[138]. Нечего удивляться, что, отправляясь зимой 1265 года из Парижа на конклав, кардинал Ги Фулькуа, будущий Климент IV, остановившись в родном Провансе, заглянул к местному предсказателю, чтобы узнать, чего ему ждать. Кардинал не прогадал, а мы узнали о свидании из материалов инквизиционного процесса, закончившегося, кажется, ничем[139].
Подобные примеры нетрудно умножить. Они показывают, что «праздным» чье-либо любопытство оказывалось под чьим-то конкретным пером. Никому не пришло в голову обвинять в нем того же Климента IV, адресата всех основных сочинений Бэкона, или его предшественника Урбана IV, проводившего у себя в столовой (mensa) ученые споры. Осуждая Фридриха II, Салимбене следует представлениям о греховной природе любопытства, унаследованным францисканцами от предшествующей традиции, в особенности от св. Бернарда Клервоского[140]. Сам он признается, что после смерти предтечи Антихриста в 1250 году и особенно после 1260 года, в котором ожидали конца света, он предпочитает «верить только тому, что видит». Такое сочетание наивной веры в самые невероятные сплетни с желанием убедиться во всем воочию, видимо, характерная особенность не только культуры XIII века в целом, но и в частности культуры францисканцев, глубоко визуальной, зрительной по своей природе.
В энциклике 1239 года об отлучении Фридриха II Григорий IX обвиняет императора, в частности, в том, что он «открыто заявлял, если использовать его собственные слова, что мир был обманут тремя обманщиками: Христом, Мухаммедом и Моисеем, из которых двое умерли благородной смертью, а Иисус — на кресте»[141]. Луи Массиньон исследовал мусульманские корни этой легенды о трех обманщиках. Там наихудшим из трех «обманщиков» оказывался пророк Мухаммад, погонщик верблюдов[142]. Вполне вероятно, что в исламе истоки этой легенды следует искать в ересях, в свою очередь, связанных с христианством. Так, в X веке аш-Шальмагани, объявивший себя носителем духа божия и сожженный визирем Ибн Муклой, учил, что Иисус соединил в себе все божественное и человеческое, а Моисей и Мухаммад были «обманщиками»[143]. В христианизированной версии Иисус тоже оказался обманщиком, причем худшим. Вряд ли такое обвинение в богохульстве могло иметь что-то общее с реальными высказываниями Фридриха II: именно на это обвинение он отреагировал особенно быстро[144]. Во время ожесточенной полемики 1240-х годов оно уже не используется.
Папская пропаганда распространила слух, что Фридрих II отрицал также непорочное зачатие: «Он считал глупцами всех, кто верил, что Бог мог родиться от Девы, поддерживал еретическое суждение, что никто не может родиться, если зачатию не предшествовало соединение мужчины и женщины. Он утверждает, что человек должен верить только тому, что он может объяснить, исходя из законов природы»[145]. Это одно из обвинений, которые приводит английский бенедиктинец Матвей Парижский, что свидетельствует об эффективности папской пропаганды, ее широкой аудитории. Матвей знаком с приписанным императору высказыванием о трех обманщиках, но старается оправдать государя, которому симпатизирует: «В своих письмах он смиренно и согласно католической вере пишет о Боге, кроме того, что касается личности последнего папы (Иннокентия IV. — О. В.), но не самого достоинства понтифика. Он никогда не проповедует публично и не заявляет дерзко ничего еретического или нечестивого, насколько нам на данный момент известно»[146].
Эти краткие замечания интересны с нескольких точек зрения.
1. Взвешенность. Хронист не опровергает всех обвинений в адрес императора, часто касавшихся его личного морального облика, личных мнений — их редко можно было проверить. Для хрониста, напротив, важна публичная сфера репрезентации власти, отразившаяся в официальных посланиях и, возможно, в дипломатических миссиях Петра Винейского и других придворных в связи с женитьбой Фридриха II на Изабелле Плантагенет в 1235 году. В этой сфере Фридрих II действительно выступал как христианнейший государь, princeps christianissimus. В данном случае текст хроники очень хорошо иллюстрирует трудности реконструкции личного мировоззрения средневекового монарха, ибо человек той поры исключительно редко видел в монархе его индивидуальные качества, гораздо чаще — отражение этико-политических норм и конфликтов своего времени[147].
2. Вопрос о религиозности Фридриха II. Историки периодически поддавались соблазну видеть в нем правителя, по меньшей мере индифферентного к христианской религии. Эрнст Канторович достаточно четко выразил свою позицию по этому вопросу, назвав последнюю главу своей замечательной книги «Антихрист», возможно, не без влияния одноименного эссе Ницше[148]. Ганс Низе, в целом осторожно трактующий духовную жизнь при штауфеновском дворе, также считает, что мировоззрение Фридриха II было антихристианским: главное, что владело его духом, считает автор, — это философия природы, материальный мир; у Аверроэса он должен был перенять уверенность в смертности души и конечности мира[149].
