— Сама иди со своими курсами знаешь, куда? — в тон ей елейно огрызается Мартышев.
— Куда?
— По известному адресу. А не знаешь, на заборе поищи, записан. Ахметова, я в ванную. Воды попью.
— Так на кухне можно… — растерянно заговариваю, но меня прерывает резкий хлопок двери. — Лина, ты что-то понимаешь? Что с ним?
— С ним-то ладно, сама говорила — бешеный. С тобой что? — Щёлкает она перед моим носом пальцами. — Я понимаю, что ты пять лет никого к себе не подпускала. А тут он, горячий аж штаны дымятся. Предлагала же, оставь мне Ксюшу и иди к нему хоть на всю ночь. Но… два дня. Марьям. Всего два дня! За которые он, между прочим, уже успел вынести дверь. И ты так спокойно позволяешь ему вести вас с ребёнком в кино?
— Макс её отец… — Открываю шкаф и роюсь в полотенцах, пытаясь выиграть время. Понимаю, что Лина лишь повторяет мои же недавние мысли, но… — Я когда их вместе вижу, в груди гудит и жалит как в развороченном улье.
— Напомнить, как мы вместе Костю к психологу водили? Вот это действительно жалит. Вася тоже его отец. Даже подгузники сыну менял когда-то, и где он сейчас? — Лина крепко прижимает меня к груди, гладит по волосам, как маленькую. — Только не дуйся, родная. Я как себе, хочу тебе счастья. Знаешь как обидно за тебя, за себя, за наших малюток. В общем, тебе виднее, но хотя бы знакомь его с малышкой постепенно. Убедись сперва, что он вас снова не обидит. Не пори горячку, если он ваш, то никуда не денется.
Ей-богу, проще договориться с граблями, чем с этой горячкой. Не получается у меня. В груди пожар, а в голове бедлам.
Замешкавшись, стучу в дверь собственной ванной.
«Входи» — сухое как скрип снега в февральский мороз, помогает частично прийти в себя.
— Мартышев, ты что… — хочу закончить фразу резонным: «устраиваешь?», но кто б мне дал договорить…
— Скажи, зачем ты настраиваешь против меня ребёнка? — хрипло цедит Макс сквозь зубы. — Какой я к чёрту бабай?!
— А ты у зеркала спроси!
Пытаюсь сбежать, каждой нервной клеточкой чувствуя бьющее от него напряжение. Но Макс проворнее, первым хватается за дверную ручку, я лишь успеваю одёрнуть пальцы как от кипятка.
Он поворачивает голову и демонстративно всматривается в своё отражение.
— Свет мой, зеркальце, скажи: где я монстра-то проглядел? Где безобразные зубы, уродский нос, что там ещё… Рога! Кстати, о рогах… — Он снова поворачивается ко мне, сокращает расстояние, вынуждая боязливо вжиматься в стену. Это неосознанное движение, будто удар хлыста, подстёгивает его напирать активнее. — Ахметова, это что ещё за панибратство с шефом?
Макс обжигает мне щёку дыханием, продолжая высказываться, настолько грязно и витиевато, что я приоткрываю рот, от одной попытки визуализировать хоть часть обещанного сделать с нами двумя, а потом ещё разок отдельно с Германом, если мы не немедленно не прекратим этот «Форменный, мать его налево за ногу, беспредел!».
— Всё высказал? — быстро шепчу, пока он переводит дыхание. — Значит так. Будешь продолжать устраивать вечеринки и ломать нашу квартиру, Ксения тебя не то что бабаем звать продолжит, а экзорциста вызовет. И заметь, опять без моего вмешательства. А как я обращаюсь к Герману наедине, тебя не касается. Если тебе везде мерещится флирт — это исключительно твои проблемы. И подругу мою обижать не смей. Лина одна мне все эти годы помогала. Ещё вопросы есть?
— Есть!
— Мартышев, не наглей, — возмущаюсь тихо. — Я сейчас просто выставлю тебя метлой поганой! Пойдёшь в своё кино один и будешь сидеть сразу на трёх стульях. Всё как ты привык.
— Почему ты такая красивая, а? — перебивает Макс, обхватывая моё лицо ладонями, и целует прямо в губы!
Собственно, на этом всё. Стою истуканом. Отвечаю обстоятельно и неторопливо, латая пробелы в памяти, затёртые до дыр одинокими ночами. Пощёчину влепить всегда успеется, а пока просыпаюсь…
Вот честно! Чувствую в теле каждый свой атом: покалыванием в пальцах, слабостью в ногах, тёплой волной, бьющей вверх — к самым лёгким, и превращающейся в звук.
В тихий стон, полный тоски по его низкому голосу и нахальному прищуру.
В жалкий вздох, о бесконечных диалогах с тишиной, что вела годами, получая в ответ лишь растерянное эхо — собственный вопрос «Почему?».
Почему обида сразила доверие к нему наповал, но пощадила чувства?
Бабочки
Амиль как-то говорил, что в споре с женщиной главное — вовремя закрыть рот и начать действовать. Есть доля правды в этих словах, Есть!
Разве после того, как Макс, наконец, перестал терзать мои губы и душу, я вспомнила о намеренье познакомить его сногсшибательный зад с моим новеньким, лишь ради красного словца обозванным «поганым», веником?
Не-а. Как пулей вышибло.
Всё на что меня хватило— заторможено выпроводить Лину с сыном, пока он мерил шагами кухню, просматривая в телефоне таблицы и графики.
