И случилось так, что вскоре после вынесения приговора Тедди несколько раз заставали в огороде, что было ей строжайше запрещено. С развевающимися ушами и с поджатым хвостом мчалась она в таких случаях через крыльцо или через веранду, назад, в дом, и совесть у нее, конечно, была нечиста, так как ее застали на запретной территории. Но люди говорили с торжеством:
— Выходит, мы были правы! Она уже смотрит на наш огород как на свои личный участок! Нет, что за подлая собака! — И отец даже побил Тедди.
Между тем барсук Фридолин управился с ремонтом своей квартиры и с усиленным рвением занялся поисками пропитания, ведь лето уже было в самом разгаре, а Фридолин из-за пережитых волнений не нагулял еще ни жировой прослойки, ни красивого круглого брюшка. Если он не хочет встретить зиму истощенным и потом тяжко страдать от голода, то просто обязан этим заняться. И Фридолин занялся! Почти каждую ночь он наносил визиты в огород Дитценов и, прежде чем отправиться за своим любимым Сладким Воском, набирал там лакомств со всех грядок. Поэтому все осталось как прежде: и лазы под заборами, и опустошительные набеги кур на огородные грядки.
Но нельзя сказать, что Дитцены, точно громом пораженные, остановились, хлопнули себя по лбу и закричали, внезапно прозрев: «Ах ты Господи, ну конечно же, наша так строго охраняемая, милая, невинная Тедди тут совершенно ни при чем, бедная собаченька! Это был какой-то другой, еще неведомый нам землекоп!»
Нет, совсем наоборот, тот факт, что лазы по-прежнему появлялись, только укрепил Дитценов в их несправедливом мнении. Отец сказал злобно:
— Черт бы побрал это бабье хозяйство! Видно, придется мне привязать к ноге эту окаянную шавку, иначе на нее никто и не глянет, пока я сижу за работой!
И он бросил сверкающий яростью взгляд на Тедди, лежавшую во дворе на солнышке и невинными глазами смиренно глядевшую на хозяина, приглашая его на небольшую прогулку и виляя хвостом.
Но мама Дитцен сказала:
— Боже ты мой! У меня столько работы, а я еще должна собаку сторожить! Я и так с утра до ночи кручусь как белка в колесе, хотела бы я знать, где мне взять время сторожить собаку? Достаточно скверно уже и то, что Ахим постоянно исчезает со двора, а тут еще и Тедди, нет, это уже слишком, это — слишком!
Старший сын Ули, приехавший домой на каникулы, сказал:
— Я просто посажу Тедди на цепь — тогда эти безобразия прекратятся сами собой!
На это все закричали:
— Что, слушать, как Тедди воет и скулит, сидя на цепи? Нет, спасибо, Ули, если ты ничего лучшего предложить не можешь, то…
А примерная девочка Мушка с прямой спиной сидела за столом и писала длинное-предлинное письмо-рассказ к тете Кэтэ в Германсвердер, потому что писание писем было ее страстью. Но тут она бросила писать, аккуратно отложила в сторону письменные принадлежности, и вышла во двор. Опустившись на колени возле Тедди, она с грустью посмотрела на собаку и сказала:
— Ты скверная, Тедди, неужели ты так и не хочешь стать хорошей, послушной? Папа и мамочка запретили тебе делать дыры под забором — так оставь наконец это занятие! Ну что в этом хорошего? Теперь тебе запрещают выходить со двора — вот и вся польза. Настоящая польза бывает только от примерного поведения, а не от шкодливости.
Так говорила Мушка. Но Тедди, полагавшая, что ее приглашают на прогулку, вскочила и радостно, доверчиво залаяла.
Инге, помощница по хозяйству и член семьи, ничего не сказала, отчасти потому, что вообще говорила мало, а отчасти и потому, что накануне вечером ездила на велосипеде к пекарю за хлебом. И Тедди внезапно появилась возле ее велосипеда, а на обратном пути вдруг снова исчезла. Вот потому-то Инге и молчала, думала, что ей за это влетит.
И младший сын Ахим тоже помалкивал, но он молчал потому, что был слишком занят приготовлением яичной болтушки и история с Тедди его вовсе сейчас не интересовала. Кстати, ему очень даже нравилось гонять кур с огорода, по крайней мере хоть какое-то разнообразие в скучнейшем Сидении-За-Столом во время еды.
Фрау Шемель, также жившая у Дитценов, сказала со вздохом:
— Да уж эти собаки… У нас в Лихтерфельде тоже была собака… — И она начала рассказывать совсем другую историю про совсем другую собаку.
Только бабушка Дитцен, всегда сидевшая в своем кресле у окна, выходящего в сад, не принимала участия в осуждении Тедди. Она подозвала собаку к себе, погладила ее, почесала за ухом и сказала:
— Бедняжка Тедди, плохо, совсем плохо, когда тебя не выпускают, да? Смотри-ка, Тедди, я вот тоже никогда не схожу со своего кресла, но я привыкла, Тедди, ко всему можно привыкнуть, честное слово.
Тедди плюхнулась на ковер у ног бабушки. Несколько раз подряд зевнула, закрыла глаза и подумала, засыпая: «Ну до чего же скучная пошла жизнь! По-моему, все мои люди просто спятили!» И она заснула.
