Как разрешить вопрос страданий?
Жить – значит страдать. Никто не может пройти по жизни, не испытав телесной или душевной боли. Страдание неотделимо от бытия. Мы причиняем боль и чувствуем ее с рождения, время от времени она настигает нас в разное время жизни; многие из нас умирают, мучаясь от боли.
Как Фрейду, так и Льюису – до обращения и какое-то время после – было трудно принять духовное мировоззрение, ибо оно содержало неразрешимую проблему: как примирить идею любящего и благого Бога с тем, что в мире так много страданий. В целом проблема страданий и связанный с нею вопрос о зле был главной мучительной загадкой, о которой размышляли многие верующие.
«Если Бог всемогущ, – могли спросить Фрейд и Льюис, – если Он действительно правит вселенной и действительно любит меня, почему Он позволяет мне страдать? Либо Бога просто нет, либо Он не управляет миром, либо Он на самом деле ни о ком не заботится». Отсюда Фрейд делал вывод, что Бога не существует, Льюис же пришел к другому заключению.
Люди приходят в мой кабинет в основном из-за того, что их мучает душевная боль. Клинический опыт показывает, что такую боль часто сложнее переносить, чем телесную. Телесная, бывает, дает нам передышку, а вот душевная не отпускает. Мы парим где-то между двумя полюсами: между мучительной тревогой и еще более мучительным состоянием уныния и отчаяния. Да, иногда мы свободны от этих неприятных состояний, но такие моменты слишком коротки. Кроме того, чем мы чувствительней к страданиям окружающих и чем лучше их осознаем, тем чаще мы живем в «состоянии тревожного ожидания», как его называл Фрейд.
Наконец, нам причиняет боль мысль о том, что мы умрем, ибо в глубине души мы стремимся к постоянству и сильнее всего боимся разлучиться с теми, кого любим. Псалмопевец говорит, что в знании о конечности дней нашей жизни есть мудрость: «Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое» (Пс. 89:12), но в этом есть и боль.
Я столкнулся с тем, что Льюис называл «проблемой страдания», а Фрейд – «мучительной загадкой смерти», когда проходил интернатуру по хирургии в большом госпитале. Я видел невыносимые страдания, на моих глазах умирали маленькие дети, я слышал, как плачут их родные. Это преследовало меня, я потерял сон. Как может кто-либо на земле – или на небе, – если он обладает великой силой, стоять в стороне и не вмешиваться? И случайно мне попалась книга Клайва Льюиса «Страдание», она лежала на столе в библиотеке госпиталя. Этот труд помог мне совладать с переживаниями (я тогда и представить не мог, что много лет спустя буду рассказывать о нем студентам на моем курсе). Льюис много страдал и что-то из этого вынес. Страдал и Фрейд – как телом, так и душой.
В три года Фрейд потерял любимую няню. Позже он пережил смерть многих близких, в том числе родной дочери и любимого внука. Эти потери усугубили депрессию, терзавшую его всю жизнь. И, разумеется, сильнейшую эмоциональную боль Фрейду причинял пронизавший все вокруг антисемитизм, с которым он сталкивался в Вене, в частности в Венском университете. Быть может, лишь тот, кто на себе познал действие предрассудков и нетерпимости, поймет те сильные душевные страдания, которые подобные отношения в обществе причиняют и ребенку, и взрослому. Некоторые мои друзья и коллеги, а также пациенты рассказывали: если ты стал жертвой предрассудков в детстве, раны болят всю жизнь. Один мой друг, еврей, до сих пор слышит, как другие дети говорят: «Он убил Христа». А мои коллеги-афроамериканцы помогли мне лучше увидеть хорошо замаскированные, но довольно явные проявления расизма, которые дают человеку понять, что его терпят, но не считают своим.
Фрейд, несомненно, сталкивался с антисемитизмом регулярно, с раннего детства. В «Толковании сновидений» он рассказывает об этом, описывая свои школьные годы: «Я впервые начал понимать, что значит быть из другого племени: антисемитские настроения других мальчиков заставляли меня жить вечно готовым к защите». Именно в ту пору, может, лет в десять, не позже двенадцати, отец рассказал ему, как его вынудили сойти с тротуара, и он не сопротивлялся.
Фрейд вспоминает, как его «поразил столь несмелый поступок большого сильного мужчины, держащего ребенка за руку». Великий карфагенский военачальник Ганнибал поклялся отцу, что будет мстить Риму. «Для меня Ганнибал и Рим символизировали, соответственно, стойко сопротивляющихся евреев и организацию Католической Церкви»[421]. Вена в те времена была по большей части католическим городом, и Фрейд, связав католичество с антисемитизмом, видел в Католической Церкви врага до конца дней.
В семнадцать лет он поступил в Венский университет. Любой подросток превыше всего жаждет стать своим для сверстников. Много десятилетий спустя Фрейд вспоминал, что, начав учиться, почувствовал себя отвергнутым. «В 1872 году, поступив в университет, я пережил большое разочарование. Прежде всего я увидел, что другие смотрят на меня свысока, как на чужого, потому что я еврей». Сперва он не чувствовал себя новым Ганнибалом, но, быть может, его серьезное решение в чем-то отражает чувства великого воина. «Я без особых сожалений смирился с тем, что меня не считают своим… Это первое впечатление от университета, тем не менее, имело одно последствие, которое позже оказалось важным. С юного возраста я знал, что значит принадлежать к оппозиции и быть под запретом со стороны “единого большинства”. Это стало основой для независимости суждений, которой я в какой-то мере обладаю»[422].
Став практикующим врачом, Фрейд пришел к стойкому убеждению, что нежелание принять психоанализ и борьба с ним во многом вызваны антисемитизмом. Он соглашался с тем, что «арийская» культура отличается от «еврейской», но при этом замечал: «Не должно быть ни арийской, ни еврейской науки. Научные выводы должны быть одинаковыми, хотя представить их можно по-разному»[423]. В то время многие говорили о том, что психоанализ – плод «венской культуры». Фрейд считал, что за этим кроется антисемитизм. В работе «К истории психоаналитического движения» он писал: «Мы все слышали о курьезной попытке представить психоанализ как продукт особой венской среды. Дескать, психоанализ, а в частности его теория, согласно которой все неврозы связаны с нарушениями сексуальной жизни, мог родиться только в таком городе, как Вена – в атмосфере чувственности и разврата, которой не встретишь в других городах, – так что его концепции просто отражают эти причудливые условия венской жизни. Не могу счесть себя патриотом города, но это представление о психоанализе всегда казалось мне нелепым – и нелепым настолько, что я, слыша осуждающее: “А, да это жители Вены”, – даже склонен видеть в этом просто эвфемизм, за которым стоит другое обвинение, о котором, правда, никто не смеет сказать открыто»[424].
