Эти два принципа, Pax et justitia, не придуманы Средневековьем, они легли в основу юстиниановского законодательства, одного из важных источников государственной мысли Фридриха II. Другим важным источником представлений о власти служили Писание и наследие Отцов Церкви, в особенности «О Граде Божьем» Августина. Приведу лишь несколько фраз: «Как нет никого, кто отказался бы от радости, так нет никого, кто не хотел бы мира. Те самые, которые желают войн, ничего другого не желают, кроме победы: желают, следовательно, достигнуть посредством войны славного мира. … Ведя войну, всякий добивается мира; но никто, заключая мир, не добивается войны. … Мир града — упорядоченное относительно управления и повиновения согласие граждан. Мир небесного Града самое упорядоченное и единодушное общение в наслаждении Богом и взаимно в Боге. … В доме праведного, живущего верою и находящегося еще в странническом удалении от небесного Града, управляющие служат тем, кем управляют. Ибо управляют они не из желания господствовать, а по обязанности заботиться, и не из гордого своего начальственного положения, а из сострадательной предусмотрительности»[278].
Таковы основные августиновские принципы, которые легли в основу средневековых королевских зерцал и отразились в представлениях о власти при дворе Фридриха II. Они, с одной стороны, требовали всеобщего мира как основного общественного блага, с другой — оправдывали «войну за мир», которая, как показывает история взаимоотношений Фридриха II с североитальянскими коммунами, являлась основным содержанием политики императора в Италии. Непримиримая борьба за право быть «воплощением закона на земле»[279] становится понятной не только в связи с материальными интересами, но и в контексте окрашенных в религиозные тона представлений Фридриха II и его окружения об императорской власти[280].
В средневековой латыни термины «верующий» и «верноподданный» совпадают: fidelis. В документах, исходивших из канцелярии, верность государю обозначалась религиозными терминами: верности свойственны «рвение», «чистота», «постоянство», «заслуги» (zelus fidei, fidei puritas et constantia, meritum fidei). Восстание или сопротивление, в свою очередь, «преступление против религии», religiosa transgressio, следовательно, политическая и религиозная ересь нуждается либо в излечении, либо в искоренении во имя общего мира, за который он в ответственности перед Богом и людьми. В этой связи становятся понятными слова, которые современники приписывали Фридриху II, о том, что, даже если он одной ногой будет стоять в аду, он вернется, чтобы наказать непокорных жителей Витербо, восставших в 1243 году[281]. Правоверие и верность государю понимаются в пропаганде как различные выражения одной и той же реальности, одного и того же чувства. Тем самым светская власть брала на себя немалую частицу святости, полагавшейся Церкви[282].
Главным воплощением представлений о власти при дворе Фридриха II стали конституции, изданные в 1231 году в городе Мельфи. Их принято называть «Мельфийскими», реже — Liber augustalis, то есть «Книгой Августа». Но официально этот свод бытовавших в Сицилийском королевстве норм и новелл 1220-х годов назывался просто «санкциями» или «установлениями», constitutiones. Возможно, император не хотел, чтобы в сознании подданных отпечаталось специальное обозначение законов, но хотел подчеркнуть, что они исходят исключительно от персоны императора и только через него имеют силу[283].
Особый интерес для нас представляет пролог (prooemium) к «Мельфийским конституциям». Он хорошо известен в истории правовой и, отчасти, философской мысли, но по-прежнему вызывает большие проблемы как при истолковании, так и при переводе. 30 лет назад, занявшись Фридрихом II, я начал с перевода этого текста, но по тысяче причин до сих пор не опубликовал его целиком — исправляю вопиющее недоразумение. Прислушаемся к чеканному ритму этой удивительной прозы[284].
«Фридрих, августейший император, король Италии, Сицилии, Иерусалима, Арелата, счастливый благочестивый победитель и триумфатор.
Когда по Божественному провидению утвердилось устройство мира и первозданная материя при помощи наилучшей природы воплотилась в образы творений, предвидевший то, чему надлежало свершиться, обдумывал сотворенное и представил все обдуманное. По тщательном размышлении Он решил, что человек, венец творения, созданный по образу Его и по подобию, которого Он лишь ненамного умалил пред ангелами, будет владычествовать над всякой тварью в подлунном мире. Он вдунул в него жизнь, восприяв из праха земного, и, венчав короною чести и славы, дал ему жену и подругу от плоти его. И Он украсил их первородным правом, сотворив обоих бессмертными, но установил для них некий закон. Поскольку они, жестоковыйные, отказались исполнять его, осудив их за преступление, Он лишил их бессмертия, которым наделил в начале.