Между тем барсук Фридолин, из-за которого разгорелся весь сыр-бор и невинно пострадала Тедди, грелся на солнышке перед своей норой, подставляя лучам то брюшко, то спину. Он пребывал в очень недурном настроении, находил, что сделал отличный выбор, остановившись на этой квартире. До сих пор на Лесном острове не появился ни один двуногий и ни одна собака, не говоря уж о лисах. Он больше не тосковал по своему дому в Хуллербуше, бывали дни, когда он и не вспоминал о нем. Этот Лесной остров как нельзя лучше соответствовал его привычкам и пристрастию к одиночеству, ничто здесь не нарушало его покоя.
Конечно, как настоящий барсук, он ничем не выдавал своего удовлетворения. Сейчас, грея живот на солнцепеке, барсук ощущал, что живот приятно полон, и думал: «Овощи в моем огороде становятся хуже. Эти двуногие могли бы быть старательнее. Кольраби совсем уж деревянная, о горохе и говорить нечего, вместо каротели — обыкновенная морковь, ее, конечно, тоже можно есть, но я-то ведь привык к лучшей пище. Да и Сладкий Воск уже не такой сочный, как вначале, и зернышки стали мучнистые. Правда, они и сейчас здорово вкусные, нет, я не хочу сказать о них ничего плохого, я никогда не был привередником, но все-таки… Если бы я был Создателем, то мучнистые и сочные зерна росли бы рядышком, а клубника и горох тоже не переводились бы… Ну конечно, в этом ненормальном мире нет порядка, и праведному барсуку приходится столько страдать…»
Тут барсук зевнул, спустился вниз, к воде, и сделал один большой глоток. Затем он забрался в свою спальню и заснул.
Между тем отец вновь отказался от мысли привязать Тедди к своей ноге. Ему пришла в голову совсем другая идея. Он отправился в деревню к старику, которого все называли не иначе как «дедушка Леверренц». Этот дедушка славился тем, что умел своим молотком разбить самый крепкий валун и из обломков сложить крепкую, непробиваемую стену.
Этот маленький тщедушный старик с обветренным морщинистым лицом сперва ходил вокруг огромного валуна, часто весившего много-много центнеров, и остро вглядывался в него бледно-голубыми глазами. Потом он ударял своим молотком по какому-то определенному месту, по какой-то прожилке, едва приметной трещинке в камне. После целого ряда ударов камень разваливался, и дедушка Леверренц обрабатывал уже отдельные его куски, покуда из них не получались прямоугольники с острыми краями, из которых можно сложить стену.
Это трудное искусство, далеко не каждому доступное. Дедушка часто говаривал:
— Камень надо не разбить, а разглядеть.
При этом подразумевалось, что нельзя по камню дубасить как попало, потому что ты из сил выбьешься, а камню хоть бы что. Нет, его следует сперва хорошенько осмотреть, да и то с умом, нужно стремиться понять, как этот камень возник, где у него «слабое место», и лишь потом нанести удар.
Вот с этим старым дедушкой, который вообще-то уже наслаждался заслуженным покоем на старости лет, и заговорил папа Дитцен. Вследствие этого разговора дедушка в ближайшие дни разбил множество валунов на красивые, прямоугольные тяжелые камни. Рабочий Линденберг и поляк Матье врыли эти камни под ограду и как раз так, чтобы выступающий из земли верхний край камней приходился вровень с нижним краем проволочной сетки.
Вся возня с камнем — найти, разбить, уложить — тяжелая и дорогостоящая работа, но в день, когда все было готово, отец за ужином сказал с большим удовлетворением:
— Вот, пусть-ка Тедди теперь попробует пролезть под забором! С этими камнями ей не справиться! Так что с лазами и с охотой на кур покончено!
Все были страшно рады, что Тедди просто не сможет больше согрешить, и обращались с ней ласково и даже в некотором роде в ее честь предприняли вечернюю прогулку на Лесной остров. Тедди была безмерно счастлива, ей бросали камешки, и она все никак не могла вдоволь наиграться — если бросить камешек, она выплюнет старый и бежит за новым, а если нет, то держит старый в пасти и ни за что не отдаст.
Так Дитцены пришли на Лесной остров и решили обойти его кругом. А так как они гуляли здесь уже много лет, знали каждый клочок земли, каждый куст и каждое дерево, то им бросился в глаза на склоне под картофельным полем, принадлежавшим вожаку местных крестьян Иленфельдту, новый подземный ход барсука Фридолина. Так же как и его мама Фридезинхен, Фридолин выровнял и утоптал землю перед входом, так что она была гладкой, как на гумне. Здесь барсук загорал, здесь частенько сиживал, предаваясь блаженной угрюмости, — этой площадки перед входом в нору, которую можно было бы назвать «барсучьим покоем», просто нельзя было не заметить.
И даже если бы Дитцены, занятые интересным разговором, не заметили ее, то Тедди уж сумела бы позаботиться о том, чтобы они не прошли мимо. Тедди при виде норы пришла в страшное волнение, подбежала раз, подбежала второй, и тут уж залилась яростным лаем.
От этого лая барсук Фридолин в своей уютной мягкой спаленке проснулся, зевнул как следует и вздохнул:
— Ну вот, опять начинается эта ужасная докука! Я же говорил и всегда буду говорить: этот мир, в котором никогда нет покоя, ненормален! Что ж, собака, лай себе на здоровье, меня ты так легко не достанешь!