В одном письме к коллеге Фрейд ясно говорит о том, что, по его убеждению, его теории отвергают именно из-за антисемитизма: «Склонен подозревать, что швейцарский антисемитизм, который щадит меня, делает вас своей мишенью и еще яростнее на вас нападает. Но думаю, что мы, евреи, если хотим устоять, должны приобрести долю мазохизма, готовность невинно страдать. Иначе ничего не получится. Будем помнить: звали бы меня Оберхубер, тогда новшества мои вызвали бы куда меньшее сопротивление, – и успокоимся на этом»[425].
Уже в 1912 году Фрейд прекрасно понимал, что сталкивается с трудностями, когда хочет убедить других в том, что психоанализ не следует считать еврейской наукой: «На данный момент самой серьезной проблемой стало то, что семиты и арийцы (или антисемиты), которых я пытался слить в единое целое на почве служения психоанализу, все время отделяются друг от друга, словно масло и вода»[426].
Немецкие врачи и другие ученые мужи отвергали учение Фрейда и потешались над ним, и это было для него источником горького разочарования. Хотя он отважно преодолевал отчаяние и продолжал работу – это входило в программу «противостояния», – он страдал из-за отвержения до самой смерти. Так, почти в восемьдесят он писал: «Но для той степени высокомерия и бессовестного пренебрежения логикой, для грубости и безвкусицы нападок извинения нет»[427].
В статье «Анализ фобии пятилетнего мальчика» Фрейд дает психоаналитическое истолкование антисемитизму: «Комплекс кастрации – глубинный бессознательный корень антисемитизма, ибо еще в детской мальчики часто слышат, что у евреев от пениса что-то отрезают (кусочек пениса, как они думают), и это дает им право презирать евреев»[428].
В последние годы жизни в работе «Моисей и монотеизм» он дает этому дополнительное объяснение, отмечая, что у «феномена, который так сильно проявляется и так устойчив», должна быть не одна причина. Он пытается их анализировать. Евреи, говорит он, «это меньшинства, живущие среди других народов», тогда как «коллективное бессознательное требует враждебно относиться к какому-либо меньшинству, а малочисленность такого исключенного меньшинства усугубляет его угнетенное положение»[429].
Есть и другая причина: «Они [евреи] преодолевают любой гнет, самые яростные гонения не привели к их истреблению, даже наоборот, они занимают сильные позиции в коммерческой сфере, а когда это им позволяют, вносят ценные вклады в любую форму культурной деятельности».
В итоге он останавливается на трех «глубинных мотивах» антисемитизма: во-первых, люди завидуют евреям как избранному народу. «Осмелюсь утверждать, что ревнивое отношение к народу, провозгласившему себя первенцем и любимым сыном Бога Отца, еще не преодолено другими народами: как если бы те думали, что этот народ действительно избран». Во-вторых, это уже упоминавшийся страх кастрации: «Среди обычаев, которые выделяют евреев, именно обрезание вызывает самые неприятные впечатления, и это, несомненно, объясняется тем, что он пробуждает ужас кастрации».
В-третьих, утверждает Фрейд, поскольку христианство, рожденное в недрах иудаизма, людям часто навязывали против их воли, антисемитизм, на самом деле, есть враждебное отношение к христианству, только перемещенное на евреев. «Не следует забывать, что все эти народы, которые сегодня особенно сильно ненавидят евреев, стали христианами сравнительно недавно по меркам истории, причем нередко их заставляли креститься под страхом смерти. Они не преодолели ненависти к новой навязанной им религии, но переместили ее на тот источник, из которого вышло христианство». Фрейд напоминает читателям: «Евангельские события разворачиваются в еврейском окружении, и фактически там участвуют только евреи, а потому эту ненависть легко было переместить». И заключает: «На дне их ненависти к евреям лежит ненависть к христианам». Этот тезис, по его мнению, доказывает тот факт, что нацисты плохо относились и к евреям, и к христианам[430].
О ненависти со стороны нацистов Фрейд знал не понаслышке. 23 июня 1980 года я посетил клинику Анны Фрейд в Лондоне и там мог поговорить с Паулой Фихтель, которая прислуживала в семье Фрейда более полувека. Она рассказала, как страшно было жить в Вене в дни нацистской оккупации. Однажды к ним в дом пришли эсэсовцы и увезли дочь Фрейда на допрос. Прежде чем та ушла, рассказывала служанка, отец дал дочери таблетки с цианистым калием, смертельным ядом, на случай, если ту будут пытать.
Но Фрейд видел антисемитизм не только со стороны немцев и австрийцев. В одном письме, написанном после переезда в Англию, когда ему было уже за восемьдесят, он писал об англичанах: «По сути, все здесь антисемиты. Они везде. Часто это антисемитизм латентный, тайный, но он есть. Конечно, есть и исключения. Но в целом массы проникнуты антисемитизмом, как и повсюду»[431].
«Не думаете ли вы, что вам в вашем специальном выпуске [посвященном антисемитизму] надо оставить место для высказываний неевреев, которые не столь эмоционально относятся к этому предмету, как я?» – спрашивал в письме Фрейд у редактора британского журнала «Тайм-энд-тайд» всего за десять месяцев до своей смерти (журнал цитировал Фрейда). Фрейд был убежден, что неевреи должны знать и открыто говорить о том явлении, которое редактор описывал как «явный рост антисемитизма в стране».
В том письме Фрейд говорит о своих страданиях: «Я переехал в Вену в четыре года из маленького городка в Моравии. И вот в каком положении я оказался через 78 лет, проведенных здесь в усердных трудах: мне пришлось покинуть дом, основанное мною научное общество разогнано, наши организации упразднены, наше издательство захвачено, опубликованные мною книги изъяты или уничтожены, моим детям отказывают в праве заниматься избранным делом»[432].
Разумеется, не только антисемитизм был источником страданий Фрейда. Его мучали приступы депрессии, фобии – особенно страх смерти – и психосоматические симптомы. А на протяжении последних шестнадцати лет жизни Фрейд страдал раком нёба, причинявшим сильнейшую боль.
Еще в 1923 году, в шестьдесят семь, Фрейд заметил на нёбе небольшое уплотнение. Он, будучи врачом, решил, что это лейкоплакия, которая встречается у злостных курильщиков. Фрейд выкуривал по нескольку сигар в день и был зависим от никотина. Хотя он знал, что пятно может переродиться в раковую опухоль, он лишь через два месяца проконсультировался с молодым врачом-интерном Феликсом Дойчем. Он просил Дойча помочь ему «достойно покинуть этот мир» в том случае, если поставленный диагноз будет означать, что его ждут одни только страдания.
Дойч диагностировал рак, но, боясь, что Фрейд совершит самоубийство, скрыл от него диагноз, сообщив лишь, что потребуется операция, и посоветовал Фрейду бросить курить. Но тот подозревал, что ему сказали не всё.
