Его современник Гильом Коншский, комментируя платоновский диалог «Тимей», считал, что текучая материя стала основой не «сотворения», но «украшения» мира[288].
Все крупные мыслители XII века подчеркивали свою ортодоксальность, свою приверженность «нашим», как тогда говорили. Но столь же часто они повторяли, что не отвергают ни одного философского мнения, которое помогает искать истину, что нет ни одной ложной секты, которая не обладала бы хотя бы малой долей правды, что в «физических» вопросах можно спорить и со святыми[289]. Их сочинения были призваны поставить новые вопросы, разбудить мысль для поиска естественных причин божественного провидения.
Придворные Фридриха II и он сам были знакомы с этой традицией. Поэтому авторы Пролога не преминули открыто заявить о своей связи с естественнонаучными изысканиями, которые по-прежнему были актуальны в первой половине XIII века. «Первоначальная материя» уже воспринималась в связи с аристотелевской физикой и метафизикой, постепенно, но не без трения, входившей в обращение: речь идет о самом начале рецепции. Влияние аристотелевских libri naturales, включая «Физику», «О душе» и зоологические сочинения, легко себе представить, потому что в эти годы при дворе работал переводчик и астролог Михаил Скот. Но на уровне точных цитат этого все же не докажешь, как и в случае с шартрцами[290]. Вскоре, в конце XIII века, аристотелизм станет философской основой таких политических мыслителей, как Пьер Дюбуа, Эгидий Римский и Данте[291]. По инициативе Великой курии полным ходом шел важнейший и, может быть, неизбежный процесс радикального разделения сфер деятельности Церкви и светской власти, который отныне сопровождался отделением философии от Откровения.
Как и великие достижения Шартра, Толедо и Салерно, Пролог к «Мельфийским конституциям» будоражил ум, но уже на ином уровне и с иными последствиями. Философская культура, пропитанная идеями, восходящими через Шартр к Стое и Академии, поставлена здесь на службу политическим интересам короны, став памятником «саморефлексии» власти. Если существуют естественные причины «подлунного мира» (буквально — «ниже сферы луны»), не менее естественной, то и королевская власть оказывается подчиненной «насущной необходимости», rerum necessitas, а не фильтруемой Церковью небесной «благодати», gratia. Rerum necessitas еще не единственная причина, идеологическая основа власти, как это казалось Канторовичу, искавшему в средневековой империи истоки представлений о политическом суверенитете[292]. Но чуткий к научным новинкам Фридрих II знал, что могло вызвать недовольство и ревность Рима и подчеркнуть независимость сицилийского престола, формально лена римского понтифика со времен его матери, королевы Констанции. Законодатель, говорящий о попранной человеческими пороками изначальной гармонии вселенной, на самом деле ни много ни мало повторяет жест Творца[293].
Неслучаен и возвышенный стиль пролога: это ритмизованная проза, подчиненная строгим законам так называемого cursus. Ей мастерски пользовались те же поэты и мыслители XII века, Бернард Сильвестр и Алан Лилльский. Она же служила официальным языком папской дипломатии и папского законодательства. Этот стиль — тоже жест саморепрезентации власти, жест, говорящий, возможно, о тенденции к сознательному усложнению и утяжелению языка политической коммуникации[294]. Один из источников такого странного на первый взгляд хода мысли — в университетской риторике того времени. Он хорошо виден, например, в «Подсвечнике» (Candelabrum) магистра Бене, которого Фридрих II приглашал преподавать в Неаполе, но, кажется, безуспешно[295]. Однако стилистическая тяжеловесность, осознававшаяся и современниками, воспринималась не как препятствие для выражения какой-то мысли, но как средство придать этой мысли новую весомость, торжественность и в конечном итоге непререкаемость. Неслучайно тот же самый cursus применяется во всех новеллах «Мельфийских конституций». Фридрих II, основав Неаполитанский университет и располагая отличными риторическими школами в Кампании, мог рассчитывать на то, что его юристы, нотарии, юстициарии в должной мере владели и риторикой, чтобы воплотить в жизнь и судебную практику нормы, выраженные именно на возвышенной латыни.
Важную роль в Мельфийских конституциях играет наследие римского права, которое уже в XII веке имело широкое распространение в Европе и называлось jus comune. Как мы уже говорили, Фридрих I пользовался им для придания авторитета императорской власти, что в свою очередь создало римскому праву репутацию имперского права по преимуществу. В эпоху Фридриха II в Италии существовало две концепции изучения и применения ius comune: детальное изучение юстиниановского кодекса; расширение ius comune через восприятие обычного феодального права и внимание к правовым проблемам, возникающим в реальной жизни (quaestiones ex facto emergentes)[296]. Рецепция римского права заметна уже в законотворчестве норманнских королей Сицилии.
