для передачи аристотелевского hoi enkrateîs (те, кто умеют управлять собой, наделены enkráteia, «самообладанием», которому учил Сократ) он выбирает слово heremite, «отшельники», что удивило бы современного филолога или философа, но, конечно, не христианина XIII века. Переводчик теряется здесь, как и в случае с аль-Битруджи, когда речь заходит об историко-культурных реалиях времени Аристотеля[578]. Нужно, однако, учитывать, что он переводил не оригинал, а перевод — и он это сознавал, не слишком доверяя своему предшественнику. Имена и технические термины подвергались серьезным метаморфозам у латинян, а до них — у арабов, сирийцев, даже у греков. Философская лексика менялась медленнее и по другим причинам. Аверроэс, читая «О душе», при всей его заботе о филологической точности, тоже должен был прибегать к «археологии текста»: не зная греческого, пользуясь двумя арабскими переводами, он разъяснял испорченный текст при помощи текста никуда не годного. Его комментарий тоже был исправлением интеллектуальной «хромоты» его современников, для которых и без того «темные» тексты Аристотеля были испорчены еще и бесконечными ошибками переводчиков и переписчиков[579].
В Толедо Михаил Скот располагал едва ли не лучшей в Европе научной библиотекой на арабском, еврейском и латинском языках. В переводе аль-Битруджи он цитирует «Альмагест» по переводу Герарда Кремонского, сделанного с арабского в отличие от анонимного сицилийского перевода, имевшего меньшее распространение. Еще важнее то, что он был в эпицентре научной жизни своего времени. Неслучайно он начал свою деятельность с перевода произведения, бывшего своего рода литературной новинкой, написанного в конце XII века. Аль-Битруджи, ставший известным на латинском Западе под именем Альпетрагия, работал в аль-Андалусе. Его сочинение представляет собой довольно раннюю критику учения Птолемея об эпициклах и эксцентрах, позволявшего при определенных погрешностях объяснить неравномерность движения планет при неподвижности земли. У Альпетрагия эта неравномерность объяснялась с помощью вращения полюсов на концентрических сферах. Это было интересное интеллектуальное движение, получившее в истории арабской науки название «андалусского мятежа»[580].
В своем переводе Михаил пропускает цитаты из Корана (2, 256; 27, 26; 37, 6), сокращает некоторые математические вычисления, зато приводит соответствующий пассаж из «Альмагеста», которого нет у аль-Битруджи. Значит, даже при отсутствии у него особого интереса к чистой математике, ему интересно было сопоставить мнения «классика» с мнением «бунтаря»[581]. Вполне возможно, что свой интерес к трактату «О движении небесных сфер» он передал и еврейским переводчикам, работавшим в Южной Италии: его переводили с арабского на еврейский Моше бен Шломо бен Тиббон (1259) и Йехуда бен Шломо ха-Кохен. В то же время трактат аль-Битруджи вовсе не был великим достижением андалусской астрономии, а лишь более или менее удачным научпопом, рассчитанным на любителей, чего переводчик не мог не знать[582].
В те же годы Михаил Скот перевел с арабского аристотелевские зоологические произведения, о которых мы уже не раз упоминали. Как и латинский Альпетрагий, этот перевод сохранил популярность и после появления в 1260-х годах нового перевода с греческого, сделанного фламандцем Вильгельмом из Мёрбеке. Три из 62 дошедших до нас рукописей скотовской версии содержат комментарий Михаила Скота на один пассаж «О частях животных», касающийся гинекологии[583]. Он интересен для истории науки. 21 октября 1220 года Михаил, имея при себе экземпляр De animalibus, находился в Болонье в гостях у некоей «знатнейшей и образованнейшей во всем городе дамы», вдовы Альберто Галло. Однажды она привела к нему для консультации свою соседку, Марию, у которой за восемь лет до того случился выкидыш. Михаил подробно описывает показанные ему две внутриматочные фибромы: применив предложенный Аристотелем метод, он разрезал их надвое и обнаружил внутри следы вен, нервов и кальцифицированный порошок. Он не стал называть в качестве причины выкидыша болезнь mola graeca, о которой писал греческий философ, современные историки медицины также не находят точного диагноза, основываясь на довольно точном описании Скота[584]. Этот краткий рассказ свидетельствует о том, что переводчик был уже в те годы самостоятельным исследователем, обладавшим авторитетом и познаниями не только в астрологии, но и в медицине. Более того, он не боялся подвергнуть научной проверке метод Стагирита на основании непростого медицинского казуса из реальной жизни.