В апреле 1923 года он писал своему коллеге Эрнесту Джонсу: «Два месяца назад я нашел у себя лейкопластическое образование на верхней челюсти справа, 20-го числа его удалили… Я все еще не работаю и не могу глотать… Меня уверяли, что это доброкачественное образование. Сам я считал, что это эпителиома [рак], но врач с этим не согласен. Считают, что причина болезни – бунт моих тканей против курения»[433].
Эта первая операция оказалась не вполне удачной. Позднее один из врачей Фрейда называл ее «гротескным кошмаром»[434]. Фрейд попросил доктора Маркуса Хайека провести повторную операцию. Они были давно знакомы. Хайек сказал, что это «легчайшая операция» и Фрейд сможет вернуться домой в тот же день. Тот даже не сказал ни о чем родным, чтобы зря их не беспокоить.
Хайек выполнил эту операцию под местным наркозом в амбулатории клиники общего профиля, где явно не хватало нужного оснащения. Начались осложнения. После операции развилось кровотечение. «Мы ехали в больницу, – писал Дойч, – ясно понимая, что сразу после операции отправимся домой. Но он потерял слишком много крови, и это угрожало жизни. Ему пришлось провести какое-то время на койке в крохотной комнатке… рядом с другим больным, который, можно сказать, по трагикомическому совпадению оказался слабоумным карликом»[435].
Пришлось известить семью Фрейда: родные были в шоке. Его жена и дочь Анна отправились в клинику. Фрейд сидел там на кухонном стуле и был весь в крови. Когда жена и дочь оставили его, отойдя пообедать, у Фрейда снова пошла кровь. Он не мог ни говорить, ни позвать на помощь, и только звонил в колокольчик, но тот не работал. Карлик увидел, что дело серьезно, и побежал за помощью, чем, возможно, спас Фрейду жизнь. После этого Анна уже не оставляла отца. Ночью она увидела, что тот очень ослаб от кровопотери и сильной боли. Они с медсестрой решили, что положение серьезное, и та позвонила хирургу, живущему при больнице, однако врач не пожелал вставать с постели.
Один из врачей Фрейда много лет спустя писал, что доктор Хайек «явно не обладал должными навыками» для проведения этой сложной операции. В конце концов Дойч передал Фрейда в руки выдающегося челюстно-лицевого хирурга Ганса Пихлера, и тот выполнил более радикальную операцию, необходимую при инвазивном раке.
С тех пор за всю жизнь Фрейд перенес где-то тридцать операций – всегда под местным наркозом. Удалив костное нёбо, врачи установили металлическую пластинку, отделяющую полость носа ото рта. Фрейду после такого было неимоверно трудно дышать и есть. Действие рентгеновских лучей и облучение радием усугубило страдания, которые он испытывал все шестнадцать лет оставшейся жизни.
Теперь Фрейд предпочитал есть в одиночестве. Как-то раз они с Анной завтракали в поезде и вели беседу с парой из Америки, с которой только что познакомились. И тут неожиданно изо рта Фрейда потекла кровь – твердая корка хлеба поцарапала послеоперационную рану[436]. Тем не менее Фрейд не прервал своего путешествия, а к своим мучениям относился с неким бесстрастием. Впрочем, иногда злость прорывалась – так, однажды он написал своему приятелю Оскару Пфистеру: «Позволь мне быть хоть раз невежливым – как, черт возьми, ты можешь примирить все то, что мы переживаем в этом мире и что нам еще предстоит, с верой в существование нравственного порядка?»[437]. Фрейд же считал, что «судьбу человека определяют таинственные, жестокие, нелюбящие силы»[438].
Клайв Льюис тоже пережил невероятные страдания – как эмоциональные, так и физические. Главным источником страданий Фрейда был антисемитизм, а Льюис страдал сильнее и дольше всего из-за того, что в детстве потерял мать, а позже те же чувства вернулись к нему после смерти жены. Льюис писал: «Отец так до конца и не пришел в себя после потери», – возможно, он мог бы сказать то же и о себе самом.
В автобиографии Льюис вспоминает о том ужасе, который ощутили они с братом, когда узнали, что мать может умереть. Дети часто вытесняют болезненные переживания, и их воспоминания о детстве остаются светлыми. Став взрослыми, они обычно забывают о страхах, присущих каждому ребенку, о том же страхе темноты или страхе, что тебя бросят. Детство кажется взрослому мирным и счастливым.
Но для Льюиса смерть матери была столь сильным потрясением, что он пишет об этом в автобиографии, полвека спустя: «Мы с братом начали оплакивать мать еще до ее смерти. Мы теряли ее постепенно – она постепенно уходила от нас в мир сиделок, бреда и морфия, а все наше бытие становилось каким-то пугающим и чужим для нас самих»[439].
Глядя в прошлое, Льюис видел, что дети и взрослые переживают боль утраты по-разному, из-за чего дети чувствуют себя одинокими и отчужденными от всех, кто вокруг. «Как говорит мой опыт, – писал он, – горе и испуг взрослых лишь парализуют и отталкивают детей». Они с братом эмоционально отдалились от отца и потому сблизились, «двое испуганных детей, которые прижались друг к другу в поисках тепла в холодном мире». Он помнит, как его «позвали в спальню матери, когда та умерла». При виде тела, пишет он, «волны ужаса накрыли мое горе». Его пугало и «все то, что сопровождало смерть потом: гроб, цветы, катафалк, похороны…» Со смертью матери, писал Льюис, всякое счастье «исчезло из моей жизни»[440].
Мы уже видели, как трудны были первые годы Льюиса в закрытой школе. Но он страдал и позже. В девятнадцать он оказался на фронтах Первой мировой, и его ранил снаряд, убивший друзей, бывших рядом. Он не говорил об этих событиях подробно, а лишь как-то заметил, что «воспоминания о последней войне много лет преследовали меня во снах»[441].
Заболев «окопной лихорадкой», он три недели пролежал в госпитале недалеко от линии фронта, а затем вернулся в строй во время «большой атаки немцев»[442]. «Зимою у нас было два главных врага: усталость и вода. Я засыпал на марше, а проснувшись, понимал, что продолжаю маршировать. Кто брел в “болотоходах” по окопам, по колено в воде, тому никогда не забыть, как в сапог, разодранный колючей проволокой, вливается ледяная струйка»[443]. Льюис обнаружил, что, хотя война ему и снилась, ее самые жуткие моменты выветрились из памяти. «Холод, вонь, разорванные тела, что все еще шевелятся, будто раздавленный жук, сидящие мертвецы, стоящие мертвецы, голая земля без единой травинки, сапоги, которые носишь днем и ночью, пока они ни прирастут к ногам, – все это стало бледными воспоминаниями, к которым редко возвращаешься»[444]. Льюис вспоминал, как первый раз услышал свист пуль: «то был, скорей… не страх», а «тихий трепет, сказавший мне: “Война… вот так и у Гомера”»[445].
