишь в фантазии.
Шестнадцать лет спустя он снова писал Гривсу, обсуждая с ним издание тех юношеских писем. Льюис предложил скрыть некоторые из них, где обсуждалась мастурбация, которую они называли «это», и «любовные похождения» с бельгийской девушкой. «Я хочу скрыть все письма, где речь идет о моем надуманном романе с бельгийкой»[332]. Льюиса смущало это безумие, и он подумывал, не наказать ли себя таким образом: «…напечатать их [письма], пусть потомки читают». А затем он добавил: «Надеюсь, в этом нет настоящей необходимости, коль скоро речь идет о грехе столь давнишнем, от которого я полностью освободился»[333].
Льюис утверждал, что подростком не испытывал вины из-за сексуальных мыслей и самоудовлетворения. «И тут я должен также сказать о чувстве вины, оно было почти незнакомо мне в то время. Мне пришлось учиться сдерживать себя так же долго, как другие учатся себя раскрепощать»[334]. В восемнадцать Льюис поступил в Оксфордский университет. Если он и налагал ограничения на свою сексуальную жизнь, это не имело никакого отношения к совести. «Когда я впервые попал в университет, – писал он позднее, вспоминая годы учебы, – нравственное сознание у меня практически отсутствовало»[335]. Во время своей службы в армии Льюис писал Гривсу, что не тратит денег «на проституток, рестораны и портных, как делают язычники. Тебя удивит и, думаю, немало позабавит один факт: сейчас я стал почти монахом в отношении похоти плоти»[336]. Он также открыто говорит о воздержании от подобного рода развлечений независимо от нравственности или духовности. Несколько недель спустя он писал: «Я не верю ни в какого Бога, а особенно в такого, который накажет меня за похоть плоти»[337]. Что же заставляло Льюиса избегать «похоти плоти» в те времена? Он боялся заболеть физически или эмоционально. То письмо было написано в 1918 году, когда работы Фрейда уже стали хорошо известны. Джордж Сэйер, знавший Льюиса много лет, писал в его биографии: «Некоторые доктора утверждали, что это [мастурбация] может повлечь за собой умопомешательство, а также различные телесные недуги. Эта привычка причиняла ему больше страданий, чем что-либо еще»[338].
О сексуальной жизни Льюиса до обращения мало известно, мы знаем, что его сексуальный аппетит был велик, и он не чувствовал нравственных преград в его удовлетворении. До перемены своих взглядов он восхищался некоторыми людьми, которые были на голову выше окружающих в нравственном отношении, и стремился подражать им. У него ничего не получалось – особенно, как он признавался, в отношении «похоти и гнева». Льюис явно не умел держать себя в руках. Когда он впервые начал серьезно анализировать свою жизнь, то увидел «зверинец похоти», это и «вызвало отвращение». Он чувствовал, что без поддержки извне неспособен управлять своими импульсами.
Льюис, став оксфордским преподавателем, обладал приятной внешностью, красивым голосом, живым умом и был невероятно популярным лектором. Но при этом ему удалось обойтись без любовных историй – хотя в те времена снисходительно относились к романам преподавателей со студентками. Одно его письмо к отцу показывает, что он использовал определенные защитные механизмы, чтобы оградить себя от привлекательных учениц. Хотя это не всегда помогало. Близкий друг и биограф Льюиса рассказывает, как тот отказался преподавать одной студентке, ибо та была настолько прекрасной, что «в ее присутствии он терял дар речи».
Один биограф говорил, что Льюис часто запирался в своей комнате, когда колледж посещали женщины. Сам Льюис опровергал этот факт. Нам доподлинно известно, что он избегал романтических отношений. По его признанию, он боялся быть брошенным, – этот страх, знакомый каждому ребенку, развился у Льюиса после смерти матери и, возможно, сыграл свою роль в его отношениях с женщинами.
Люди, знавшие Льюиса до и после обращения, заметили, как он изменился. Один его приятель со времен подготовительных курсов помнил Льюиса как «милого воинствующего атеиста, всегда готового сквернословить». Но, встретив его через много лет, отметил, что у того «полностью изменился характер». Его товарищ был потрясен, когда узнал, что Льюис – автор «Писем Баламута».
И вот Льюис наконец влюбился. Он мог во всей полноте выражать свою сексуальность, о силе, страстности и драматизме его любви должен был узнать весь мир. Ей были посвящены спектакли, идущие в Лондоне и на Бродвее, несколько книг, многосерийные телефильмы и один художественный фильм, повествующие об этом необычном романе, исполненном любви, радости и скорби.
