Заставив поднять руки, сверху опустили платье — пышное, снежно-белое, с тонкой и нежной вышивкой золотом.
Понятно уже было, что наряд этот сшит не за два дня. Скорее всего, при сборке любого платья использовались отдельные заготовки — уже готовые фижмы, кружева, вышивки, юбки…
Усадив на табурет и прикрыв платье простыней, Ирма сделала мне прическу, расплетя косички и просто зачесав волосы назад. На затылке их собрали в богатый валик. В уши вдели серьги с жемчужинами.
В самом конце на плечи опустился фигурно собранный тарлатан, а на валике из волос закрепили веночек — зеленую миртовую веточку и длинную полоску фаты.
Шея ничем украшена не была. Мельком отметив это, я попыталась вспомнить что-то там… дареное Фредериком. Это что-то так у него и осталось. Сожалений по этому поводу я не чувствовала — тяги к украшениям как не было в той жизни, так и здесь она не появилась. Вывод: базовый хватательный рефлекс из детства так и не развился во что-то путное…
Потом я сидела и смотрела, как Ирма собирает маменьку: шнурует синее атласное платье, расправляет фижмы, подает перчатки, крепит на волосах эгрет с пером цапли.
Любовалась.
Молодая красивая женщина, одинокая. Но она хотя бы знала… хотя бы было у нее… И потом — есть же Веснин! А где он, кстати? Хоть бы получилось у них, — точила я опять слезы в душевном раздрае.
А мне придется всегда осаживать себя с Фредериком, смирять порывы, фильтровать намерения — после наглядного урока с запиской. Оставалась правда крохотная надежда, что он все-таки пойдет навстречу моей просьбе… мне. Это было бы очень символично — такой шаг навстречу. И даже не в буклях дело — совсем уже не в них. Но надежда на это все таяла и таяла. Глупо, наверное, из-за такой мелочи, но сейчас я чувствовала его совсем чужим.
Ну и как положено… изо всех сил жалела себя, смаргивая слезы. Поражаясь и удивляясь заодно — с ума же сойти! Понятия не имела, что беременность отупляет женщину, еще и настолько сильно.
— Совершенно без сомнений… — заключила маменька, оглядев меня, — ты многим здесь запомнишься, как самая очаровательная из невест. А что касаемо нервов, любовного томления или же страха перед ним… Со временем ты поймешь это чувство и найдешь его вполне натуральным. Так… уже подали коляску. Собрались. Выходим!
Там у меня была замечательная мама. Очень хороший, но абсолютно не приспособленный к жизни человек. Я очень любила ее, но Елизаветой Якобовной еще и восхищалась. Без этой ее уверенности и бьющей через край энергии я просто пропала бы. А она всего-то на четыре года старше… а я — дура дурой…
Коляска оказалась открытой, бархатные подушки в ней — цвета топленого молока, кузов — с элементами золоченой резьбы, выполненной в «глухой», или еще говорят — рельефной технике.
Моя слабость, моя мечта… — благоговейно провела я пальцами по выпуклому виноградному листу и горошинам золоченых ягод, собранным в гроздь. Резьба по дереву тоже искусство — сложное и многогранное. И особенно здорово то, что каждый может попробовать в нем свои силы. Я тоже когда-то пыталась — увлеклась, прониклась. Загорелась!
Уже сделала барельефный эскиз, купила инструменты, цельную липовую доску и… не получилось. Не хватило силы пальцев. Чуть поработаю и кисть правой руки… пальцы сводило жесточайшей судорогой. Мечта так и осталась мечтой.
— Позвольте ножку сюда, барышня, — подсадил меня в карету слуга в парадной ливрее. Следом уселась маменька и Миша в коротком сюртучке с пенным жабо под шею — детская еще одежда.
Вороные кони с плюмажами из перьев на головах всхрапнули и тронулись с места. Сзади тоже слышался топот — я оглянулась… Надо же — почетный эскорт из двух кавалергардов. Я вежливо кивнула им, обмахиваясь веером. Один улыбнулся в ответ, заломив бровь, второй лихо подкрутил усы.
Хорошая вещь веер, для нервов чрезвычайно полезная — ходуном ходил в моей руке белоснежный, рядом — кружевной синий.
— Как все же… волнительно получается, — сдавленно призналась маменька.
— Да, переживательно, — пришлось согласиться.
Повозка ехала торжественно, медленным шагом, собирая на нас взгляды, вежливые поклоны, улыбки…
Уже подъезжая к Капелле, маменька проверила время, открыв крышку наручных часиков — чисто женский аксессуар. Мужчины в России перейдут с карманных на наручные во время будущей войны. Начнется все именно с офицерства — бубнил во мне экскурсовод. Я и себе заглянула под крышечку — пять… семнадцать часов, как и было назначено в пригласительных открытках.
— Это честь, — отстраненно заметила Елизавета Якобовна, — огромная честь — венчаться в их семейной церкви.
— Понимаю, но заслуга в этом отнюдь не моя. Все это делается… не для меня, — с трудом дышала я — первый раз корсет душил. Или это разочарование? Высокая фигура в красном мундире в толпе у входа в церковь принадлежала Фредерику Августу. Он сразу направился к нам. И он был в буклях.
Смерти подобно, наверное — лишиться такой красоты.
