Но еще до этого Манн, любимый писатель семьи Фрейд, появился на Берггассе, чтобы вручить юбиляру поздравительный адрес, под которым стояла 191 подпись видных писателей, деятелей науки и искусства всего мира. Помимо вполне ожидаемых подписей того же Манна, Стефана Цвейга, Ромена Роллана, там стояли и подписи Герберта Уэллса, Вирджинии Вулф, Жюля Ромена и др. Тогда же Манн специально зачитал свою речь перед Фрейдом, и тот растроганно заметил, что она оказалась куда великолепнее, чем он ожидал.
«Особое отношение чествуемого к миру поэзии, литературы вытекает из этого точно так же, как своеобразная причастность поэта, писателя к сфере познания, творцом и мастером которой предстает перед миром тот, чей юбилей мы сегодня отмечаем. И опять-таки особенна и замечательна эта взаимосвязь, эта близость друг к другу тем, что обе стороны долгое время не знали о ней, что она оставалась в области „бессознательного“ — в той, стало быть, области души, разведка и раскрытие которой суть для гуманности истинное призвание как раз этого познающего ума. Близость литературы и психоанализа давно осознана обеими сторонами. А торжественность этого часа состоит, по крайней мере, на мой взгляд и по моему ощущению, в первой, пожалуй, публичной встрече обеих сфер, в манифестации этого сознания, в демонстративном признании его»[286], — говорит Манн во вступительной части своей речи, чтобы далее подчеркнуть ту роль, которую Фрейд наряду с Ницше и Шопенгауэром сыграл как в его мировоззрении и творчестве, так и во всей европейской культуре.
Заключительная часть речи звучит уже как настоящая ода Фрейду и одновременно как объяснение, в чем именно великий писатель видел позитивное значение его теории для будущего человечества:
«…Когда-нибудь в труде Фрейда увидят один из важнейших строительных камней, положенных в многообразно созидаемую ныне антропологию, а тем самым в фундамент будущего, в дом более умного и более свободного человечества. Этого врача-психолога будут, думаю, чтить как первопроходца будущего гуманизма, который мы предчувствуем и который пройдет через многое, о чем не знали прежние гуманисты, — гуманизма, чьи отношения с силами преисподней, бессознательного, „не-Я“ будут смелее, свободнее, веселее, искуснее, чем то дано нынешнему, изнуренному невротическим страхом и сопутствующей ему ненавистью человечеству. Фрейд, правда, полагал, что будущее, вероятно, признаёт значение психоанализа как науки о бессознательном в гораздо большей степени, чем его ценность как лечебного метода. Но и сама наука о бессознательном — это тоже лечебный метод, сверхиндивидуальный лечебный метод, лечебный метод большого размаха. Сочтите сказанное писательской утопией, но в общем-то совсем не нелепа мысль, что когда-нибудь уничтожение великого страха и великой ненависти, их преодоление через иронически-артистическое и при этом необязательно неблагочестивое отношение к бессознательному признают целебным воздействием этой науки на всё человечество.
Аналитическое знание изменяет мир; оно приносит в мир веселую недоверчивость, разоблачающую подозрительность по отношению к тайникам и махинациям души, подозрительность, которая, однажды пробудившись, уже никогда не исчезнет в мире. Она пропитывает жизнь, подтачивает ее грубую наивность, лишает ее пафоса невежества, депатетизирует ее, воспитывая вкус к „under-statement“, как говорят англичане, к склонности скорее преуменьшить, чем преувеличить, к культуре серединного, ненапыщенного слова, ищущего силу в умеренном…
…Соединение в ней пионерства с врачевательством оправдывает такие надежды. Фрейд назвал как-то свое учение о снах „полосой научной целины, отхваченной у суеверия и мистики“. В этом словечке „отхваченной“ заключен колонизаторский дух и смысл его исследований. „Где было ‘не-Я’, да будет ‘Я’“, — сказал он однажды афористически, да и сам он называет психоаналитическую работу трудом на поприще культуры, сравнимым с осушением Зюйдерзее. Так сливаются у нас в конце черты досточтимого мужа, которого мы чествуем, с чертами старика Фауста, которого тянет „любой ценою у пучины кусок земли отвоевать“».
Еще одним поистине королевским подарком к юбилею стало присвоение Фрейду звания члена-корреспондента Королевского общества Великобритании — одна из высших научных почестей того времени, перед которым меркли присвоенные ему в те же дни звания почетного члена Американской психиатрической ассоциации, Нью-Йоркского неврологического общества и т. п.
Несмотря на запрет, фактически наложенный на психоанализ и на гонения на психоаналитиков в СССР и Германии, на арест, наложенный гестапо в марте 1936 года на имущество «Верлага» в Лейпциге, психоаналитическое движение продолжало развиваться. Взявший дела «Верлага» в свои руки сын Фрейда Мартин попытался наладить деятельность издательства в Вене. В августе того же года в Мариенбаде прошел очередной психоаналитический конгресс — место его проведения было специально выбрано таким образом, чтобы Анне не пришлось слишком далеко уезжать от отца.
Еще одним знаменательным событием 1936 года стало для Фрейда празднование в сентябре его золотой свадьбы с Мартой. На «свадьбу» собралась вся семья за исключением разве что эмигрировавшего в Штаты Оливера. Вслед за этим в жизни Фрейда началась череда новых, теперь уже последних потерь, на фоне всё более ухудшающегося здоровья и усугубляющейся политической ситуации в стране.
