Судя по записанным около 1200 года в Англии медицинским и естественнонаучным вопросам, основанным на преподавании в Салерно, проблемы анатомии животных, в том числе птиц, волновали многих. Фридрих II мог быть знаком с этой традицией. Но если «отвечающий» в «Салернских вопросах» объясняет все особенности строения животных исходя из традиционного учения о соках, гуморальной теории, то автор «Книги об искусстве соколиной охоты» почти не уделяет ему внимания[370]. Для него главное — климат, смешение элементов, которое влияет на состояние птиц, которое можно различить воочию, а не исходя из рациональных выводов или из книг. Он знает (вопрос — откуда, при остутствии градусников), что у хищных птиц температура тела выше, чем у других, и это отчасти объясняет их природные качества[371]. У него есть представление о четырех соках в теле, но он не различает их в своем трактате. Вполне вероятно, что, намекая на свое знакомство с принятой в Салерно системой объяснения природных явлений, он демонстративно дистанцируется от нее.
Чтобы понять, насколько Фридрих II отходит от традиции комментариев на Галена и Гиппократа, на которых стояло поколение Иоанниция, Мавра и Урсона, достаточно сопоставить описание какой-нибудь части тела птицы в «Книге», например, с длинным рассуждением о меланхолическом характере оленя в 168 Салернском вопросе, где автор просто пытается объяснить, «почему у оленя каждый год вырастают новые рога»[372]. Фридрих II, скорее всего, представлял себе, как изучали анатомию в Салерно, но сознательно не следовал этой традиции, поскольку искал причины явлений, что называется, «на поверхности», в более очевидном для наблюдения материале, чем скрывающиеся в теле соки. Было правильно отмечено, что Фридрих II брал из научной литературы лишь то, что соответствовало его собственным представлениям, давало теоретическое основание его эмпирическим наблюдениям[373].
Двигательные органы были для такого наблюдения самым удобным материалом, и именно здесь Фридрих II отходит и от аристотелевского, и от ставшего уже в XII веке общепринятым финалистического представления о том, что органы созданы такими, какими мы их видим, для выполнения определенных функций[374]. В этом он видел решение одного из сложных вопросов, общих и для аристотелизма, и для христианства: как могли совершенная природа или всеблагой Творец создать одних для уничтожения других?
Обратим внимание на выражения natura intendens, natura providit, secundum naturam, naturaliter, a natura, постоянно встречающиеся на страницах «Книги об искусстве соколиной охоты». Действительно, это книга «о науке о природе (naturalis scientia), поскольку она показывает естественные свойства птиц (naturas avium manifestet)»[375]. Если бестиарий начинается с изображения Сотворения мира, где животные созерцают Творца, то в «Книге об искусстве соколиной охоты» Бог отсутствует вообще. Божий промысл полностью заменен промыслом природы. Только если сокольничий сможет приспособиться к природным привычкам сокола, его ждет успех — не молиться же! В устройстве птичьих лап «виден прекрасный порядок, созданный природой», mirabilis ordo. Природа научила птиц вить гнезда настолько совершенно, «что человеку вряд ли когда-нибудь удастся сделать лучше». Природа же толкает птиц к перелету (natura transeundi), к перемене климатов[376].
Картина мира, представленная в «Книге об искусстве соколиной охоты», не предусматривает активной роли Творца, он как бы выведен за рамки земного мира. Велик соблазн увидеть в этом «деизме» нечто необычное в истории средневекового сознания. Однако еще раз надо вспомнить, что за плечами Фридриха II стоят Аристотель, Салерно, возможно, даже Шартр. Во всех шартрских текстах, которые я в свое время включил в антологию, Бог, конечно, есть. Но вся суть работы шартрских философов состояла в том, чтобы связать Его всемогущество, мудрость и благость с земной и космической реальностью. В «Книжке о смешениях элементов» Урсона Салернского, написанной в конце XII века, Бог упоминается лишь в начале в качестве «верховного созидателя», causa causalissima, чьей властью первобытный хаос воплотился в устроенный мир[377]. Все дальнейшее развитие мира, вся множественность явлений космоса может быть объяснена физическими основаниями, qualitates и species elementorum. Вспомним также Пролог к «Мельфийским конституциям» и дискуссии вокруг Маймонида.
