лат. Альфрагана), поскольку он сделан на основе латинского перевода, скорее всего, Герарда Кремонского, но со ссылками и на арабский оригинал[223].
Это очень редкий случай в истории научных переводов XII–XIII веков, во всяком случае, в тех подробностях, которые нам сегодня известны. Иудеи могли познакомиться с латынью лишь в ограниченном объеме, что называется, неофициально и лишь по милости и благорасположению работавших с ними христиан. Вполне вероятно, что Анатоли заслужил доверие Михаила Скота и лично Фридриха II, допустивших раввина к сокровищнице христианского знания — латыни. Не случайно Альфраган — едва ли не основной источник астрономических познаний самого Михаила Скота. Кроме того, Анатоли был экзегетом, личным врачом Фридриха II в 1230-х годах и, возможно, занимался алхимией. И библейская экзегеза, и медицина, и алхимия входили в сферу интересов знаменитого шотландца. Возможно, он-то и представил раввина любознательному императору[224].
Анатоли, несомненно, видел одну из своих задач в том, чтобы познакомить иудеев с аристотелизмом в аверроистском ключе. Это вполне согласуется с одним из направлений деятельности Великой курии и в дальнейшем христианской схоластики в целом. На еврейскую философию аверроизм оказал не меньшее влияние. Однако вторым великим откровением для еврейских философов того поколения стал Маймонид. Анатоли продолжал его дело, оставаясь целиком и полностью религиозным мыслителем и раввином, примирителем, для которого первостепенность веры неоспорима. О религиозности своих единоверцев он писал с грустью, сетуя на невнимательность своих субботних слушателей и «бессердечность», с которой они формально соблюдают заповеди[225]. Такая позиция напоминает знаменитую формулу ранней схоластики: «вера, ищущая понимания», fides quaerens intellectum.
Во время пребывания при дворе Фридриха II Анатоли написал свое единственное дошедшее до нас самостоятельное сочинение: «Стрекало для учеников» (Malmad ha-talmidim), серию философских проповедей, связанных с недельными разделами Торы, которые читались на протяжении года. Оба слова в названии построены на корне למד, от которого производятся все понятия, связанные с учением, и Анатоли в предисловии обыгрывает значение данного им названия: его книга — одновременно учебник и стрекало (инструмент учителя) для тех, кто учится (талмидим), и кто воздает культ Богу (оведим), для «людей действия» (анше хама’асе), которые воплощают заповеди в жизни. Он пишет не книгу мудрости, но лишь «стимулирует», «подстрекает» (дирбунот) к поиску истины[226]. Почти каждая проповедь начинается со стиха из Книги Притчей, поэтому в «Стрекале» можно видеть продолжение проекта по комментированию приписывавшихся Соломону текстов, который был начат Шмуэлем ибн Тиббоном[227]. Но его значение в истории идей может быть выражено яснее: это первый развернутый комментарий на «Путеводитель растерянных», размышление над которым на протяжении столетий станет одной из столбовых дорог еврейской философии.
В пространном предисловии к «Стрекалу» можно найти следующие слова: «Цель моей книги только в том, чтобы изложить то немногое, касающееся наук, чему я научился у названного выше мудреца (Шмуэля ибн Тиббона. — О. В.) и что я слышал из уст великого христианского мудреца (хахам) Михаила (Скота. — О. В.), с которым я был связан некоторое время. Когда в разговоре возникал какой-нибудь библейский стих, он предлагал его ученое объяснение. Я принимал толкование и записывал под его именем, потому что в мои намерения не входило хвастаться взятой взаймы одеждой, чтобы приобрести славу ученого. И меня не следует критиковать и презирать за то, что я цитирую его, не принадлежащего к нашему народу. Вещи нужно анализировать сами по себе, и не важно, кто именно высказывается о них»[228].
Здесь выражена смелая интеллектуальная и религиозная позиция, в истории средневековой еврейской мысли встречающаяся так же редко, как и в христианской. Такое сотрудничество стало возможно, как мне кажется, благодаря посреднической и как бы «прикрывающей» роли Фридриха II. В 1240 году в Париже под председательством епископа Парижа Гильома Овернского и в присутствии королевы Бланки Кастильской, матери Людовика IX, прошел диспут между францисканцами и четырьмя иудейскими учеными, на котором евреям пришлось оправдывать Талмуд против обвинений в ереси по отношению к христианству. В результате многочисленные конфискованные экземпляры Талмуда были публично сожжены. Публичные иудео-христианские диспуты еще вовсе не свидетельствовали о взаимопонимании, напротив, в XIII веке напряженность и агрессивность полемики усилилась[229].