Такие толкования исходят из желания модернизировать Фридриха II, стилизовать его под этакого первого ренессансного «тирана» и тем сделать более понятным нашему современнику. Проблема, однако, лежит глубже: как могли сочетаться его веротерпимость, дружба с мусульманскими правителями и широкие интеллектуальные интересы с официальной ролью «защитника церкви», advocatus, patronus et defensor ecclesiae, которую он разделял фактически со всеми средневековыми государями?[150] Ганс Шаллер в интересной статье о религиозности Фридриха II попытался отдельно рассмотреть его личную религиозность и политику в отношении Церкви, Kirchenpolitik. Судя по приведенным Шаллером многочисленным материалам, Фридрих II был вполне набожным человеком. Хотя исследователь признает, что из официальных дипломов мало что можно почерпнуть относительно личных представлений императора, он отмечает, что в них часто говорится о бренности мира и величии благочестивых дел. Формула «хотя все бренно» (etsi omnia caduca sunt) употребляется в королевской переписке с 1209 года, причем не для красного словца: такова религиозная мотивация политики, которую вел Фридрих II. Он не первый стал отправлять на костер еретиков, но именно он сделал это нормой в Империи, считая борьбу с еретиками своим католическим долгом и даже оспаривая эту прерогативу у папы[151]. Границы веротерпимости Штауфена заканчивались, судя по всему, там, где начинались государственные интересы, а ересью часто могло считаться политическое диссидентство[152].
Приведенный мной пассаж из Матвея Парижского о «смиренности» Фридриха II говорит о том, что император боролся не против Церкви, не против духовной власти вообще, но против конкретных иерархов. Как и большинство его современников, он был приверженцем теории двух мечей, духовного и светского, взаимно поддерживающих друг друга. В этом Матвей Парижский со свойственной ему проницательностью уловил очень важную особенность сознания Фридриха II, не выступающего против существующего устройства западнохристианского мира, но пытающегося привести его к гармонии согласно собственным представлениям о справедливости.
Ни один из историков, занимавшихся этой проблемой, не задал себе такой простой вопрос: почему в «Книге об искусстве соколиной охоты», столь ярко отражающей мировоззрение императора, нет даже намека на присутствие Бога в тварном мире? У Матвея Парижского сказано: «Человек должен верить только тому, что он может объяснить, исходя из законов природы» (Et homo debet nihil aliud credere, nisi quod potest vi et ratione nature probare). Снова английский хронист из потока слухов и мнений выделяет нечто главное, определяющее характер Фридриха II. У нас будет немало поводов убедиться в верности этого высказывания. Немного забегая вперед, сопоставим его с основным принципом «Книги об искусстве соколиной охоты»: «Наше намерение состоит в том, чтобы в книге о соколиной охоте показать вещи такими, какие они есть» (Intentio vero nostra est manifestare in hoc libro de venatione avium ea que sunt sicut sunt)[153].
Не одной лишь проницательностью объясняется тот факт, что Матвей Парижский, при всей лаконичности, столь точно отражает мысль императора. В выборе хрониста сказалось и его собственное мировоззрение. Он был не только писателем, но и художником-миниатюристом, чутко относившимся к натуралистичному отображению действительности. Матвей Парижский пишет и рисует в то же время, когда Виллар де Онкур собирает в свой блокнот зарисовки архитектурных форм, людей и животных, сделанные с натуры, в эпоху расцвета «готического натурализма» во Франции, в Германии и на итальянском юге. Вполне возможно, что эмпиризм сознания Фридриха II, его новое чувство природы находило отклик у таких людей, как он. После Салимбене перед нами еще один пример литературного образа, но созданного пером, чутким к новым тенденциям в развитии культуры. Эта эпоха находила во Фридрихе II то, что искала, и различала в его характере те черты, которые способна была различить, описать и интерпретировать.
Одним из источников, позволяющих узнать, какие вопросы интересовали Фридриха II, является «Книга о частностях» (Liber particularis) шотландского астролога и переводчика с арабского Михаила Скота. Это вторая, относительно независимая часть его масштабной «Книги введения», или просто «Введения» (Liber introductorius), написанной около 1230 года по заказу императора «для начинающих и небогатых интеллектом». О Михаиле Скоте речь пойдет позже. Сейчас нас интересует один довольно оригинальный фрагмент, с которого начинается раздел «Книги о частностях», посвященный «глубинам земли и чудесам мира». Это список вопросов, которые, как уверяет автор, всегда интересовали императора и были предложены Михаилу для разрешения. Приведу его целиком