Настроена я была критично и рассматривала себя в зеркале цинично и подробно. И там даже напрягаться не пришлось — спутанные волосы, глаза с воспаленными белками, темные провалы под ними, отечные веки, сухие потрескавшиеся губы — я выглядела, как и положено восставшей оттуда. Весьма непрезентабельно, скажем так, выглядела.
Но и права оказалась в своем предположении — страшненьких сюда не брали. Только здесь не красота, а что-то другое. Намешано всего…
Узкое лицо, маленький рот бутоном… или гузкой — я злилась. Высокий лоб, небольшой нос с плавной горбинкой — не славянское лицо. Смесок, метис? Но и не так, чтобы восток или Азия… разрез глаз европейский.
Да — краски же еще!
Волосы не просто темные, как я мельком определила вначале, а темно-рыжие. Только у темно-рыжих кожа имеет такой оттенок. Это красненькие все конопатые, а тут ни единой веснушки.
Глаза, как глаза — серые, а вот ресницы… такие ресницы бывают у маленьких детей — длинные и будто неряшливо растрепанные, торчащие в разные стороны. Только они и понравились мне безусловно, через не хочу и не могу — придавали лицу какую-то… первобытную диковатость что ли? Или неприлизанную естественность, живость.
В общем, если брать все по отдельности, то и неплохо, а в сборке все как-то… полное несоответствие того, что я вижу и как себя ощущаю.
Возраст… он же не только на лице и теле. Он во взгляде и повадках, опыте и самоощущении. А тут почти ребенок с нестандартной внешностью, которую, даже глядя со стороны, еще нужно принять. А я вообще не чувствовала ее своей. Из-под этой маски упорно лезла, пробиваясь через глаза, некрасивая растерянная тетка на четвертом десятке. И от этого муторно, от этого бессилие. Обида, неприкаянность, страх, что не справлюсь…
Моей горничной оказалась высокая и мощная то ли девица, то ли замужняя женщина лет тридцати с длинноватым приятным лицом. В крахмальном чепчике, черном платье с белым воротничком и длинном белом переднике. Неизвестно, что там раньше была за Катя, но за эту я была благодарна — она ворочала и крутила мной, вопросов особо не задавая. Будто сама отлично знала, что мне требуется и как именно. Может имела опыт сиделки, или это просто — опыт.
Скоро я уже была вымыта, вычесана, заплетена, одета в свежее и уложена на чистую постель. Именно уложена — меня таскали на руках, как тяжелобольную.
На прокладке оказалось не так много крови, и на вопрос во взгляде то ли прислуги, то ли ответственного надзирателя, я только и смогла ответить, пожав плечами:
— Заканчиваются?
Откуда мне знать, что там и как⁈ Первый день здесь…
Голова все еще тупо ныла, а вот живот почти успокоился, когда я поела куриных щей. Судя по вкусу супа, это были как раз они. Вместо хлеба дали крохотные пирожки с печенью и поджареным луком.
Пока я ела, сидя в постели, был вынесен горшок, грязная вода из большого таза, протерт пол, а передник поменян на свежий. Я ела, наблюдала и соображала, как нужно вести себя с прислугой.
По Чехову, подневольные люди сопротивляются жестокости, но деловую строгость ценят. Доброту же воспринимают, как слабость. Но это русские люди. Есть иной менталитет и у нас тот самый случай.
Ирме доверили наблюдение и контроль за мной, значит человек она преданный и надежный. Служба при дворе частенько носила наследственный характер, дети дворцовой челяди здесь и рождались, и вырастали, замещая потом родителей. Такая работа хорошо оплачивалась, за нее держались.
Вообще в числе дворцовой «комнатной» прислуги было много иностранцев. Верных и надежных людей зарубежные невесты привозили из своей страны и наоборот, соответственно — Ольга Николаевна потащила за собой в Штудгарт даже личного кучера. А голландки и немки могли набираться в штат и отдельным порядком — считались особенно трудолюбивыми и чистоплотными.
Тихо кашлянув, я предложила:
— Можешь быть свободна. Когда ждать тебя следующий раз?
— Я теперь служу вам, — сделала она книксен, — буду тогда у себя.
По-русски Ирма говорила свободно и чисто, но что-то все-таки чувствовалось. Так бывает, когда дома, в семье люди общаются на родном — легкий, едва заметний… даже не акцент, а говор.
Кивнув в ответ и проводив ее взглядом, я какое-то время прислушивалась к звукам за стеной, понимая уже причину плохой звукоизоляции.
«У себя».
Значит здесь, как в Зимнем. Там комнаты младших фрейлин делились тонкой дощатой перегородкой надвое, вторую половину занимал гардероб и личная горничная. А еще по штату положен был один на двоих фрейлин «мужик» для тяжелой работы: наносить дров для печки, проследить за ней, почистить, натаскать воды, притащить судки с едой из общей кухни, организовать транспорт, если вдруг случится поручение за пределами дворца, что-то там еще… На такую работу брали одиноких солдат-отставников из гвардейских полков.
По моей просьбе Ирма оставила на кровати тот самый альбом со стихами. Творчество может многое сказать о человеке, а мне нужно было понять Таю, чтобы хоть как-то соответствовать.