Как же это случилось, несмотря на все внутренние преграды со стороны Льюиса? Американка еврейского происхождения Джой Дэвидмен читала книги Льюиса, когда была еще атеисткой, и с их помощью, как и он сам, пережила изменение мировоззрения.
Джой Дэвидмен родилась в Нью-Йорке, училась в Хантерском колледже и затем в Колумбийском университете. Она зарабатывала себе на жизнь писательским ремеслом, а сборник ее стихов «Письма товарищу» в 1938 году удостоился награды на Йельском конкурсе. Она опубликовала два романа. Вступив в коммунистическую партию, Джой начала работать кинокритиком и редактором поэтического отдела коммунистической газеты «Нью-Мэссез». Кроме того, она писала в Голливуде сценарии для кинокомпании «Метро-Голдвин-Майер». Джой вышла замуж за Уильяма Грешама, который также был членом коммунистической партии и атеистом и писал романы. До отношений с Джой Дэвидмен он состоял в браке, который закончился разводом.
Уильям Грешам страдал тяжелой депрессией, был склонен к суициду и зависим от алкоголя, а также постоянно увлекался другими женщинами. Психиатрическое лечение смягчило его состояние, но он продолжал много пить. Их семейная жизнь оказалась сложной. Однажды он позвонил Джой и сказал, что не придет ночевать. В бессилии и отчаянии она, сама не зная как, упала на колени и стала взывать к Богу. В статье, описывая свое обращение, она рассказывала: «Стены высокомерия, самонадеянности и любви к себе, за которыми я пряталась от Бога, пали в один момент. И пришел Он»[339]. Поскольку произведения Льюиса сильно на нее повлияли, она решилась написать ему письмо. Это было в начале 1950-х. Льюис нашел письмо необычайно хорошо написанным и остроумным.
В сентябре 1952 года Джой решила поехать в Лондон и попытаться увидеться с Льюисом. Она пригласила его на обед. Он отклонил приглашение, предложив ей вместо того встретиться за обедом в Оксфорде. Она приехала – и так завязался знаменитый роман, который длился несколько лет.
Льюис был восхищен Джой. Ее прямота и натиск и пугали, и привлекали его. У них было много общих интересов, симпатий и антипатий. Им обоим нравились великие литературные произведения и писательство. Оба ненавидели города и любили сельскую местность. Она критически относилась к современной Америке. Льюис, подобно Фрейду, также не жаловал Америку и американцев, и ему было интересно слушать критические замечания Джой.
В декабре 1952 года Джой получила письмо от мужа: тот писал, что завел роман с ее кузиной Рене Пирс и просил о разводе. Когда Джой вернулась домой, она застала их в одной постели, согласилась на развод и затем, летом 1953 года, отправилась в Лондон с двумя маленькими сыновьями. У нас нет сведений о ее контактах с Льюисом в то время. В 1955 году Джой с мальчиками переехали из Лондона в Хэдингтон, бывший почти в двух шагах от дома Льюиса. Она начала помогать ему работать над книгами, и встречались двое часто.
В тот момент Министерство внутренних дел отказалось продлить разрешение на пребывание Джой в Великобритании – быть может, из-за ее коммунистического прошлого. Льюис ей сочувствовал и предложил сочетаться гражданским браком просто ради того, чтобы она смогла остаться в Англии. У него было несколько причин не вступать в настоящий брак. Во-первых, он, похоже, не осознавал своих романтических чувств к Джой, но просто видел в ней хорошего друга. Во-вторых, он считал, что венчание в церкви невозможно, ибо каноническое право воспрещало брак с разведенным партнером. Он писал Гривсу, что настоящий брак был бы, с его точки зрения, прелюбодеянием, а потому его не должно быть вообще[340]. Тихая гражданская церемония прошла 23 апреля 1956 года, и Джой с детьми остались в Англии.
В октябре того же года одно обстоятельство радикально изменило природу их отношений. У Джой обнаружили рак кости, распространявшийся из первичного очага в груди. Льюис писал Гривсу, что «она может умереть в течение нескольких месяцев». Он чувствовал, что должен взять Джой с детьми к себе домой и заботиться о них. Он официально заявил об их браке. 24 декабря 1956 года в «Таймс» появилось такое объявление: «Состоялось бракосочетание К. С. Льюиса, профессора Магдален-колледжа Кембриджского университета, и миссис Джой Грешам, на данный момент пациентки госпиталя Черч-хилл в Оксфорде. Просьба не посылать поздравлений».