Дар речи полностью восстанавливается лишь некоторое время спустя. И то потому что кинотеатр в шаговой доступности, а Ксюша хоть и держится по отношению к Максу подчёркнуто холодно, долго молчать по природе своей неспособна. Всю дорогу неустанно пристаёт то к бродячим котам, то к собакам, то ли не наигравшись с Костиком, то ли пытаясь явить нашему спутнику свою самостоятельность.
— Мам, а почему Костя с нами не пошёл?
— Потому что Костя со своей мамой будут делать осеннюю поделку.
— Нам тоже надо… — вздыхает она, поднимая с тротуара каштан, чтобы тут же закинуть в глубокую лужу и пытливо проследить, как Макс отреагирует на забрызганные джинсы.
Тот к её явному разочарованию снова проявляет чудеса актёрской игры, делая вид, что смотрит на часы.
— Надо, но планы поменялись, — решаю последовать его примеру и в порядке исключения «проглядеть» очередную пакость. — Не переживай, утром будет тебе поделка.
— Опять не ляжешь спать?
Вопрос хоть и адресован мне, а глазки щурятся, с упрёком глядя на Макса.
— Ляжет. Я сам сделаю, — опережает меня он.
Ксюша с сомнением хмурится.
— Бартер?
— Компенсация.
— Копе… Конпи… — Малышка сдаётся, не осилив с первого раза новое слово. — Что это?
— Это когда ты кому-то доставил проблемы и потом делаешь что-то хорошее, чтобы загладить вину.
— Проще сразу не лезть, куда не просят, — фыркаю тихо, так, чтобы меня слышал только Мартышев.
— Знаешь ли, порой так трудно удержаться.
Я отворачиваюсь, не выдержав ироничного взгляда на своих губах.
— Тогда мне нужна самая красивая! — заявляет маленькая непоседа, всем видом показывая, что угодить ей будет непросто.
— Легко, — усмехается Макс.
Настаёт мой черёд ехидно стрельнуть в него глазами.
— Есть опыт?
— Есть две руки и голова, — самоуверенно парирует он.
— Тогда дело за малым — хмыкаю в ответ, ощущая горький привкус старой обиды. — Научиться, наконец, держать слово.
— Марьям…
Давно Макс не называл меня полным именем и это тоже возвращает мысли в ту другую осень, когда он, ещё зелёный юнец, так пылко и столько всего обещал. Но обещанные пять дней превратились в пять недель, а затем в пять убийственно долгих лет…
— Нас у тебя было много таких, одноразовых? — срывается против воли наболевшее, почти неслышное в многоголосом шуме вечернего проспекта.
На эмоциях хочу добавить, что этот вопрос — риторический, но нас отвлекает Ксения.
— Мам, я хочу ходить по бордюру! — Она отбежала немного вперёд и теперь указывает на свежевыбеленную линию, окаймляющую клумбу. — Можно?
Ну началось…
А я уже чуть было не поверила, что мы доберёмся без происшествий.
— Можно, — неожиданно вмешивается Макс. — Но тогда ты, скорее всего, упадёшь и испачкаешь своё прелестное платье.
Ксения начинает возмущённо сопеть.
— Не упаду. Я взрослая!
— Сомневаюсь.
А вот это он ляпнул напрасно. Для неё же любое «слабо» — красная тряпка в руках тореадора!
— Зря ты это сказал, — вздыхаю, намереваясь провести с дочерью воспитательную беседу. Возможно даже проявить жёсткость. В крайнем случае — немедленно вернуться домой.
— А знаешь, полезай, — отвечает ей Макс, удерживая меня за локоть. — Но у меня условие.
Ксения с вызовом задирает в подбородок.
— Какое?
Азарт, горящий в детских глазах, привычно заставляет меня нервничать. Ксения в целом очень ласковый и ранимый ребёнок. Но временами у неё случается бзик, и это — гасите свет, господа. Потому что в такие моменты сходство с безрассудным отцом прослеживается просто леденящее.
— Если ты свалишься, моя хорошая, то больше на бордюры ни ногой, — спокойно отвечает Макс.
— Я не твоя! — бурчит Ксюша и показывает ему язык.
А вот это что-то новенькое. Где только набраться успела?
Конечно, не средний палец, но это, как говорится, дело времени.
Признаться, я впервые в такой растерянности. Отец воспитывал нас с братом один, его слово было для нас единственным непреложным законом. Но почему-то мне кажется, если сейчас вмешаюсь и настою на своём, то в зародыше подорву в глазах дочери авторитет Макса.
Наступив себе на горло, киваю на невысказанный вопрос в глазах нашей малышки.
Можно.
— Если она свалится, я не знаю, что с тобой делаю, — тихо цежу сквозь зубы, продолжая улыбаться.
— Ты же слышала, она считает себя взрослой. Набивать шишки её законное право, — отзывается Макс, напряжённо наблюдая за тем как Ксения неуверенно вышагивает по бордюру. — Лучше пусть ребёнок это сделает при нас и успокоится, чем улучит момент, когда рядом некому будет подстраховать.
Размышляя над его словами, ловлю себя на мысли, что Макс не видел её первые шаги, понятия не имеет, когда у неё день рождения и какие конфеты любит его дочь, но поразительно просто находит к ней подход.
— Тебе в детстве часто что-либо запрещали?
— Постоянно, — бросает он, срываясь вперёд на долю секунды раньше меня.
Одновременно хватаем потерявшую равновесие Ксению за капюшон курточки. Я усилием воли сдерживаю внутри себя вызванную страхом ярость. В её растерянных серых глазах и без того горят испуг и стыд.