Когда Льюис выздоравливал от полученных ран в госпитале в Лондоне, он, по свидетельству Джорджа Сэйера, «мучительно страдал от одиночества и депрессии»[446]. Он не мог спать: ему снилась война.
Сегодня мы бы сказали, что Клайв Льюис страдал посттравматическим стрессовым расстройством – оно нередко встречается у молодых людей, получивших ранение в бою. У него проявились многие признаки этого расстройства из тех, по которым психиатры ставят диагноз сегодня: это ситуация с угрозой для жизни, серьезная рана и такие реакции, как страх, беспомощность и ужас. Повторяющиеся сновидения тоже сюда относятся. Позже Льюис пережил отвержение со стороны преподавателей в Оксфорде, которые – быть может, потому, что не разделяли его мировоззрения или завидовали его популярности, – не предложили ему кафедры. Только когда ему перевалило за пятьдесят, Льюис возглавил кафедру литературы Средних веков и Возрождения и получил должность профессора.
И конечно, тяжелейшим источником страданий была для него смерть Джой Дэвидмен. Льюис потерял любимую жену, когда ему было шестьдесят два. Именно такой потери он больше всего боялся и всю жизнь пытался огородиться от нее. К нему словно вернулся ужас, пережитый в детстве. Он отчаянно старался совладать с чувствами, может, теми же способами, что и в детстве. Его проницательный ум стремился постичь сложность и силу его эмоций, чтобы в них не утонуть. Он выплескивал все свои мысли и чувства на бумагу, пытаясь понять сложный процесс оплакивания потери. «Никто не говорил мне, что горе сродни страху, – пишет он в книге “Боль утраты”. – Я не боюсь, но по ощущениям это страх. Та же внутренняя дрожь, такое же беспокойство, зевота. Все время дергается кадык»[447].
Иногда, отмечает Льюис, это похоже на опьянение или удар по голове: «Словно то ли пьяный, то ли контуженный». Горе отделяет его от людей, и с ними трудно общаться. «Между миром и мной – невидимая стена, мягкая, как одеяло. Мне трудно воспринимать то, что говорят люди… Это так неинтересно»[448]. Но он не хочет быть один. «Пусть рядом будут люди. Мне страшно, когда дома никого. Лишь бы они говорили между собой, а не со мной»[449]. Я наблюдал нечто подобное у пациентов: люди, перенесшие утрату, хотят быть с другими, но не хотят разговаривать с ними. Близкие и друзья помогают им лишь тем, что они рядом.
Чтобы приглушить боль, Льюис пытается убедить себя в том, что он сильный и владеет собой. У него, напоминает он себе, много так называемых «ресурсов», и до брака он был вполне дееспособным. Но затем он пишет: «Я стыжусь этих мыслей, но какое-то время кажется, будто они помогают. И вдруг тебя внезапно пронзает убийственное воспоминание, и весь этот “здравый смысл” исчезает, как муравей в горящей печи»[450].
Двое приемных детей Льюиса также пытались пережить смерть матери, и это напомнило ему о его детских переживаниях. Он отмечает: «Я не способен говорить о ней с детьми. Когда пытаюсь, я не вижу на их лицах ни скорби, ни любви, ни страха, ни жалости, но только отражение самого непреодолимого барьера – смущение. Они смотрят на меня так, будто я совершил нечто непристойное. Они нетерпеливо ждут, пока я прекращу. Я чувствовал то же самое после смерти матери, когда отец заговаривал о ней. Я их не виню. Мальчишки – они такие»[451].
Льюис спрашивает себя: хорошо ли, что он пытается выразить чувства на бумаге? «Я не просто каждый день живу в скорби: что ни день, я живу, думая о том, что каждый день живу в скорби. Может, мои заметки просто усугубляют горе? Просто показывают, что мой ум, как белка в колесе, вертится вокруг этого события?» Но он оправдывает себя единственным возможным способом: «Но что мне еще делать? Мне нужно какое-то болеутоляющее, а чтение сейчас не сильно помогает. Когда я все это записываю (все? Нет, одну мысль из сотни!), я хоть как-то смотрю на это со стороны. Вот мое оправдание»[452].
Льюис опасается, что, выражая чувства, он начнет жалеть себя: «Это погружение в море жалости к себе, в корыто отвратного приторного удовольствия, когда ты себе позволяешь ей наслаждаться… дикая мерзость». И он спрашивает: «Может быть, это бессмысленная писанина человека, не желающего смириться с тем, что, если есть страдание, мы можем сделать с ним только одно – страдать? Как будто он все еще надеется, что есть некий способ (если только его найти) лишить боль боли. Неважно, вцепился ли ты рукой в кресло дантиста или положил ее на колени. Сверло все равно сделает свое дело».
Совершая «работу скорби», Льюис постепенно начал понимать, что Джой внесла в его жизнь такую близость, какой он никогда раньше не знал. «Самый драгоценный дар, который я получил от брака, заключался вот в чем: я постоянно сталкивался с чем-то невероятно близким и в то же время однозначно иным, стойким – иными словами, реальным». Он хотел ее вернуть и восклицал: «Милая, милая, вернись хоть на мгновение»[453]. Потеряв жену, он утратил часть себя: «Сейчас я учусь ходить на костылях. Может, мне понадобится деревянная нога. Но двуногим я уже не стану»[454].
Льюис знал разницу между болью тела и души: «Скорбь как бомбардировщик: летает кругами и сбрасывает бомбы всякий раз, как окажется над тобой; телесная боль – как артиллерия в окопах Первой мировой, которая ведет постоянный огонь, не меняя ритма. Мысль не бывает статичной, боль часто бывает»[455]. Однако мучительные мысли, похоже, не уходят. «Как часто это будет повторяться – или это уже навсегда? Как часто эта полная пустота будет удивлять меня своей полной новизной, и я буду говорить: “Я не осознавал утраты до этого момента”? Как будто одну и ту же ногу отрезают снова и снова. Я опять и опять чувствую, как скальпель делает первый надрез»[456].