Бога действительно иногда как будто «не хватает» в этих новаторских текстах. Наука о природе в умах некоторых людей XII–XIII веков приобрела такую самостоятельность в рамках общечеловеческого знания, вооружилась столь развитым понятийным аппаратом, что в решении тех задач, которые она перед собой ставила, Бог оказывался лишь одним из действующих лиц. Его всемогущество, ранее объяснявшее все или почти все, отныне воспринималось как расписка в интеллектуальной беспомощности, если использовалось слишком прямолинейно, слишком часто. Природные явления требовали природных же объяснений[378]. Однако все эти мыслители вовсе не были деистами, как не был деистом ни Михаил Скот, ни Фридрих II. Они никогда не забывали, что постижение природных явлений ведет если не к познанию, то к созерцанию премудрости Творца[379].
Применение таких эпитетов, как Natura provida, было близко не только Урсону, но и современникам императора, например Роберту Гроссетесту, Петру Испанскому, Роджеру Бэкону. Передался он и окружению государя. Императорский конюший Джордано Руфо, написавший около 1250 года первый в Европе трактат об уходе за лошадьми, также восхищался мудростью природы, когда описывал, с большим мастерством натуралиста, животное, которому он посвятил свою жизнь[380]. Следующие страницы посвящены описанию заболеваний и их лечению. Небольшое сочинение Руфо, в отличие от громоздкой «Книги об искусстве соколиной охоты», пользовалось на Западе огромным успехом и было в скором времени переведено на несколько языков. Но обоих авторов, как верно отмечалось, несомненно, объединяет общий заинтересованный и в то же время по-своему антропоцентристский взгляд на животных[381].
Те же чувства легко обнаружить в «Истории животных», например когда Аристотель описывает устройство ласточкиного гнезда[382]. Античного мыслителя и христианского императора объединяла уверенность в совершенстве мироустройства, в том, что «Бог и природа ничего не делают всуе», что нет «ничего беспорядочного в том, что существует по природе и согласно с ней, так как природа — причина порядка для всех вещей»[383].
В начале этой главы рассказывалось о том, что король Манфред во всем старался следовать своему августейшему отцу. Это проявилось и во внимании, которое он уделял соколиной охоте и «Книге об искусстве соколиной охоты». Среди его дополнений к отцовскому трактату примерно половина принадлежит Фридриху II (из найденных Манфредом черновиков), а половина — ему самому. Большей частью эти последние содержат технические детали обращения с хищными птицами. Но два дополнения рассматривают вопросы строения птиц на научном уровне. На них следует обратить особое внимание, прежде чем делать выводы о содержании и значении текста «Книги об искусстве соколиной охоты», поскольку они позволят нам увидеть это произведение в контексте значительных проблем истории культуры XIII века.
В первом дополнении Манфред объясняет, почему водоплавающие птицы плохо передвигаются по суше: у них короткие лапы, которыми легко загребать воду, но на которых почти невозможно шагать. Длинные же лапы пришлось бы по необходимости погружать глубоко, что мешало бы передвижению, ибо лишь на поверхности сопротивляемость воды позволяет отталкиваться от нее для плавания. Это связано с тем, что вода соприкасается с воздухом, а вне соприкосновения с ним она теряет сопротивляемость (resistenciam), и погруженное в нее тело не может от нее отталкиваться. Манфред приводит в пример галеи: гребцы для высокой скорости не погружают весла глубоко, но ведут их по поверхности. И заключает: «Птицы эти от природы получили короткие лапы для того, чтобы лучше плавать»[384].
В этом небольшом пассаже видно, сколь живой отклик в мировоззрении сицилийского короля нашли научные взгляды Фридриха II. Очевиден и его интерес к анатомии птиц, и к проблемам динамики, воспринятым из книг Аристотеля, и желание объяснять природные феномены исходя из доводов разума, rationabiliter, приводя примеры из повседневного эмпирического опыта. Более того, лаконичная форма постановки этих проблем не должна обмануть нас относительно того, насколько внимательно Манфред ими занимался: как и его отец, он стимулировал переводческую деятельность и устраивал диспуты при дворе. А когда всерьез заболел, решил встретить смерть за переводом и чтением небольшой псевдоаристотелевской «Книги о яблоке, или О смерти Аристотеля»[385]. Я не знаю другого средневекового государя, который выбрал бы для себя столь «сократический» способ отправиться в лучший мир.
Сохранился и один придворный диспут начала 1260-х годов. Обсуждавшийся вопрос нам уже хорошо знаком: «Задумался король Манфред и спросил у магистров, созданы ли члены для действий или действия — для членов. Приводились доводы за и против, но решение вынес магистр Петр Ирландский, сокровище среди ученых и лавр добродетелей. Он сказал, что вопрос этот принадлежит скорее к метафизике, чем к физике, и что ответ на него дан в одиннадцатой книге философии»