а науку позднего Средневековья, особенно в области изучения конических разрезов. Нам, однако, важно, что в Иоанне мы находим того, кто знал арабскую математику из первых рук, как и Леонардо. Он мог быть одним из тех, кто подсказывал Фридриху II каверзные вопросы, рассылавшиеся по странам ислама.
Как объяснить, что перевод был осуществлен именно философом Фридриха II? Гад Фройденталь находит один из источников Иоанна Палермского в «Путеводителе растерянных», где проблема асимптоты цитируется, чтобы продемонстрировать, что воображение не является отличительной чертой человека и что оно не является актом мышления (I, 73). Маймонид ссылался на точную формулировку интересующего нас трактата, с которым он был знаком в арабском оригинале, хотя в его распоряжении могли быть «Конические разрезы» Аполлония. Фройденталь считает, что «Путеводитель» был переведен на латынь на основании еврейского перевода Йехуды аль-Харизи (1205–1213) при дворе Фридриха II и что этот перевод наряду с популяризацией аверроизма входил в программу идеологической борьбы против папства. Гипотеза выглядит привлекательной, поскольку «Путеводитель» был публично сожжен инквизицией в Монпелье в 1230-х годах, незадолго до подобного же осуждения Талмуда. Тем самым Церковь хотела преподать зримый и ощутимый урок тем еврейским общинам, которые сам Маймонид на закате своих дней назвал своими духовными наследниками, «единственными сыновьями Закона»[265].
В такой ситуации Фридрих II действительно мог среагировать в своем стиле. Правда, перевод «Путеводителя» мог возникнуть не только при дворе, но и в Провансе, оказавшемся если не во власти, то в сфере влияния ревностных инквизиторов. Мы уже видели, что Маймонид входил в круг интересов придворной интеллектуальной элиты, так же как и математика, геометрия и связанные с ними более общие философские проблемы[266]. В подкрепление этой гипотезы следует сказать, что сожжением «Путеводителя» руководил вовсе не мракобес, а крупный, но до сих пор мало знакомый историкам богослов Роланд Кремонский, которого знали и ценили в Великой курии. Он был первым доминиканцем, получившим богословскую кафедру в Парижском университете в 1229 году, — т. е. ключевую кафедру в переломный момент истории важнейшего научного центра. Возможно, что он не только стремился бороться с наследием Маймонида, но и неплохо его знал[267].
Теперь вернемся к пизанцу. Среди задач, обсуждавшихся во дворце, он упоминает, в частности, следующую: «Нужно найти квадрат числа, которое, при прибавлении или вычитании пяти, образовывало бы также квадрат какого-то числа». Оперируя рациональными числами, Леонардо дает магистру Иоанну такое решение: 11+2/3+1/144 является квадратом 3+1/4+1/6. Если прибавить к этому последнему 5, получится квадрат числа 4+1/12, если отнять из него 5, получится квадрат 2+1/3+1/4[268]. После предложенного решения следует интересное для нас добавление: «Поскольку я много размышлял, где можно было бы найти решение этой задачи… я собрал весь материал и написал книжечку к вящей славе Вашего величества. Я назвал ее “Книжкой о квадратах”, в ней содержатся расчеты и доказательства, геометрические решения этой задачи, а также решения многих других задач. Ваша безмерность сможет получить ее, если Ваше величество того пожелает»[269].
Предлагая решение другой задачи Иоанна Палермского (x3+2x2+10x = 20), Леонардо вынужден прибегнуть к приблизительному ответу[270]. Можно было бы привести еще несколько подобных примеров, обсуждавшихся в Пизе. После отъезда императора их общение продолжалось в переписке, о чем свидетельствуют ответы математика на заданные ему вопросы[271]. Это общение было, судя по всему, достаточно активным: пизанец, как мы видели, посвятил Фридриху II «Книжку о квадратных числах». В 1228 году он по просьбе Михаила Скота послал ему пересмотренный вариант «Книги об абаке». При этом он упоминает также свою книгу «Практика геометрии» (De practica geometriae) как добавление к этому введению в систему индийских цифр. Леонардо считает начертательную геометрию (demonstrationibus que figuris geometricis fiunt) неотъемлемой частью арифметики (de numero doctrina). Он утверждает, что в честь Михаила «и к общей пользе» он «тщательно проанализировал книгу, добавил полезное и убрал лишнее». Завершая посвящение, он показывает, насколько высоко он ставит научный авторитет Скота: «Если в сочинении обнаружатся недостатки или ошибки, я вверяю их вашим исправлениям»[272].