Шел он медленно и торжественно — собранный, элегантный, по-военному подтянутый, с вежливой улыбкой на губах. Холодная красота лица казалась скульптурной — настолько совершенной она была в этом человеке.
Маменька рядом коротко выдохнула, поняв, что это и есть жених. Крепко пожав мою руку, ободряюще кивнула — вперед. Одобряю, мол?
Выйти из коляски нам помог все тот же слуга. Фредерик вежливо поклонился и подал мне маленький букет из белых цветов и руку в перчатке. Передав свой веер маменьке, я положила ладонь поверх его кисти. Старалась держаться достойно, смотреть прямо, улыбаться и вообще выглядеть соответственно происходящему.
По обеим сторонам дорожки — от кованной ограды до порога церкви, на равном друг от друга расстоянии почетным караулом встали кавалергарды. Взгляд мельком выхватил напряженное лицо Дубельта. Михаила Леонтьевича. Раньше я как-то реагировала бы — хотя бы внутренне, сейчас же просто коротко кивнула ему и сразу отвела взгляд.
Вдвоем с женихом мы подошли к царской чете, поклонились… Александра Федоровна благословила нас, перекрестив, так же сделал и Николай. Вокруг толпились придворные. Я нервно улыбалась Ольге…
Развернувшись, Фредерик подвел меня к родительнице, в руках которой откуда-то взялся складень из двух среднего размера икон — ощутимо тяжеловатый для нее. Но она легко подняла его и перекрестила нас образами — Спаса и Казанской Божией матери. Дала приложиться к ним. Семейные иконы. Наши, скорее всего…
Казалось, я существую уже в каком-то другом измерении — насколько иначе воспринимался мир вокруг. Из распахнутых церковных врат доносились песнопения. Нас встречал отец Николай — тот самый духовник царской семьи, при котором Львов устроил мне прослушивание. Алексей Федорович тоже был здесь. А хор мальчиков распевал «Богородице дева…» на манер славянских напевов.
Служка принял у нас перчатки и вручил толстые восковые свечи. Священник провел на расстеленную у аналоя розовую блестящую ткань.
За меня свидетельствовала Мария Дмитриевна Нессельроде, за Фредерика — незнакомый мне видный мужчина. Венцы свидетели не держали, их водрузили на наши головы. Наверное, можно было и так, но дальше я все время была очень напряжена — боялась, что он свалится. Особенно, когда мы трижды обходили вокруг аналоя. К счастью, обошлось… очевидно простая прическа была сделана в том числе и для этого. Да и осанку я держала идеально — не шла, а скользила, плыла… осторожненько.
Один из громких возгласов священника слегка так привел в себя… заставил очнуться и взглянуть на окружающее более осознанно, что ли?
Капелла была прекрасна, как и в тот мой приход сюда, как и всегда, впрочем. Так же щедро лился солнечный свет из окон, сверкала позолота икон и риз. Звучали ангельские голоса певчих, пахло медовым воском и благовонными курениями…
Обстановка очень располагающая, но то мое и это настроение — две такие разницы! Не слезы радости и умиления… я чувствовала себя крайне погано — лютой обманщицей. И даже не перед людьми, а перед кем-то там — наверху. Зачем-то же я здесь оказалась? И точно не за этим вот — ненастоящим и притворным. Но нужным мне, куда от этого деться…
Ободки колец на наших пальцах, фраза «поздравьте друг друга», завершающая обряд… Я помнила, что нужно троекратно целоваться. Это очень символично, как и любое другое действо при венчании — целомудренный поцелуй в губы, святая и чистая любовь… Фредерик медленно склонился ко мне и в последний момент я аккуратно подставила щеки, дабы не травмировать его еще и этим. Раз и два… и три. Его губы были холодными и твердыми. Точно такие, наверное, у статуи Антиноя.
Сразу после венчания Анна Алексеевна убрала с моего плеча фрейлинский шифр, а я выдохнула — кажется, все прошло, как и положено: серьезно, сосредоточенно и благопристойно.
Лютеранский обычай мы прошли в той же Стольной зале Большого дворца, что и Карл с Ольгой. Скорее всего, она была оборудована на все время прибывания здесь немецкой делегации — как временный храм.
Белый зал в этот раз совместил в себе и бальную, и пиршественную функции, поскольку гостей в этот раз было в разы и разы меньше. Взгляд нашел Аннет, Варю, Натали, уже знакомые лица фрейлин царицы… и вспомнилась Аня. Ее чистых восторгов и наивной радости по любому маломальскому поводу сейчас сильно не хватало. Я вообще не знала, кто и по какому принципу рассылал приглашения — не была хозяйкой мероприятия и лицом решающим.
Дальше было очень достойное застолье, произносились тосты, нам с Фредериком дарили подарки, складывая их на отдельный столик. Странная пелена, отсекающая эмоции и накрывшая меня еще в церкви… делающая восприятие заторможенным и безвкусным, не спадала. Время пиршества тянулось резиной, мужа рядом с собой я не чувствовала. Или не воспринимала таковым. Мы с ним даже не говорили.
Неужели и у Ольги было так же?
Наконец зазвучала музыка и Фредерик пригласил меня на вальс. Я послушно встала… собственно, я всё сегодня делала послушно. Но, когда мы вышли на паркет, поняла, что меня медленно кроет паникой.