В эти самые дни Мари Бонапарт решилась сообщить Фрейду о том, что приобрела еще в 1934 году его письма Флиссу, проданные его вдовой Идой какому-то букинисту. Последний, видимо, рассчитывал выставить письма на аукцион, но после того, как Фрейд был объявлен нацистами вне закона, довольно легко и относительно дешево уступил их принцессе.
«Эта история с перепиской с Флиссом потрясла меня. После смерти Флисса его вдова попросила у меня его письма ко мне. Я дал общее согласие, но не смог их найти. То ли я их уничтожил, то ли благоразумно спрятал в укромное место, я так и не знаю… Как Вы можете себе представить, наша переписка была сугубо интимной.
Для меня было бы крайне неприятно, если бы она попала в чужие руки. Так что с Вашей стороны было в высшей степени любезно приобрести их и охранять от возможной опасности. Мне неудобно лишь, что в связи с данной покупкой Вы понесли некоторые расходы. Удобно ли будет мне предложить заплатить Вам половину их стоимости? Я бы еще раньше купил их сам, если бы этот человек пришел непосредственно ко мне. Мне бы не хотелось, чтобы хоть одно из этих писем дошло до сведения так называемого потомства», — написал Фрейд.
Как уже знает читатель, все эти письма именно благодаря Мари Бонапарт дошли до сведения потомства. Она опубликовала их в 1950 году — разумеется, с ведения и разрешения Анны, также посчитавшей, что пришло время открыть эти письма миру.
В декабре 1936 года Фрейду пришлось пережить еще одно мучительное удаление ткани нёба, показавшейся ему подозрительной. В январе Фрейд пережил потерю своей собаки Джофи, к которой был очень привязан. В феврале пришло известие о смерти Лу Андреас-Саломе. Как ни странно, несмотря на возраст и операцию, Фрейд всё еще продолжал принимать пациентов и работать над очерком о Моисее. Но он сознавал, что находится на закате жизни, и готовился к нему.
«Моя работа лежит позади, как Вы сами говорите. Никто не может предсказать, какие грядущие времена оценят ее. Сам я в этом не столь уверен, ведь сомнение неотделимо от исследования, а больше, чем толику истины, достичь не удалось. Ближайшее будущее выглядит сумрачно и для моего психоанализа. Во всяком случае, в те недели или месяцы, которые мне осталось прожить, я не испытаю ничего радостного», — писал Фрейд Стефану Цвейгу в ноябре 1937 года.
В пятницу 11 марта 1938 года состоялся печально известный аншлюс — «воссоединение» Австрии с Германией, и на улицах Вены появились черные мундиры СС. Очень скоро Фрейдам, как и другим евреям Вены, предстояло встретиться с одетой в эти мундиры нелюдью лицом к лицу.
12 марта Фрейд записал в своем дневнике: «Конец Австрии».
Но этот конец означал лишь начало поистине страшных времен.
Всё, что происходило в последующие дни, было какой-то фантасмагорией, но сама эта фантасмагория подтверждала теорию Фрейда о том, как легко может человек сбросить с себя тонкое нижнее белье «цивилизованности», чтобы предстать в своей первобытной психической наготе и отдаться на волю сидящим в нем агрессивности и других первичных влечений. То, с каким воодушевлением молодежь выкрикивала на улицах «хайль Гитлер!», было более чем достаточным доказательством либидозного характера связей между толпой и вождем. Этот вождь уже освободил своей властью всех и каждого члена толпы от «сверх-Я», от «еврейской химеры по имени Совесть»; конь «Оно» сбросил наземь своего всадника «Я», и самые страшные кошмары сновидений стали явью, выполняя тайное желание будущих жертв: если всё это неизбежно, то пусть уж наступит как можно скорее.
История сохранила для нас свидетельства тех дней.
…По всей Вене рыскали штурмовики, устраивая погромы и конфискации имущества в еврейских домах.
…Еврейских стариков согнали на Пратер, заставили раздеться догола и ползать по тротуару на четвереньках — из чего ясно следовало, какие сексуальные фантазии мучили их палачей.
…Трех евреев заставили встать на колени и мыть тротуар под конвоем штурмовиков, один из которых при всех расстегнул брюки и помочился в лицо еврею — какой простор для психоаналитической трактовки!
…В первые же недели после аншлюса началась отправка евреев в концлагеря.
Но даже если Фрейд сознавал, что всё происходящее является подтверждением правоты его теории, то вряд ли испытывал от этого чувство удовлетворения. На второй день аншлюса нацисты появились в офисе издательства «Верлаг», конфисковали небольшую сумму наличных и арестовали Мартина Фрейда, а затем и прибывшего в Вену Эрнеста Джонса. Правда, последний, будучи англичанином, был вскоре освобожден, а затем по дипломатическим каналам добился освобождения и Мартина. Однако всё имущество «Верлага» было арестовано, а в последующие дни Мартина заставили написать письмо в Швейцарию с указанием перевезти в Вену все уже отпечатанные и хранящиеся на складе сочинения Фрейда — чтобы затем их торжественно сжечь.