В том же «Цветке» мы находим письмо Леонардо к другому придворному Фридриха II, Феодору Антиохийскому. В посвящении говорится, что он написал это письмо о некоторых арифметических вопросах «по настоятельным просьбам одного очень близкого друга, хотевшего, чтобы я предложил ему способ решения проблем, касающихся птиц и им подобных»[273]. Восхваляя Феодора как «великого философа императорского двора», он уверяет его в том, что тот найдет нужную ему «пищу» не только о птицах, но и «всякие мелочи насчет денежных расчетов». Феодор появился при дворе около 1236 года. В 1240 году, во время осады Фаэнцы, он закончил заказанный императором перевод арабского трактата о соколиной охоте, вошедший в историю как Moamin. Примерно в это время пизанский математик, видимо, и обратился с письмом к придворному философу. В нем мы имеем, таким образом, свидетельство совместной работы Фридриха II и Феодора Антиохийского над «Книгой об искусстве соколиной охоты», о которой речь пойдет ниже. И к этой работе подключались силы крупнейших ученых, каким был Леонардо. Это подтверждается тем, что конкретные вопросы были сформулированы в той самой просьбе Феодора, на которую ссылается Фибоначчи.
Леонардо предстает перед нами хорошо знакомым с интеллектуальной жизнью при штауфеновском дворе, «членом-корреспондентом» этого кружка. В основе же этого сотрудничества лежала принципиальная открытость Фридриха II для устного научного спора, развернувшегося в пизанском дворце. Несомненно, уже в 1220-е годы он сумел различить в Леонардо ту страсть к спорам, disputationis conflictum, о которой математик писал в автобиографических заметках и к которой император сам был привержен с детства. Интерес Фридриха II к математике следует связать и с его интересом к астрологии, и с политическим практицизмом. Ибо, как правильно отмечалось, успех математики в XII–XIII веках был обусловлен и надобностями коммерции и управления, и взлетом астрологии, связанной с самыми сложными математическими расчетами, какие на Западе в то время знали[274]. Не следует забывать также, что уже в XII веке в Сицилии были переведены «Начала» и «Оптика» Евклида, «Альмагест», а последний, вполне вероятно, обсуждался с Анатоли, переводившим его с арабского на иврит.
Реакция на появление императора в Палестине и освобождение, пусть и временное, святынь, не ограничилась возмущением Римской курии. Немецкий каноник из Пассау Марквард фон Рид оказался свидетелем въезда государя в Иерусалим и посвятил этому событию стихотворение в 57 строк гекзаметром[275]. Вначале читателю раскрываются обстоятельства: в 1229 год от Рождества Христова, при пастырстве Григория IX, на десятый год императорского правления Фридриха II без пролития крови освобождена для христиан земля Гроба Господня. Затем событию придается вселенский масштаб:
Богу четыре всегда стихии послушны, и милость
Божью они нам явят, и наказанье виновным.
Раб Божий Фридрих пришел великий, и солнце блистает,
Ветер теплеет, вода вскипает, земля расцветает.
Сам Силоамский забил источник, давно уж засохший,
Вот уж высокий фонтан брызжет нам радость, даруя.
Поскольку поэт — юрист, для него водворение в городе законного государя означает и приход нелицемерного правосудия, оно и воспевается в следующих строках. Завершается поэма на песенный лад, с нечетким метром и плавающей рифмой:
Радуйся, Иерусалим, имя Господне почитаем,
Хвалою великой хвали́м, а почему — мы все знаем!
Прежде славный наш царь Иисус, теперь Фридрих наш государь,
Оба готовы страдать и в тебе свою славу стяжать.
Первый себя на закланье отдал за второго, потом
Второй ему все состоянье и себя посвятил целиком.
В Силоамском колодце, согласно евангельскому рассказу, умылся исцеленный Иисусом слепой, который после омовения в благословенном источнике прозрел[276]. Марквард верит в обновление времен, приход императора принесет новые чудеса. То, что стихотворение половину текста отводит Всевышнему, половину — Его служителю, тонко обыгрывает их непосредственную связь. И эта простая, на первый взгляд, истина на самом деле существенна, потому что, как мы помним, император-чудотворец и повелитель стихий явился в град Христов под церковным отлучением. Между тем, в стихотворении не найти ничего богохульного, ничего похожего на обожествление. В средневековой иконографии Вход Господний в Иерусалим имел прямую связь с репрезентацией светской власти и часто изображался по аналогии с въездами государей в город. В Палатинской капелле он изображен непосредственно рядом с хорами, на которых во время службы располагалось королевское семейство. Мозаика должна была напоминать монарху о его роли как подражателя Христу, Его наместника. То же — у Маркварда.
Главное, что средневековое общество требовало от светского государя, — мир и правосудие. Норманнский поэт Генрих из Авранша, обращаясь с хвалебной поэмой к Фридриху II, увещевает его не склонять слух к сплетням и «вздохам льстецов», «ибо главное, что требуется от князя, это справедливость», «если нет мира, и князь, и королевство трепещут», «близится гибель народа, опустошение королевства»