В. Б.).
Если же выдается свободная минута, вы погружаетесь в один из десятка выходящих в ФРГ иллюстрированных журналов. Ведь вы и получаете информацию, и удовлетворяете любопытство, и, наконец, любуетесь опять-таки первоклассными иллюстрациями. Здесь же, кстати говоря, печатаются бестселлеры…
Если уделить еще час прогулке, чего мы (увы!) не делаем, то приходится удивляться, как мы вообще умудряемся втискивать сутки в двадцать четыре часа…
Мне не хочется комментировать это высказывание. В своих узловых моментах оно правильно.
Однако некоторых черт характера и поступков моих местных знакомых я объяснить не мог и никогда не смогу. Один пример. Грибы здесь относительно дороги. Белые — около двадцати марок килограмм. В лесу полно грибов. Но там их собирают лишь немногие любители. Большинство предпочитает гулять по дорожкам. «Почему вы не собираете грибы?» — спросил я однажды одну из наших местных знакомых. Ответ был для меня поразителен: «Невыгодно». «Но почему?» — удивился я. «Да потому, что на это дело я должна затратить пять-шесть часов. Да бензин. В час я могу заработать десять — пятнадцать марок. Это значит — девяносто марок. Сколько я могу купить за них на базаре грибов?» На возражение, что поиск грибов — это тот же отдых, мне ответили пожатием плеч. Так взрослые обычно отвечают детям на вопросы, не требующие, по их мнению, ответа.
Я специально привел этот эпизод, потому что он, как мне кажется, дает кое-что для проникновения в бундес-немецкий характер.
Каков характер, такова и жизнь. И жизнь эта представляется мне в общем и целом скучноватой. Ярчайшие события: получение кредита на приобретение собственного домика, повышение по службе, выигрыш в одну из бесчисленных лотерей, футбол, магазины, телевизор.
А что, собственно говоря, другое может предоставить «общество потребления», как не потребление. И надо признаться, эта жизнь засасывает ласково и беспощадно, как болото. Наступает состояние сытости, когда не хочется ничего. А больше всего — перемен.
На этом я мог бы поставить точку. Но, пожалуй, добавлю еще следующее.
В нашей литературе — и классической, и советской — прочно утвердился тип «немца». Но вот что интересно: все эти «немцы» непохожи друг на друга. Случайность? Несовпадение мнений авторов? Конечно, нет! В конечном счете автор, вводя в действующие лица иностранца, дает типичное, а не частное представление о нем. Никакого противоречия в изображении «немецкой» души тут нет. Все дело в том, что разные писатели акцентировали внимание не на разных чертах характера, а изображали разных немцев, различных типичных представителей одной и той же нации: служаку пруссака, хитрого гессенца, открытого вестфальца, консерватора баварца, сверхтрудолюбивого шваба… Но все это уже разговоры о вчерашнем дне.
На наших глазах происходит усиленная консолидация нации, вырабатывается, не может не вырабатываться, единый психический склад характера… Вот этим молодым бундеснемцам, послевоенному поколению, свободному, будем надеяться, от бредовых идей расового превосходства, и воссоздавать новую нацию. Именно ее, эту молодежь, а не одиноких, переживших себя старцев я и имею в виду, говоря о бундеснемцах.
КЁЛЬН — МОСКВАС ПЕРЕСАДКОЙ В ЗАПАДНОМБЕРЛИНЕ
Все, что имеет начало, имеет и конец.
В силу этого положения и некоторых других я пакую свои вещи. Работа несложная, если привык жить на чемоданах. Гораздо труднее выдержать ритуал проводов. Но и они не бесконечны, хотя, как правило, сильно затягиваются.
И вот все позади. Легкость. Словно сброшен груз. Многое из того, что еще вчера казалось важным, значительным, сегодня улетучивается из памяти ненужным пустяком. Трудно сказать, чему мы больше радуемся — приобретениям или потерям.
Обычно крупные города располагают несколькими аэродромами. Кёльн довольствуется половинкой. Точнее, одним на двоих. С Бонном. Не потому, что некому летать. Просто слишком много здесь городов. Аэродром так и называется: Кёльн — Бонн. Аэропорт как аэропорт. Стекло, бетон, сталь. Пассажиры. Персонал. Элегантная кассирша играет клавишами компьютера и выдает мне билет. Пограничники вежливо ощупывают карманы. Самолет взлетает и, прежде чем лечь на курс, входит в глубокий вираж, как будто специально давая возможность полюбоваться на прощание панорамой Кёльна. Острые зазубрины церковных шпилей. Бурая кора крыш. Рубцы улиц. Муаровая лента Рейна. Четкие прямоугольники полей. Бахрома лесов. И уже смываются детали. Исчезают подробности.
«Боинг» выходит из виража. Земля уплывает вниз, покрывается дымкой и как бы растворяется, а небо все темнеет, темнеет и наконец становится фиолетовым.