Возможно, мысль о том, что он может потерять Джой, заставила Льюиса осознать, что он ее любит. Получить разрешение на венчание в церкви, как того желала Джой, было очень трудно. (Мы не знаем деталей того, как ему это удалось.) Льюис утверждал: поскольку Уилл Грешам был женат еще до брака с Джой Дэвидмен, а его первая жена была еще жива, их союз не был подлинным христианским браком. Священник Питер Байд, давнишний ученик Льюиса, согласился с этим доводом, и 21 апреля 1957 года обвенчал их у больничной постели Джой в госпитале Черч-хилл. Брат Льюиса Уоррен, присутствовавший на церемонии, записал в своем дневнике: «У меня сердце разрывалось, особенно когда я видел, как Джой рвется к жалкому утешению – умереть под одной крышей с Джеком, хотя жалеть столь отчаянно отважного человека, как Джой, оскорбительно… Похоже, надежды мало, разве что стоит надеяться на безболезненную смерть».
Джой переехала в «Килнс», дом Льюиса. В мае Льюис писал: «Джой дома… в больнице ей уже ничем не помогут… она прикована к постели. Но, слава Богу, боли нет… и настроение у нее часто хорошее». Священник Байд еще до их венчания молился о выздоровлении Джой; молился и Льюис. Затем, как уверяли многие, свершилось чудо. Джой начала поправляться и ходить. Она писала подруге в июне 1957 года: «Нам с Джеком удается быть на удивление счастливыми, учитывая наши обстоятельства»[341]. В июне они полетели в Ирландию – провести там отложенный медовый месяц. Как говорили навещавшие их друзья, Льюис жил с женой в «абсолютном счастье и довольстве». Как-то раз он сказал другу: «Никогда не ожидал на седьмом десятке лет обрести то счастье, которого у меня не было в двадцать». Джой уже много лет мечтала побывать в Греции, и в апреле 1960 года они, вместе с другой парой, провели там десять дней каникул.
Джой ехала в Англию в надежде увидеть Льюиса – она не только встретилась с ним, но и разрушила всю его защиту, просто проигнорировав знак «Прошу не мешать». Они наслаждались друг другом три года и четыре месяца. Письма Джой того времени, по словам биографов, «переполнены счастьем». «Вы бы решили, что это медовый месяц двадцатилетних молодоженов», – писала она и открыто говорила о мастерстве мужа в постели. В книге «Настигнут радостью» Льюис писал: «В эти годы мы с женой праздновали любовь, каждое ее проявление. Ни один уголок сердца или тела не остался неудовлетворенным»[342].
Если мы сравним то, как Фрейд и Льюис выражали свою сексуальность, то увидим, что Фрейд был гораздо сдержаннее. Большинство биографов считает, что у Фрейда не было сексуального опыта до брака (по достижении им тридцати лет). Похоже, в браке он был сексуально активен лишь несколько лет. Человек, породивший новую сексуальную свободу, сам проявлял сексуальность лишь десять лет жизни из восьмидесяти трех – можно ли это себе вообразить? А если так, то почему? Быть может, прав Льюис, и у Фрейда сексуальность вызывала испуг и отвращение – как у венских дам, которых он лечил?
Льюис был, несомненно, активнее в сексуальной жизни. В свои поздние годы он с жаром наслаждался любовью женщины, ставшей его другом, а потом – любовницей. После обращения и до брака, когда он, похоже, впервые в жизни смог держать под контролем свои сексуальные влечения, он был весьма доволен самим собой и своими отношениями. Почему? Ответ на этот вопрос поможет найти мое исследование среди гарвардских студентов.
До обращения, описывая свои сексуальные отношения, студенты оценивали их как «менее чем удовлетворительные» и говорили, что те не дают им желанной эмоциональной близости. Они жаловались на глубокое одиночество и ощущение самих себя отдельно от остальных. В целом их сексуальная активность являлась отчаянной попыткой преодолеть одиночество. После обращения они, подобно Льюису, начали пытаться жить по жестким библейским нормам: воздержание либо абсолютная верность в браке. Да, эти суровые ограничения резко отличались от их поведения в прошлом и от норм современного общества, но эти четкие границы выгодно отличались от полного их отсутствия, помогая им избавиться от замешательства и относиться к представителям другого пола «как к людям, а не как к сексуальным объектам»[343].
Может, клинический опыт привел к подобным убеждениям и Фрейда? Остается только догадываться. Несомненно, воспитывая детей, он предлагал им четкие рамки, которых придерживался и сам, это резко контрастировало с его призывом к «раскрепощенной сексуальной жизни». И может, подобно Льюису, он сделал мудрый вывод: «Счастье, даже в этом мире, требует немалых ограничений»[344].