Каждый стих, кроме того — последнего, был красиво оформлен цветными рамочками и фигурными виньетками. Старательно, с любовью даже… тоже своего рода вид творчества. Аккуратность, терпение, организованность — вот, что мы здесь видим. И еще… Величество тоже, скорее всего, отметила незаконченность в оформлении того стиха — падение в воду случилось по свежим следам, и мое блеянье с оправданиями во внимание вряд ли приняла. Но шанс дала. Похоже, для Таисии Шонуровой у нее имелся некий кредит доверия. Но не безграничный, поэтому и здесь нужно быть осторожной.
Сначала я просто наскоро просматривала, роя информацию, а дальше нечаянно ухнула в творчество Таисии с головой. Пару раз заглядывала Ирма, осторожно прикрывая потом за собой дверь. Удивленно вскинула бровь, когда поняла, что я переложила подушку в ноги и легла так, чтобы света для чтения было больше — незаметно за окном потемнело и срывался ветер, как перед дождем. Потом и он тихо зашелестел по крыше. Я плотнее завернулась в одеяло.
— Таисия Алексеевна, не прикажете протопить печь?
Непривычная забота постороннено человека трогала и нечаянно просилось что-то в ответ — слова благодарности, чаевые? Я тихо «агакнула», не представляя себе… А подсушить комнату и правда не мешало — Петергофским летом помещения чувствовались сырыми даже в ясные теплые дни.
Скоро от выступа в изголовье кровати донесся негромкий шум, стук… мужик затапливал печь с той стороны. А мне опять уже было не до этого, я читала, вникала и делала выводы.
Таисия не могла покончить с собой, не должна была.
Слишком зрелое мышление, слишком интересные образы и мысли для ее возраста и опыта. А еще она была верующей. Вряд ли истово, как и я, но в высшую справедливость точно верила, судя по одному из стихов.
Но как она умудрилась свалиться в канал? Хорошо еще, что не Питер, здесь глубина не та. И все-таки — как? Уже зная ее шебутной характер… шалила, рисковала? Или замечталась. Или была рассеяна из-за того, что сильно расстороена — что-то там было о рыданиях накануне, вряд ли Анна стала бы врать в глаза. И, скорее всего, рыдания эти были из-за кого-то. И лучше бы это горе да в церковь ее занесло, как исключительно правильную девицу. Но нет — свалилась в воду, ударилась головой. Или вначале упала и ударилась, а уже потом свалилась? Так выглядело правдоподобнее.
Сама я стихи не писала, но любила их. Не все подряд, а те, что почувствовала «своими», которыми прониклась. Много их знала и даже цитировала во время экскурсий, так делают почти все экскурсоводы. Если это к месту, то весьма трогает, усиливая впечатление от рассказа, поэзия намного чувственнее прозы. А может стихотворный ритм нечаянно задействует в нас что-то такое… где-то там. Вот и влияет так — завораживающе или даже гипнотически. Перечитываешь потом, нечаянно запоминаешь.
В некоторых Таиных стихах смысл приходилось искать.
Нам неподвластны миражи
Иных небес, чужих признаний.
Лишь отблески неясных знаний
Дают надежду ждать чудес.
Рисуя образ в глубине,
Чураясь ясных представлений,
Себе я — неразумный гений,
Вознесший ожиданья до небес.
Похоже, ждала любви, когда это писала. Тогда еще только ждала, и идеал ее был высок. Кто же он, из-за которого все потом и случилось? Пускай и косвенно, но он был виноват, прошептав что-то там и расстроив до слез. Первая любовь, говорят, штука страшная.
У институток с этим как раз все было сложно. А все чертова изоляция. Они выпускались абсолютно не приспособленными к реальной жизни и совершенно не умели общаться с противоположным полом. Прямой взгляд мужчины тут же мог вызвать «любовь до гроба», а уж если приглашение на танец! Был и такой случай — «тесный контакт» в мазурке барышня по неопытности приняла за сватовство. Ждала в гости, истерила. Не дождавшись, требовала от брата бросить вызов «обидчику».
Выражение «кисейные барышни» не только из-за выпускных платьев из кисеи. Так отмечали излишнюю «тонкость» и эмоциональность институток. А еще они были наивны до икоты, беспомощны в быту и абсолютно безграмотны в вопросе отношения полов. Уверена — Анна и сейчас не знала каким путем делаются дети.
Да что институтки — та же Ольга, выросшая при дворе в окружении мужчин! Зомбировали их в это время, что ли? Когда-то до глубины души пробрало ее откровениями. Я уснуть в ту ночь не могла, офигевая в изумлении. Перечитывала снова и снова — в такую правду трудно верилось. Может потому и запомнилось почти дословно…
До решения о помолвке вся история ее отношений с Вюртембергским кронпринцем уложилась в два эпизода: вначале они отобедали за одним столом и просто ели. В волнении она просила потом свою воспитательницу не задавать об этом вопросов, все равно отвечать сможет лишь через несколько дней.
Дальше была прогулка наедине.
'Он подал мне букет, наши руки встретились. Он пожал мою, я задержала свою в его руке, нежной и горячей. Когда у дома к нам приблизилась Мама́, Карл сейчас же спросил ее: «Смею я написать Государю?» — «Как? Так быстро?» — воскликнула она и с поздравлениями и благословениями заключила нас в свои объятия".