После долгих размышлений Льюис задает самый глубокий вопрос, который мучил многих страдальцев: «Где же Бог?» «Когда вы счастливы, и счастливы настолько, что в Боге просто нет нужды, когда ваше счастье столь сильно, что так и хочется счесть все Его притязания на вас досадной помехой, если вы все-таки опомнитесь и обратитесь к Нему с благодарностью и хвалой, Он распахнет вам объятья, – по крайней мере, чувствуется это так». Но когда Льюис нуждался в Нем более всего, Бог, как ему казалось, отсутствовал. «Стоит обратиться к Нему, когда ты в отчаянии, когда ничто другое тебе не помогает, и что же? Дверь захлопнулась перед твоим носом, и ты слышишь, как поворачивается ключ в замке, как громыхает засов, а потом – тишина. Какой смысл ждать у двери? Чем дольше ты ждешь, тем выразительней становится молчание. Что это значит? Почему Он так явно присутствует, когда мы живем в благополучии, и отсутствует в трудные моменты?»[457]. Один друг напомнил ему, что Иисус из Назарета в минуту глубокого отчаяния тоже взывал: «Боже мой, Боже мой, почему Ты меня оставил?» (Мф. 27:46). Льюис ответил: «Разве это помогает что-нибудь понять?»
Льюиса мучил вопрос, где Бог, когда Он нам так нужен, но в то же время он хотел понять, что все эти страдания говорят о Нем. «Не то чтобы мне (надеюсь, что это не так) угрожала опасность утратить веру в Бога. Реальная опасность состоит в возможности поверить в то, что Он плохой. Кошмарный вывод, который меня страшит, – это не вывод “значит, никакого Бога нет”, но: “Значит, Бог именно таков, и хватит себя обманывать”».
Льюис мучительно пытался понять, как всемогущий Бог мог причинить такую боль тому, кого Он любит. Быть может, Бог похож на искусного хирурга? «Чем он добрее и добросовестнее, тем увереннее и безжалостнее режет. Если бы, уступая мольбам пациента, он остановился, не доведя операцию до конца, вся перенесенная раньше боль оказалась бы бессмысленным мучением». Но так ли уж необходимы, сомневается Льюис, боль и страдания? И отвечает: «Что ж, выбор за вами. Мучения реальны. Если они не являются необходимостью, значит, Бога нет или Он злой. Если же существует добрый Бог, мучиться необходимо, ибо даже хоть немного доброе Существо не могло бы причинять боль или ее допускать, не будь это необходимостью». «Что люди имеют в виду, когда говорят: “Я не боюсь Бога, ибо знаю, что Он благ”? Они что, никогда не были у дантиста?»[458].
Хотя пытливый ум заставлял Льюиса задавать трудные вопросы, он всегда сохранял веру. И в спектакле, и в фильме «Страна теней» Льюис, как можно заключить, ее теряет. Но и его письма, и свидетельства многих людей, хорошо его знавших, указывают на то, что после смерти Джой его вера стала еще крепче. Он задавал бесконечные вопросы лишь о Предмете своей веры.
Льюис вспоминал слова Евангелия: стучите, и откроется вам. Но перед ним была «только запертая дверь, непроходимый барьер, пустота, полное небытие»[459]. Он не просто стучал, он, по его словам, в отчаянии пытался выломать дверь. «Стучаться – не значит ли это молотить и бить в дверь ногами, как безумный?» – спрашивал он. В итоге он пришел к мысли, что отчаянный поиск помощи, может быть, мешает ему эту помощь получить: «“Воздастся тому, кто имеет”. Надо уметь получать, иначе даже Всемогущий не сможет ничего вам дать. Возможно, собственная страсть на время разрушает эту способность»[460].
Ощущение присутствия Бога возвращалось к нему постепенно, как рассвет после теплой летней ночи. «Когда я обращаюсь мыслями к Богу, мой ум уже не наталкивается на запертую дверь; когда я думаю о жене, он уже не стоит перед пустотой – уже нет того беспокойства о ее образе, что живет во мне. Мои заметки отчасти отражают этот процесс, но не в такой степени, как я бы того хотел. Быть может, оба этих изменения недоступны наблюдению. Внезапного, резкого, исполненного чувств перехода не было. Скорее это похоже на комнату, где постепенно становится теплее, или на наступление дня. Такие перемены замечаешь не сразу»[461].
Льюис не получил ответов на все свои вопросы. Но он обрел нечто, что называл «совершенно особым “отсутствием ответа”. Это не запертая дверь. Скорее это тихий и уж точно не равнодушный взгляд. Как если бы Он покачал головой не в знак отказа, но просто не спеша отвечать и словно говоря: “Тише, сынок, ты просто не понимаешь”»[462].
Вспоминая дни скорби об утрате, Льюис понял: он сам все усложнил, ибо думал не о Боге, а о себе. «Бог не пытался испытать мою веру или мою любовь, чтобы оценить их истинность. Он и так обо всем знал. Не знал именно я». Быть может, теперь Льюис на опыте понял смысл тех слов, которые он написал за двадцать лет до того в книге «Страдание»: «Само по себе страдание – не благо. Хорошо в нем лишь то, что страдающего оно иногда подчиняет Божьей воле, а в других – порождает жалость и деятельную доброту. В падшем и частично искупленном мире дело обстоит так: а) от Бога исходит чистое добро; б) чистое зло – от Его мятежных созданий; в) Бог использует это зло в Своих целях; г) возникает новое, производное добро, которому способствуют принятое страдание и сокрушение о грехе. Бог всегда может обратить зло в добро, но это ни в коей мере не оправдывает злодеев»[463].
Льюис все же примирил в себе страдания и веру; Фрейду это не удалось. В мыслях Фрейда страдания – и его собственные, и тех, кого он любил, – не могли сосуществовать с представлением о любящем и всесильном Творце. И проблема страданий давала ему главные аргументы против бытия Творца.
В своей статье «Религиозный опыт» Фрейд говорит, что «Бог допускает ужасные события». Сам Фрейд призвал бы Бога к ответу. Подобным образом в письме к бостонскому доктору Джеймсу Патнему он сердито и пренебрежительно пишет о Боге: «Я не испытываю страха перед Всемогущим. Если бы мы встретились, у меня к Нему было бы больше претензий, чем у Него ко мне»[464]. Тот, кто много страдал, может понять злость Фрейда. Но на кого же он, атеист, сердится?
Работа с пациентами убедила Фрейда в том, что страдания распространены повсеместно. У некоторых, как он мог наблюдать, развивались серьезные эмоциональные расстройства, вплоть до психозов, ибо это позволяло им убежать от невыносимо мучительной реальности. Когда внешняя или внутренняя реальность становится слишком тяжелой, пациент создает свой собственный мир. В «Основных принципах психоанализа» Фрейд пишет: «Наш клинический опыт свидетельствует о том, что развитие психоза ускоряют такие ситуации, при которых либо невыносимо мучительной становится реальность, либо крайне интенсивными – инстинкты: в обоих случаях с Я соперничают или Оно, или внешний мир, а итог один и тот же»[465].