Таким образом, используя формулы римского права, Фридрих II шел по проторенной дороге: около трети статей «Мельфийских конституций» основаны на нормах римского права[297]. Принималась не только фразеология античной цивилистики, но и некоторые юридические реалии, например «законное наследование» и «опека» (Const. III 22; II, 42; III, 30). Однако все эти нормы модифицировались согласно нормам других правовых систем, бытовавших в Сицилии, прежде всего франкской и лангобардской. Характерно, что «Мельфийские конституции» называют iura comunia и лангобардское, и римское право (Const. I 62. 1), хотя в XIII веке ius Longobardorum уже имело статус обычного права[298]. В вышеназванной статье ius Romanorum объявляется вспомогательным, которое должно использоваться в спорных случаях, «при отсутствии наших конституций», причем даже как вспомогательное оно стоит на втором месте после лангобардского.
Многие положения «Мельфийских конституций», принятые из политических соображений, прямо противоречат римскому праву, например указ клирикам, которые лишались права иметь недвижимость, в течение года вернуть прежним владельцам подаренное или проданное им имущество, по истечении года оно переходило в собственность государственной казны (Const. III 29). Ничего общего с римским правом не имел и запрет браков между подданными Сицилийского королевства и иностранцами (Const. III 23, 2).
В «Мельфийских конституциях» римское право не представлялось как идеал, которого во что бы то ни стало нужно было достигнуть. Оно послужило одним из инструментов государственной политики, и в этом отличие его рецепции в Сицилийском королевстве от работы других средневековых юристов, которые считали, что объяснение всему можно найти в «Корпусе гражданского права»[299]. Значит ли это, что римское право было недостаточно знакомо придворным юристам Фридриха II? Ответить на этот вопрос однозначно нельзя. Мы не знаем, насколько успешно велось преподавание гражданского права в Неаполитанском университете, не знаем, участвовал ли в составлении Конституций большой знаток юстиниановского корпуса Роффредо из Беневенто, хотя Яков Капуанский, один из основных авторов свода 1231 года, был опытным юристом. Скорее можно говорить действительно об особом методе законотворчества, когда разные правовые системы использовались как неиссякаемые источники для удовлетворения нужд государства, как их понимали Фридрих II и правящая элита.
На самом деле, вовсе не обязательно было ссылаться на авторитет «почтенных предков» или использовать терминологию римского права, чтобы придать силу волеизъявлению императора, который один является «источником права», «отцом и сыном правосудия». Вот как эта мысль выражается в статье «О происхождении права» (Const. I 31):
«После длительного совещания и тщательного обсуждения квириты[300] по царскому праву передали римскому императору право создавать законы и власть над империей, чтобы он, взяв на себя это бремя, владычествовал над народами, служил источником и защитником правосудия. Поэтому можно убедиться: не только полезно, но и необходимо, чтобы правосудие подкреплялось силой, а сила — правосудием, ведь в лице государя слиты и то и другое: источник права и его защита. Да будет цезарь отцом и сыном правосудия, его господином и слугой. Отцом и господином — в издании законов и в контроле за их соблюдением; в почитании правосудия быть ему сыном, в служении его процветанию — слугою.
Обратив на это внимание, мы, восприявшие из десницы Божьей императорский скипетр и, среди прочего, бразды правления Сицилийского королевства, объявляем всем верноподданным цель нашего волеизъявления: наше сокровенное желание состоит в том, чтобы ревностно отправлять правосудие в отношении всех без исключения. Чтобы они повсюду находили его у наших чиновников, которых мы поставили в услужение правосудию, мы разделили их должности: одних мы поставили для гражданских дел, других — для уголовных».
Налицо желание рационализировать судебную практику. Например, «Мельфийские конституции» отменяют традиционные в Средние века «божьи суды» и поединки, «следуя истинной мудрости законов и отвергая заблуждения» (Const. II 31), т. е., попросту говоря, здравому смыслу. Составитель настаивает на необходимости искоренять «суждения тех, кто полагают, что железо накаляется и, что еще глупее, охлаждается не по естественной причине, тех, кто, повредившись в рассудке, уверяют, что доказали виновность обвиняемого, если он тонет в холодной воде, в то время как его удерживает на поверхности содержащийся в нем воздух».