— Остановите лошадь, — сказал артист.
Пирогов натянул вожжи, и лошадка встала.
— Что теперь?
— Полезайте под дерюгу и ведите себя тихо. Так, будто вы покойник. Вы, Миронов, берите в руки вожжи. Алеша — прочь с телеги.
Когда ватага всадников приблизилась, Пирогов смирно лежал под дерюгой, а прочие стояли рядом с телегой, напустив на себя печальный вид. Атаман в сбитой набок черной папахе осадил коня.
— Что везете? — хрипло крикнул атаман.
— Тела убитых солдат, — сказал артист, сняв шляпу и смиренно прижав ее к груди. — Везем на родину хоронить.
— А ну, хлопцы, шапки долой! — скомандовал атаман.
Он сдернул папаху и осенил себя крестом. Остальные всадники последовали его примеру.
— Если хотите, можем вас сопроводить, — предложил атаман.
Артист вздохнул и грустно ответил:
— Да нет, не стоит. Нам тут недалеко.
— Ну как хотите! С богом, хлопцы!
Атаман стегнул коня, и отряд умчался, подняв за собой облако пыли.
Как только стук копыт стих вдали, дерюга зашевелилась, и из-под нее выглянула пухлая физиономия Пирогова.
— Ушли? — настороженно спросил он.
— Да, — ответил Алеша. — Ускакали.
— Фу ты черт. Думал, и впрямь в труп превращусь. Хорошо хоть заглянуть под дерюжку не догадались. Кто это был?
— А черт их знает, — ответил артист, нахлобучивая шляпу на голову. — Какая-то банда. Нынче их много развелось.
Пирогов выбрался из-под дерюги, выбил ладонью из камзола пыль и чихнул.
— Ну спасибо вам, господин итальянец, — сказал он, утирая платком нос. — В мертвецы меня записать — каково, а?
— Между прочим, он спас вам жизнь, — напомнил Алеша.
— Ну да, спас, — нехотя согласился Пирогов. — Впрочем, это они из страха уважают мертвецов. Обидеть мертвеца — плохая примета.
— Почему?
— Да потому что мертвец может отомстить. Придет во время боя и сделает так, что шальная пуля полетит тебе прямиком в лоб.
Алеша нахмурил брови и с сомнением спросил:
— Как же он это сделает?
— А я откуда знаю? — пожал медвежьими плечами Пирогов. — Как-нибудь сделает. Может, дунет на нее.
— На летящую пулю? — продолжал сомневаться Алеша.
Пирогов кивнул:
— Ну да. Мертвецы не подчиняются законам физики. А лихие люди очень суеверны. Каждый день ведь под смертью ходят.
Пирогов быстро перекрестился. Алеша посмотрел на него и вздохнул.
— Вы, Пирогов, неглупый с виду человек, а верите во всякую чушь, — сказал он.
— Может, чушь, может, нет, — ответил Пирогов. — Кто знает? Вот и товарищи бандиты предпочитают подстраховаться. Ох, матушки Пресвятые Угодницы, когда же все это кончится…
И Пирогов снова перекрестился, еще истовее, чем прежде.
Пегая лошадка постукивала по дороге копытами. Телега, поскрипывая, катилась вперед. Мерное поскрипывание настроило друзей на философский лад, и вот уже десять минут Алеша и артист вели друг с другом задушевный разговор.
— Я избегаю мыслить, — говорил артист. — От чрезмерных размышлений человек тупеет.
— В этом есть рациональное зерно, — соглашался с ним Алеша. — Но это касается только сухого, логического размышления. А если размышление прочувствовано?
— Тем более, — отвечал артист. — Если в сухом размышлении есть хоть какая-то польза, то прочувствованные размышления заводят человека в тупик. Чувствующий человек всегда пессимист, и рано или поздно он натыкается на стену и сознает себя обманутым.
— Только если не приходит к Богу, — сказал Алеша. — Я, впрочем, тоже не люблю думать. У меня бывают какие-то тонкие чувства, но я никак не могу их ухватить и заключить в оболочку мысли. Все остается на уровне ощущений. Даже не ощущений, а… как бы это лучше сказать… предощущений.
Артист неопределенно хмыкнул и осведомился:
— Так вы, стало быть, поэт?
— Очень хотел бы им быть, — краснея, признался Алеша. — Но бог не дал таланта.
— Недостаток таланта легко возмещается усердием и трудолюбием, — ответил на это артист. — В нашем мире чугунная задница предпочтительнее чуткого уха. А другого мира еще никто не придумал.
Лошадка, понуро повесив несоразмерно большую голову, уныло перебирала копытами по пыльной дороге. Повозку потряхивало на камнях и выбоинах.
— Вот взять хотя бы нынешнюю ситуацию в России, — после непродолжительного молчания вновь заговорил артист. — Что, по-вашему, движет большевиками — сухой расчет или чувства?
Алеша подумал и ответил:
— Думаю, им с избытком хватает и того, и другого. Черные чувства, а вместе с ними — злобный, мстительный расчет. Обида, тщеславие, жажда разрушения…
— Вот видите: выходит, черные чувства самые сильные, они и впрямь способны перевернуть мир, — сказал артист таким голосом, словно Алеша подтвердил его мысли. — Тогда как светлые не выходят дальше персональной человеческой души. Именно поэтому мрачные души так легко делаются политиками, а на пути к успеху и вовсе избавляются от чувств, заключая себя в прочный панцирь мыслительных рассуждений. А светлые пишут никому не нужные стишки, а потом умирают — разочарованные, опустошенные, недовольные собой и окружающим миром.