Фрейд не оставлял попыток выявить первичные источники страданий. Быть может, за этим стояло желание понять собственную боль. В книге «Будущее одной иллюзии» он пишет: «Перед нами такие стихии, которые как бы насмехаются над всякой попыткой человека их контролировать: земля, которая содрогается и рвется на части, уничтожая жизнь и труды людей, вода, которая, затопляя землю, все разрушает, перед нами болезни, в которых, как мы только недавно поняли, есть нападение одних живых существ на другие и, наконец, мучительная загадка смерти, против которой пока не найдено лекарства и, вероятно, не будет найдено никогда»[466].
Несколько лет спустя в книге «Недовольство культурой» Фрейд выделяет еще один источник боли – это другие люди. «Страдания, порожденные отношениями, для нас, быть может, мучительней всех прочих». «Жизнь трудно переносить», – подводит итог Фрейд, – и это часто порождает «устойчивое состояние тревожного ожидания»[467].
Фрейд критикует идею о том, что Бог благословляет тех, кто творит Его волю. Оглянитесь вокруг себя, говорит он: добрые люди страдают наравне со злыми. В «Вопросе о мировоззрении» он пишет: «Религия обещает защиту от зла и счастье тем, кто выполняет некие этические требования, но эта теория не заслуживает доверия. Непохоже, будто во вселенной есть Сила, которая, подобно родителям, заботится об отдельных людях и ведет их дела к счастливому завершению… Землетрясения, цунами, пожары не щадят ни добродетельных и благочестивых, ни подлецов, ни неверующих»[468].
Что до отношений между людьми, говорит Фрейд, то добрые чаще страдают от несправедливости. «Очень часто жестокий, хитрый и беспринципный завладевает желанными материальными благами, а добрый остается ни с чем. Судьбу человека определяют таинственные, жестокие, нелюбящие силы». Идея о том, что добро вознаграждается, а зло карается «правительством вселенной», утверждал Фрейд, просто нереальна[469].
Льюис понимает это иначе. По его мнению, на данный момент вселенная попалась в руки врага, который ею правит. «Когда я начал читать Новый Завет, – пишет он, – меня, среди прочего, поразило то, что там так много говорится о темной силе во вселенной: о могущественном злом духе, власть которого стоит за смертью, болезнью и грехом. Мы живем в той части вселенной, которую захватили бунтовщики. Территория, оккупированная врагом, – вот что такое наш мир»[470].
Фрейд дает классический ответ на подобные аргументы. Поскольку, говорит он, люди не могут примирить свои страдания с мыслью о Боге любви, им приходится придумывать дьявола, чтобы свалить на него всю вину. Но даже эта выдумка не позволяет признать Бога невинным. В конце концов, спрашивает Фрейд, разве не Бог создал дьявола? В книге «Недовольство культурой» он пишет: «Дьявол – это самый удобный способ снять обвинения с Бога. Но и в этом случае Бог несет ответственность и за существование дьявола, и за ту порочность, которую дьявол собой воплощает»[471]. Льюис также считает, что дьявол был создан Богом, но это не позволяет считать Бога злым или творцом зла.
«Темная сила, – пишет Льюис, – была создана Богом и вначале была доброй, а потом испортилась». Он объясняет, что возможность зла прямо связана со свободой. «Бог сотворил создания, обладающие свободой воли. Это значит, что такие существа могут поступать дурно или хорошо. Иные могут представить творение, наделенное свободной волей, но не способное поступить плохо; я это представить бессилен. Если некто свободен быть добрым, он свободен и делать зло. Именно свободная воля делает зло возможным». Но почему тогда вообще нам была дана эта свобода? «Потому что свободная воля, хотя она и делает возможным зло, – это то единственное, что делает возможными также и настоящую любовь, или доброту, или радость. Мир автоматов – творения, подобные машинам, – вряд ли бы вообще стоило создавать»[472].
Но кто-то может спросить: разве Бог не знал, чем это кончится, не знал о том, сколь много зла и сколь ужасные страдания это породит? «Разумеется, – отвечает Льюис, – Бог знал, что случится, если они станут злоупотреблять свободой; Он решил, что риск того стоит»[473].
Когда Льюис был атеистом, он злился на Бога. «Я отрицал Бога, – пишет он, – на том основании, что наша вселенная казалась такой жестокой и несправедливой. Но откуда тогда я взял само представление о “справедливом” и “несправедливом”? Никто не назовет линию искривленной, если у него нет представления о прямой. Так что, стремясь доказать, что Бога нет, иными словами, то, что вся реальность лишена смысла, я был вынужден предположить, что часть этой реальности – а именно мое представление о справедливости – была наполнена смыслом. И атеизм оказывается слишком простым решением»[474]. Льюис замечает, что в Новом Завете вера – «не система, к которой нам нужно приспособить непонятный феномен страданий; она сама есть непонятный факт, с которым надо соотносить все созданные нами системы. В каком-то смысле она не столько решает, сколько создает проблему страданий, ибо страдания не были бы проблемой, если бы наряду с нашим повседневным опытом жизни в мире боли мы не получали бы убедительных для нас свидетельств о том, что наивысшая реальность справедлива и полна любви»[475].
Однажды, беседуя с Анной Фрейд, я сказал, что ее отца, как я понимаю, сильно интересовала проблема страданий. Она согласилась со мной, а затем спросила: «А вы что думаете? Вы верите, что где-то там в небесах Некто говорит: “Этому достанется рак, тому – туберкулез”?» Я ответил, что Оскар Пфистер, вероятно, сказал бы, что отчасти страдания в мире причиняет сила зла. Похоже, ее заинтересовала эта идея, и в нашей беседе она не раз к ней возвращалась. Дочь своего отца.
Зигмунд Фрейд, равно как и Клайв Льюис, много написали о дьяволе. Сатирическая фантазия Льюиса «Письма Баламута» – это переписка двух бесов. Баламут, старший по званию, учит своего племянника технике искушений, используя глубокие познания в психологии людей. Сам Льюис был удивлен тем, каким спросом пользовалась эта книга. В предисловии к переработанному изданию, вышедшему спустя двадцать лет после первого, Льюис отмечает, что «книгу раскупали слишком (по крайней мере, как мне кажется) охотно, и она все время продолжала пользоваться спросом». Из-за этого успеха Льюис попал на обложку журнала «Тайм». Верил ли он сам в бесов? Он отвечает: «Верю. Иными словами, я верю в ангелов и верю, что некоторые из них, злоупотребив своей свободой, стали врагами Бога и вследствие этого и нашими врагами. Их мы зовем бесами». Он считает сатану, «вождя или диктатора бесов», падшим ангелом, который в силу этого «противоположен не Богу, но Михаилу», архангелу.