Между 1224 и 1227 годами Михаил Скот фигурирует в письмах Гонория III и Григория IX. В одном письме Григория IX восхваляются его познания в арабском, еврейском и латинском[585], в трех письмах Гонория III обсуждается вопрос о его церковных бенефициях в Англии. В обход решения IV Латеранского собора (1215) как крупному ученому Михаилу разрешается держать за собой одновременно два прихода. Несмотря на то что они связаны с пастырской деятельностью (cura animarum), он мог препоручить ее «достойному викарию», сохранив за собой доходы. Послабление не уникальное, но и не всякому даваемое. Позже Михаилу была предложена архиепископская кафедра Кашел в Ирландии, от которой он отказался по причине незнания местного языка. Скорее всего, была более веская причина отказа: в 1227 году переводчик и астролог уже находился при дворе Фридриха II, потому что ему посвящена вторая редакция «Абака» Леонардо Фибоначчи. Хлопоты понтификов о благосостоянии Михаила Скота можно трактовать и как желание переманить ученого на свою сторону. С весны 1227 года он более не фигурирует в регистрах Римской курии, а в августе того же года последовало первое отлучение Фридриха II.
До своей смерти около 1235 года Михаил Скот оставался при штауфеновском дворе. Этим периодом, кроме «Введения», датируется перевод с арабского сокращенного изложения аристотелевской зоологии, сделанного Авиценной, так называемой Abbreviatio Avicenne, которая содержит в колофоне элегантное посвящение императору: «О Фридрих, император римлян, государь мира, прими благосклонно этот труд Михаила Скота, да будет милость на главу твою и украшение шее твоей»[586]. Сохранилась крупноформатная рукопись (Biblioteca Apostolica Vaticana, Chigi E. VIII), в которой Abbreviatio Avicenne сопровождает полный перевод аристотелевской зоологии. До Ватикана она находилась в архиве Сакро Конвенто в Ассизи, куда попала из библиотеки Илии из Кортоны, первого генерального министра францисканского ордена, назначенного самим Франциском, близкого Фридриху II. Очень может быть, что это автограф переводчика, предназначенный лично императору и сохранивший авторскую правку[587].
Это единственный перевод, который несомненно выполнен Скотом при штауфеновском дворе. Ему приписываются переводы физических трактатов Аристотеля и важнейшего комментария на них, созданного Аверроэсом в последние десятилетия XII века. Только перевод «О небе» известен с обнадеживающим атрибуцию посвящением Стефану Провенскому. Современные историки науки, не переставая спорить, все же склоняются к тому, чтобы принять его авторство и относительно других сочинений, основываясь на колофонах рукописей XIII века и авторитетных свидетельствах современников[588]. Мартинес Лорка предлагает датировать работу Скота над комплексом Аристотеля — Аверроэса 1220–1224 годов, что правдоподобно: через несколько лет, которых было достаточно для появления первых списков, эти переводы уже начали играть определенную роль в интеллектуальной жизни Запада[589].
Я склонен думать, что в этой работе Скот ориентировался на толедскую программу переводов, заложенную Герардом Кремонским и его «сотрудниками», socii, как они себя называли. В 1273 году, составляя каталог своей библиотеки, архиепископ Толедо Гонсало Гарсия Гудьель (†1298), достойный наследник своих просвещенных предшественников, отметил как особую ценность автограф скотовского перевода «О небе» с аверроэсовским комментарием и его же «Зоологию».
Эти автографы могли попасть в Толедо через Римскую курию, а могли никогда и не покидать Пиренейского полуострова, где Скот работал в молодости. Место толедского каноника сохранялось за ним до 1229 года.
Михаилу Скоту приписываются некоторые произведения, которые невозможно ни надежно локализовать, ни датировать. Таковы «Вопросы Николая Перипатетика» (Questiones Nicolai Peripatetici), которые, по мнению Альберта Великого, были написаны именно шотландским астрологом, и его критическое к ним отношение как раз связано с присутствием в них аверроизма[590]. Если принять его атрибуцию, перед нами единственное оригинальное сочинение Михаила, в котором он, скрываясь под псевдонимом, излагает довольно радикальные аверроистские учения, фактически отсутствующие в его главном труде, «Введении». Есть общие черты, объединяющие «Вопросы Николая Перипатетика» с «Салернскими вопросами». Широкий спектр вопросов о мире и человеке роднит их и с переводами из Аверроэса и Авиценны, сделанными Скотом, но и с его «Введением». Если за Николаем Перипатетиком скрывается кто-то другой, то он все же мог быть знаком лично с нашим автором или знать его произведения. Сами «Вопросы Николая Перипатетика» начали циркулировать в интеллектуальных кругах Европы до 1240 года[591]