Однако чтобы Божественное милосердие не изменило целиком — разрушительно и внезапно — то, что перед тем сотворило, чтобы за разрушением человеческого образа не последовала гибель всего остального, и тем самым подданные не лишились бы главы, а их служба не стала бы тщетной, Он наполнил землю смертными от семени их и подчинил ее им. Они знали о наказании праотца и, поскольку порок от Грехопадения предков перешел и на них, воспылали друг к другу взаимной ненавистью и разделили между собой общие по естественному праву владения. Человек, которого Бог сотворил праведным и простым, не преминул вмешаться в раздоры.
Итак, по естественной необходимости и по вдохновению Божественного провидения у народов появились государи, чтобы карать злодеяния, вершить право жизни и смерти и определять для каждого его жребий, судьбу и положение, как некие исполнители божественного приговора. Дабы они могли наилучшим образом отдать отчет за доверенное им владение, Царь царей и Князь князей требует от них не позволять отступникам скрытым коварством пятнать святую Церковь, мать христианской религии, которую они должны защищать от нападения врагов силой светского меча. Умиротворив народы, они должны хранить мир и правосудие, которые нежно любят друг друга подобно двум братьям.
Только десница Божественного всемогущества в упование людей вознесла нас на трон Римской империи и украсила инсигниями других королевств. Желая воздать вверенные нам многочисленные таланты Богу живому, из благоговения перед Иисусом Христом, от которого мы получили всё, что ныне имеем, мы решили, заботясь о правосудии и создавая законы, обратить внимание прежде всего на ту часть подвластных нам земель, которая, как известно, в настоящее время особенно нуждается в правосудии.
Сицилийское королевство, драгоценное наследие нашего величества, до настоящего времени было охвачено волнениями, во многом из-за слабости нашего возраста, во многом из-за нашего отсутствия. Поэтому мы посчитали достойным всеми силами позаботиться о его успокоении и воздаянии правосудия. Мы всегда находили наше королевство преданным и готовым к послушанию нашей светлости, хотя некоторые и противились — овцы не из нашей овчарни и не из нашего королевства.
Мы хотим, чтобы эти наши установления были приняты в Сицилийском королевстве. Мы приказываем, чтобы в будущем они неуклонно соблюдались всеми и отменяем устаревшие и противоречащие нашим конституциям законы и обычаи. Мы предписываем, чтобы в наше законодательство были включены все предыдущие установления королей Сицилии и наши, дабы от содержания настоящего корпуса наших конституций нельзя было отнять ни силы, ни авторитета как в суде, так и вне суда».
В этом своде законов многие историки вслед за Эрнстом Канторовичем хотели видеть зарождение современной модели светского государства, поскольку наряду с «божественным провидением» первопричиной появления государства здесь выступила и «естественная необходимость»[285]. Этот тезис был впоследствии пересмотрен: перед нами воплощение традиционного в Средние века политического августинизма, согласно которому власть светского государя существует на земле из-за Грехопадения и призвана, защищая Церковь от ересей, вести народ божий ко спасению[286].
Однако встревоженная реакция Григория IX проявилась еще в процессе подготовки, в которой участвовали и высшие церковные иерархи, приближенные к императору, в частности архиепископ пограничной Капуи, юрист и ритор Яков. Конечно, папу больше всего беспокоила libertas ecclesiae, независимость церкви Сицилийского королевства на всех уровнях. Вряд ли можно считать, что новое законодательство вообще было задумано как вызов папе, цели у Фридриха II были в первую очередь сугубо прагматические. Однако право создавать законы, condere leges, на которое претендовал император, ссылаясь на римскую традицию, еще нужно было доказать Римской курии и обществу в целом. Не стоит сомневаться, что утверждение собственной провиденциальной роли светской власти, regnum, без оглядки на власть духовную, sacerdotium, не могло вызвать одобрения в Курии[287]. Между тем законодатель выразился четко: «только десница Божественного всемогущества», без каких-либо посредников. Тем самым и церковные обряды, во время которых Фридрих получил королевскую и императорскую короны, и вассально-ленная зависимость Сицилийского королевства от Святого престола — все это обойдено молчанием и оказывается как бы вне юридической сферы.
Сами по себе эти притязания не были столь уж новыми в истории взаимоотношений двух властей. Но кроме них опытный глаз куриального интеллектуала сразу мог заметить, что в Прологе к Конституциям речь заходит о «первоначальной материи», materia primordialis. Этот термин активно применялся в толковании Сотворения мира уже в XII веке, например у мыслителей так назывемой Шартрской школы. В нашем прологе некая «наилучшая природа» помогает материи воплотиться в «образы творений»: уже для первого поколения толкователей «Мельфийских конституций» эти первые слова вызывали немалые трудности. Современным исследователям также неясно, какая «лучшая природа» могла, с точки зрения законодателя, наряду с Творцом участвовать в создании мира. Проще всего было рассуждать об ангелах — существах тварных, но все же «не от мира сего» и бестелесных. Близкий Шартру Бернард Сильвестр в середине XII века говорил об «образующей природе» и ввел в свою космогоническую драму специальный персонаж — мудрую Энделихию, «жизнь и светоч вещей».