В предметном указателе к «Полному собранию психологических работ Зигмунда Фрейда» (том XXIV) можно найти массу ссылок на «дьявола». Исследователи отмечали, что Фрейда занимала и завораживала эта тема. Так, в двадцать лет он прочел «Искушение святого Антония» Гюстава Флобера и подробно описал свою сильную реакцию на книгу[476]. Из литературных трудов он чаще всего цитировал «Фауста» Гете. Последней книгой, которую Фрейд читал в день запланированной смерти с помощью эвтаназии, был роман Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа», где речь идет о сделке с дьяволом. И в «Фаусте», и в «Шагреневой коже» главные герои – непризнанные люди науки, которые не могут добиться успеха и подумывают о самоубийстве.
Быть может, Фрейд отождествлял себя не только с главными героями этих произведений, но и с дьяволом, который для него был не воплощением зла, но радикальным бунтовщиком, борцом, не желающим подчиняться Всемогущему. Когда, учась в колледже, Фрейд колебался и писал другу, что он уже не материалист, хотя еще не теист, он добавлял: «И все же не хочется сдаваться». В одном письме тридцатилетний Фрейд говорил так: «Я всегда решительно противостоял учителям». А в одном письме к невесте, где он выражает свое беспокойство о будущем, Фрейд цитирует любимое произведение – поэму Мильтона «Потерянный рай», – при этом он приводит не слова, вложенные в уста Адама, Евы или Бога, но слова сатаны:
В своих трудах Фрейд часто упоминает дьявола – порой это просто фигура речи, иногда цитаты из классиков. Так, в письме к Юнгу Фрейд говорит, что им «остро не хватает умелых помощников» для распространения теории психоанализа, а затем цитирует «Фауста»: «Хотя ее учил сам сатана, один он сделать этого не мог»[478].
Не думал ли Фрейд, что он сам, в каком-то смысле, заключил сделку с дьяволом? Некоторые исследователи отвечают на этот вопрос утвердительно[479]. Разумеется, для Фрейда дьявол не был объективной реальностью. В одной статье от 1923 года, анализируя историю из манускрипта XVII века, в которой художник заключает договор с дьяволом, Фрейд объясняет, что он об этом думает. Вот что, по его словам, дьявол предлагает живописцу: «В обмен на бессмертную душу дьявол может предложить множество вещей, крайне ценных для людей: богатство, надежную защиту от опасностей, власть над людьми и силами природы и даже сверхъестественные способности и, в первую очередь, наслаждение – возможность наслаждаться прекрасными женщинами»[480]. Художник, говорит Фрейд, «подписал договор, чтобы освободиться от депрессии». После смерти отца живописец «впал в состояние меланхолии, и в тот момент дьявол пришел к нему и спросил, почему он так печален и подавлен, и обещал ему “всяческую помощь и поддержку”». Художник согласился с ним на таких условиях: он отдаст душу дьяволу, если тот девять лет будет заменять ему умершего отца.
Затем Фрейд дает феномену сатаны психологическое объяснение, основанное на теории эдипова комплекса: «Прежде всего, мы знаем, что Бог заменяет отца, точнее сказать, это отец, вознесенный на пьедестал, или же образ отца, каким человек его видел в детстве». Мы, говорит Фрейд, испытываем амбивалентные чувства к отцу, «два вида эмоциональных влечений, противоположных друг другу: не только импульсы привязанности и подчинения, но также импульсы вражды и бунта. По нашим представлениям, подобная двойственность стоит за отношением людей к Божеству… С одной стороны, неразрешенный конфликт между жаждой найти отца и страхом перед ним и сыновним бунтом, с другой, помогает нам понять важные аспекты религии и ее динамику»[481]. Из позитивных чувств складывается представление о Боге, а из негативных – идея сатаны.
Клайв Льюис писал о проблеме страданий в нескольких работах, в том числе, если брать самые знаменитые, в трактате «Страдание», где он разбирает интеллектуальные аспекты проблемы, и в куда более эмоциональной книге «Боль утраты», где он описывает свои глубинные переживания после смерти жены.
Льюис обладал поразительной способностью сводить сложные вопросы к самой их сути. Он описывает эту проблему с удивительной ясностью: «Если бы Бог был добрым, Он мог бы сделать свои творения совершенно счастливыми, а если бы Он был всемогущим, Он мог бы выполнить то, что хочет. Но творения Его несчастны. Следовательно, Богу не хватает либо доброты, либо могущества, – или того и другого сразу»[482]. Вот как стоит проблема страдания в ее самой простой форме.
Чтобы понять эту проблему, говорит Льюис, нам сначала стоит разобраться с тем, что мы имеем в виду, когда говорим «счастливый», «добрый», «всемогущий» или «всесильный». Если понимать эти слова в их расхожем значении, пишет он, тогда «проблема неразрешима». Скажем, под «всемогуществом» понимают «способность делать все что угодно». Писание говорит, что «с Богом возможно все». Но, утверждает Льюис, это не значит, что Бог может сделать что угодно. Он не может, например, дать ответ на бессмысленный вопрос – типа «сколько миль в голубом цвете?». Подобным образом, Он не в силах делать две взаимоисключающих вещи – скажем, создать творения, обладающие свободой, и в то же время лишить их свободы. «Всемогущество – это сила, позволяющая делать все, что внутренне возможно; и не более того. Бог творит чудеса, но не чепуху»[483].
Если, говорит Льюис, существо обладает свободой воли, ему нужна какая-то среда, где «есть то, что можно выбирать». Одни решения будут правильными, другие нет. Если чей-то выбор игнорирует нравственный закон – как и закон притяжения, – он приведет к страданию. Но «если материя служит нейтральным полем, у нее должна быть своя определенная природа», она не может меняться по желанию обитателей нашего мира; «если же материя обладает определенной природой и подчиняется устойчивым законам, то не все состояния материи будут соответствовать желаниям каждой души»[484]. «Попробуйте, – пишет Льюис, – исключить возможность страдания, неизбежно следующую из устройства природы и наличия свободной воли, и вы устраните саму жизнь»[485].
Льюис предупреждает: нам не следует путать благость или любовь Бога с нашими представлениями о доброте. «В любви, – пишет он, – есть доброта, но доброта и любовь – не одно и то же, а когда доброта отделяется от всего, что есть в любви, она окрашивается каким-то безразличием и даже презрением к тому, на кого направлена»[486]. «Любовь по самой своей природе требует совершенства любимого и в этом смысле прямо противоположна той доброте, которая стерпит что угодно, лишь бы предмет ее не мучился»[487].