— Это вы так говорите, потому что в вашей душе нет веры, — сказал Алеша, замечая, что начинает сердиться, и удивляясь этому.
Артист, однако, ответил без всякой насмешки, а как бы даже с тихой, потаенной грустью:
— Что поделать. Веру не заказывают по почте и не получают в виде красиво упакованных бандеролек. Вера обычно сваливается человеку на голову неожиданно. Как кирпич.
— Вы ждете, что свалится и на вас?
Идальго покачал головой:
— Нет. Вероятность такого попадания слишком мала. Нужно дойти до высшей степени отчаяния, благости или злодейства, чтобы заслужить такой подарок.
— Странно вы говорите, — задумчиво заметил Алеша. — Ну отчаяние и благость я еще понимаю, но как же злодейство?
— Вы еще молоды, чтобы это понять, — сказал артист. — Бог любит злодеев. Не ухмыляйтесь, господин гимназист, это так и есть. Если душа способна достичь крайней степени зла, то она способна достичь и крайней степени добра. Той самой благости, о которой вы говорили.
— Это у вас не душа, а какой-то адский маятник получается, — возмущенно сказал Алеша. — То влево, то вправо, то к греху, то к святости.
Артист пожал плечами:
— Да ведь так и есть. Во времена эллинов душа человеческая находилась в относительном равновесии. Понадобилось придумать христианство, чтобы основательно ее раскачать.
— Простите, что вмешиваюсь, господин идальго, — скромно сказал Евгений Александрович и поправил сползшие на нос очки. — Но, по-вашему, получается, что христианская религия — это что-то вроде грандиозного эксперимента над человеческой душой.
— А разве не так? — вскинул бровь артист. — Впрочем, господа, я устал от этого разговора и не слишком желаю его продолжать.
Артист демонстративно зевнул и надвинул шляпу на глаза.
— Вот это дело! — отозвался притихший Пирогов, который чувствовал себя во время «умных разговоров» чрезвычайно неуютно. — По мне, господа, весь ваш спор не стоит выеденного яйца. Все теории — одинаковое дерьмо! И мыслительные, и чувственные. Переустраивать мир? Благодарю покорно, мы теперь и сами грамотные. Нужно просто держаться устоев и жить так, как жили наши предки. Как говаривала моя покойная матушка, царствие ей небесное, «поигрались — и будет». Так-то. Н-но, старая дохлятина! Пошевеливай копытами, пока не продали татарам на колбасу!
Когда стало вечереть, съехали с дороги в лес. Продрались сквозь заросли на небольшую лужайку, окруженную с трех сторон колючим кустарником, там и расположились. Неподалеку нашли небольшой ручеек. Напились сами, напоили лошадку. После долгих колебаний и споров решились разжечь костер.
— Господа, я вас умоляю — не переусердствуйте, — просил осторожный Пирогов. — И жгите только сухой хворост, иначе будет много дыму.
Поначалу Пирогов пытался прикрывать языки пламени своим камзолом, но когда от камзола потянуло жженой вонью, прекратил это занятие, вздохнул и, обреченно бросив: «Будь что будет», совершенно успокоился. А вскоре артисту даже пришлось осаживать толстяка, чтобы тот, охочий до тепла, не спалил весь собранный хворост разом.
Артист нашел в телеге котелок. Евгений Александрович нарвал смородиновых листьев и мяты для чая. А Алеша, побродив с полчаса по окрестностям, насобирал грибов.
Грибы пожарили на веточках, которые очень ловко выстругал артист, и съели. Потом пришла очередь чая. Пить пришлось прямо из котелка, пуская его по кругу, но это обстоятельство никого не расстроило.
— Ох, господа, как же я люблю тепло, — сказал Пирогов, напившись чаю и развалившись перед костром. Лицо у него было потным и довольным. — Помню, когда маленький был, в доме натопят так, что мухи дохнут, а я под двумя одеялами сплю. Самому жарко, а ничего, терплю — уж больно уютно под пуховыми одеялами спать.
— А я любил на печке спать, — мечтательно произнес Евгений Александрович, поблескивая стеклышками очков, по которым пробегали рыжие всполохи пламени. — У нас в доме была огромная печь. Поначалу там детвора спала, а потом, когда дети с женой уехали, сам перебрался. Мне ведь уже за сорок, господа. Я совсем старый человек. Кстати, никто не знает, который сейчас час?
Пирогов достал откуда-то небольшие серебряные часы и сказал:
— Два часа ночи.
— Что это у вас? — поинтересовался артист.
— Часы, как видите, — ответил Пирогов.
— Роскошная вещица.
— Вы находите? — Пирогов пожал плечами. — Да, мне и самому так кажется. Люблю, знаете ли, красивые вещи. А эта вещь обладает для меня двойной ценностью. Это, господа, память о большой любви.
— Я давно подозревал, что вы пользуетесь успехом у слабой половины человечества, — заметил артист и подмигнул Алеше.
Пирогов, однако, не заметил иронии.
— Да, господа. Что есть, то есть, — ответил он, выпятив грудь и слегка подбоченясь. — Глупо отрицать очевидное.