Жизнь на борту идет своим чередом. Авиасвязь Федеративной Республики с Западным Берлином осуществляется американскими, английскими и французскими компаниями. Наш самолет — американский. Американские стюардессы тянут тележку, загруженную пузырьками спиртного, банками пива, бутылками лимонада. По радио что-то объявляют. По-английски. Потом по-немецки. Оказывается, мы покидаем границы Западной Германии. Когда я допивал пиво, объявили, что самолет пошел на посадку. Смотреть в иллюминатор при посадке — все равно что проявлять фотокарточку. Все явственнее, все четче контуры. Под нами Берлин — огромный, запутанный лабиринт улиц, парков, каналов, озер…
Спускаемся. Лес. Жилые кварталы. Посадочная полоса. Самолет подруливает к зданию аэровокзала. Сложнейшее нагромождение стеклянных кубов, набитое аэродромными, таможенными и всякими другими службами, компьютерами, пассажирами, ресторанами и опутанное сложнейшей системой подъездных путей. Это аэропорт «Тегель».
Когда-то неподалеку отсюда, на северном берегу Шпандауского озера, в красивом особняке, носящем имя замка Тегель, жил молодой исследователь Александр Гумбольдт.
Сегодня в одном Берлине есть институт Гумбольдта. В другом — аэродром «Тегель». Какая здесь связь? Никакой! С аэродрома «Тегель» в другой Берлин самолеты не летают. Не летают они отсюда и в Москву. Чтобы улететь в Москву, мне надо сначала попасть в Берлин. Не в Западный, а просто в Берлин — столицу ГДР. Это сделать нетрудно. Можно сесть в метро и выйти на соответствующей станции. Но у меня в запасе несколько часов. Поэтому я занимаю место в автобусе, который направляется к зверинцу, по иронии истории ставшему центром некоего политического образования, носящего название «Западный Берлин».
Трогаемся. Водитель распутывает клубок подъездных путей и выруливает в город. Унылые, тусклые, скороспелые кварталы. И как оазис среди пустыни — Шарлоттенбург. Загородная резиденция супруги первого прусского короля. Желто-белое, трехэтажное, как бы распахнувшее навстречу гостям руки-флигеля здание. Центральный корпус увенчан пышным куполом, напоминающим прическу, известную под именем «мадам Помпадур». Его изысканная игривость, на мой взгляд, не вполне увязывается со стремительными фигурами античных воинов, установленными на воротах. Но противоречие это несущественно, если иметь в виду, что к сооружению дворца приложили руки почти все известные прусские архитекторы.
Дворец восстановлен. Парк сохранен. Только теперь его окружают не бескрайние пустоши, а корпуса концерна «Сименс», а вместо лебедей по Шпрее плавают по-своему изящные самоходные баржи.
Трудно себе представить, что относительно недавно, в начале прошлого века, на месте этих кварталов индустриальных джунглей расстилалась песчаная и одновременно заболоченная равнина, оживленная тощими ивами да убогими хижинами крестьян, изрезанная дорогами: черными от грязи весной и осенью, белыми от пыли летом. Грязь на улицах города была такая, что придворные, желая попасть в королевский дворец, вынуждены были пользоваться ходулями.
Трудно сказать, что побудило Гогенцоллернов перенести в середине XV века в захолустное местечко, расположенное на речном острове, свою столицу. Ход истории, однако, показал, что выбор был сделан правильно.
Чем дальше оставался аэропорт, тем шире становились улицы, наряднее дома, солиднее витрины. Оживленнее толпа, гуще поток транспорта.
Я не видел Берлина 1945 года. Но слишком многочисленными были его фотографии, многочисленными и выразительными, чтобы не врезаться в память всех тех, кто пережил войну.
Я смотрю в широкое стекло автобуса и вместо аккуратных флигелей вижу разбушевавшееся, ненасытное в ярости, неповторимое в переплетении линий и красок, взметнувшееся к небесам и как бы на миг застывшее, окаменевшее море. Взорвавшийся хаос… Неужели это было здесь, на этой земле, на этих самых улицах!
Спокойно, Плавно, величественно плывет за окошком автобуса похожий на бульвар проспект Курфюрстердам. Зеркальные стены витрин. Россыпь пестрых зонтиков над столиками кафе. Беспечная, неуловимая в своем движении толпа. Новый, ухоженный, сытый город. И даже специально оставленное разрушенным, в назидание потомкам, здание одной из церквей своими причудливыми зазубринами и шрамами скорее производит впечатление недоснесенной руины, чем памятника.
Проспект Курфюрстердам, или, как его здесь называют, Кудам, по замыслу отцов города и их покровителей из НАТО должен был исполнять сегодня роль центральной магистрали процветающего города. Центральная магистраль получилась, а процветающий город — нет. Получились дорогостоящие кулисы к неинтересной пьесе. Получился город не ведущих никуда улиц, отрезанных от сырья и потребителей заводов, пустующих домов. Растение без корней и листьев. Чем больше приглядываешься к уличной толпе, тем прочнее укрепляется мнение, что находишься в заповеднике, может быть, в музее, но не в естественном экономическом, культурном или хотя бы историческом центре, генерирующем идеи, задающем тон… Я догадался наконец, что с самого начала смущало меня в западноберлинцах. Возраст! Подавляющее большинство составляли здесь либо совсем молодые люди, в которых было трудно распознать туристов, либо глубокие старики.
Западный Берлин, как город, умирает. Умирает, несмотря на упорные старания западных правительств вдохнуть в него жизнь.