Иногда доброта вступает в конфликт с любовью: например, доброта может мешать нам отправить ребенка к зубному врачу, чтобы ему не было больно, тогда как наша любовь заставляет желать ему блага и потому требует отвести его к врачу, чтобы избежать болезненных мучений в будущем. «Мы созданы, – утверждает Льюис, – не для того, чтобы любить Бога (хотя и для этого), но чтобы Он мог любить нас, чтобы мы были такими творениями, на которых могла “почить” Божия любовь в “благоволении”». А для этого нам нужно «измениться». «Примирить страдания человека с бытием любящего Бога невозможно лишь тогда, когда мы понимаем “любовь” тривиально»[488]. Кроме этого Льюис призывает нас пересмотреть привычные представления о счастье. Творец, как он считает, есть источник всякого счастья, а большинство форм несчастья и бедствий на протяжении столетий было последствием попыток найти счастье вне этого Источника. «И эта безнадежная попытка, – пишет он, – породила практически всю историю человечества, как мы ее называем: деньги, нищету, амбиции, войну, проституцию, классы, империи, рабство – длинную кошмарную историю о том, как человек пытался найти свое счастье в чем-то ином помимо Бога». И он заключает: «Бог не может дать нам счастье и мир отдельно от Самого Себя, потому что их там нет. Просто нет и не может быть».
И, наконец, Льюис согласен с Фрейдом в том, что боль, наносимая посторонними, причиняет нам самые сильные страдания. «Когда души становятся порочными, – пишет Льюис, – они намеренно хотят навредить одна другой, и четыре пятых от всех страданий человека объясняется именно этим. Не Бог, а человек изобрел пытки, кнуты, тюрьмы, рабство, ружье, штык и бомбу; не жестокость природы, а человеческая алчность или глупость породили нищету и изнурительный труд»[489].
Продолжая изучать Ветхий и Новый Заветы, Льюис стал по-новому понимать творение, грехопадение и доктрину искупления. «Бог благ и сотворил все благим, – заявляет он. – Одно из величайших Его творений – свободная воля разумных созданий – по своей природе включала в себя возможность зла, и эти создания, желая выгоды для себя, стали злыми… Так что сегодня человек страшен сам для себя и для Бога и плохо приспособлен к жизни во вселенной, но не потому, что Бог его таким создал, а потому, что он сам сделал себя таким, злоупотребив дарованной ему свободой»[490].
Злоупотребление свободой воли и бунт против воли Творца – вот первичный источник всех страданий, болезни и смерти. В одном письме пятидесятилетний Льюис объясняет: «Не думаю, будто Бог “насылает” болезни или войны в том же смысле, в каком Он посылает нам добро. Так, в Евангелии от Луки (Лк. 13:16) Иисус ясно говорит, что болезнь – дело рук сатаны, а не Его Отца. Полагаю, вы правы. Источник всех страданий – грех»[491].
Страдания, как это понимал Льюис, есть зло: Бог не сотворил страданий, но использует их, чтобы они рождали добро. Многие люди не думают о Боге, пока не столкнутся с болью или великой опасностью – скажем, когда они боятся, что их самолет может разбиться. «Боль, – пишет Льюис, – настойчиво привлекает внимание. Бог шепчет нам на ухо, когда нам хорошо, говорит с нами через нашу совесть, но Он кричит, когда нам больно. Страдания – Его мегафон, они будят даже глухого»[492]. Но Льюис знает, что боль может, напротив, кого-то от Бога оттолкнуть. «Конечно, боль как глас Божий – орудие страшное. Она может привести к полному, бесповоротному мятежу». Бог, говорит Льюис, использует страдания, чтобы мы поняли, что нуждаемся в Нем, но иногда в результате мы поворачиваемся к Нему не лицом, а спиной. Один знакомый врач как-то заявил мне: «Если Бог допускает такой ужас, я не хочу иметь с Ним дела».
Фрейд переносил свои страдания с «покорностью», как он сам это называл. В «Будущем одной иллюзии» он описывает жизнь людей, отказавшихся от духовного мировоззрения, и, возможно, делится собственным опытом: «Им придется признать свою полную беспомощность. Они уже не в центре творения, не предмет заботы благожелательного Провидения. Им необходимо понять, что от Судьбы нет защиты, и остается лишь учиться с покорностью ее принимать»[493].
Когда Фрейду приходилось общаться со страдальцами, он не мог найти для них «слов утешения» – только советовал покорно переносить страдания. В одном письме к жене друга, потерявшей мужа, Фрейд сетует: «Вы уже знаете, что нам приходится безропотно переносить удары судьбы; вы можете догадываться, что мне эта утрата причиняет особенно много боли, ибо я, со стариковским эгоизмом, надеялся, что он доживет до конца моей жизни, который уже близок». Когда у его коллеги Эрнеста Джонса умерла единственная дочь, Фрейд писал ему: «Я неверующий фаталист, так что перед лицом смерти мне остается только покорно переносить ее ужасы»[494]. Когда умер его внук Гейнеле, Фрейд писал Джонсу, что потерял желание жить: «Я навсегда устал от жизни»[495]. Похоже, Фрейд понимал, что в критические моменты жизни ему не хватает духовных ресурсов. После смерти дочери Софии Фрейд писал коллеге: «Не знаю, что еще сказать. После подобных потрясений тебе не о чем думать, если ты только не верующий <…>». «Когда придет мой черед?» – думал Фрейд, желая скорейшего завершения жизненного пути[496].
До своего обращения Клайв Льюис относился к страданиям примерно так же. В вводной главе книги «Страдание» он пишет: «Если бы несколько лет назад, когда я еще был атеистом, меня спросили, почему я не верю в Бога, я ответил бы примерно так: “Посмотрите на мир, в котором мы живем. Почти весь он состоит из пустого, темного, немыслимо холодного пространства, а в Солнечной системе населена, по-видимому, одна Земля. И более того, миллионы лет жизни на ней не было. Да и что это за жизнь? Все формы ее существуют, уничтожая друг друга. Создания причиняют боль, когда рождаются, живут, мучая других, и в основном в боли умирают”». Человек наделен разумом, а потому может «предвидеть свои страдания» и «свою смерть», а еще может «изобрести сотни хитроумных способов» причинять боль другим. «Человеческая история полна преступлений, войн, страданий и страха <…> Все цивилизации гибнут, а пока они живы, принесенные ими блага вполне уравновешиваются новыми видами страданий, вселенная обречена… и человечество проклято». Льюис продолжает: «Если вы скажете мне, что все это сотворил добрый и всемогущий дух, я отвечу, что этому противоречат все факты. Или такого духа нет вообще, или он безразличен к добру и злу, или он просто зол»[497].
Жизнь всегда включает в себя боль. От того, что мы с ней делаем, зависит качество нашей жизни. Если мы вместе с Льюисом верим во Всевышнего, который любит нас и в конечном итоге управляет нашей судьбой, мы можем переносить боль с терпением и надеждой. Но если мы держимся за материализм, нам остается только внять призыву Фрейда и покорно терпеть страдания. Фрейд говорил: «Если верующему в конечном итоге приходится ссылаться на “непостижимые решения” Божьи, он тем самым признает, что в страданиях ему доступны только одно последнее утешение и один источник удовлетворения – безусловное подчинение. А если он к этому готов, зачем ему было проделывать столь долгий путь?»[498].