Анатоли с уважением отзывается о Скоте, скорее всего, он относился к нему как к своему покровителю и отчасти наставнику. Он последовательно цитирует его мнения, чаще всего не высказывая собственного суждения. Эта подчеркнутая объективность в передаче чужих мыслей для нас особенно ценна, она увеличивает наши шансы услышать реальные неслиянные голоса той эпохи[230]. Комментарии шотландского астролога на библейские пассажи (всего их двадцать один) очень кратки. «Стрекало» не было задумано как философский трактат, изложение в нем действительно не отличается стройной структурой — тем проще было включить в него в виде вкраплений идеи христианского мыслителя, которые, на самом деле, могли импонировать автору.
Возьмем в качестве примера изложение Книги Притчей Соломоновых: «Соверши дела твои вне дома, окончи их на поле твоем, и потом устрояй и дом твой» (23, 27). Анатоли понимает эту фразу как символическое разделение наук, где работа в поле означает изучение наук о природе, которое подготавливает к строительству дома — метафизики, науки о божественном, цели всякого познания. Михаил Скот предлагал этическое прочтение: работа в поле есть соблюдение правил поведения, далее, развивая в себе добрые качества, можно достичь мудрости. Нюансы двух толкований от нас не ускользнут: Анатоли настаивает, казалось бы, на чисто интеллектуальном аспекте философского пути человека, от физики к метафизике (т. е. буквально к «тому, что после физики»), в то время как Скот говорит о моральной готовности человека к научным занятиям. Однако Анатоли мысль христианского мыслителя должна была импонировать, поскольку отвечала его убеждению, что высшей мудростью для индивида является глубокое знание Торы[231].
Толкуя известный в экзегетике сон Иакова о лестнице в небеса (Быт. 28, 12), Анатоли ставит рядом толкования Маймонида и Скота. Для первого лестница символизирует, кажется, ступени пророческого прозрения; для второго — ступени познания, поскольку пророки иногда именно в снах и видениях узнают то, чего не знали раньше. Автор приходит к двоякому выводу, согласовывая оба авторитета, в общем-то не слишком расходящихся в этом вопросе: «Вполне вероятно, что в символе лестницы содержатся оба смысла, познание и пророчество»[232]. Михаил Скот был в целом оптимистом в познании природы, но он не сомневался, что божественное знание, приближение к познанию божества, могло быть даровано только святым и пророкам, и вполне серьезно относился к видениям и снам. У Анатоли он еще раз сравнивает обычное чувственное познание «извне» с ненормальным, пророческим познанием, «изнутри», когда разум «изливается» на воображение. Отсюда, считает Скот, тот страх, который испытывали ветхозаветные пророки в моменты прозрений[233]. В то же время Анатоли, как и многим его современникам среди христиан, импонировала идея построения иерархической схемы наук. Этот диалог между христианином и иудеем на тему видений, снов и пророчеств особенно интересен, поскольку в обеих религиях они имели огромное значение[234].
Один из пассажей Маймонида вновь возвращает нас к вопросу о вечности мира, на котором мы уже останавливались. Маймонид рассматривает вопрос из «Пиркей» раввина Элиезера Великого: «Из чего была создана земля?» Бог взял снега от подножия Трона Славы и бросил его, как и сказано: «Ибо снегу он говорит: будь землей» (Иов 37, 6)[235]. Уже для Маймонида это вопрос, «смущающий веру богослова, ученого»[236]. Основываясь на мнении раввина-талмудиста, он отстаивает идею о двух различных материях — небесной и земной и в то же время, в аристотелевском ключе, проводит аналогию между белизной, снегом и первоматерией. Анатоли приводит также мнение Фридриха II, который, похоже, участвовал в этой дискуссии: «Наш государь король Фридрих объяснил причину, по которой мудрец использовал слово «снег» для обозначения первоначальной материи: снег белый, а все белое может приобретать любой другой цвет. Так же и первоначальная материя может принимать все формы. Мудрец поэтому сравнивает ее со снегом, названным у Маймонида “нечто подобное работе из чистого сапфира” (Исх. 24, 10)»[237]. Михаил Скот возражал: место из Книги Исход намекает на девятую сферу, простую, хрустальную, лишенную звезд. И в этом для него смысл стихов Иезекииля: «Вид колес был как цвет камня топаз» (Иез. 1, 16; 10, 9)[238]. Это мнение и Маймонида, который цитирует арамейское толкование Онкела на Исх. 24, 10: «И под Троном Славы нечто подобное работе из чистого сапфира»